О своей настоящей асфальтовой Москве, которую убила плитка, о том, что город теперь принадлежит курьерам, а не людям, и о чудом сохранившейся голубятне из детства на Рижской.

Я родился…

На Большой Почтовке в доме без лифта, в коммуналке, где в двух комнатах в результате нашего с братом рождения стали жить 11 человек. Почтовка на самом деле вообще не изменилась: до сих пор нет плитки, старые дома — ощущение заброшенного квартала у реки. Стоит пройти по Рубцовской набережной — и окажетесь сразу на Яузе.

Гораздо позже все мы переехали на Преображенку: старый дом, тоже стоит на набережной. Я очень люблю старые дома, потому что они кирпичные, а не бетонные — в бетоне очень тяжело жить. А когда дома кирпичные, ощущение, что это вне времени — навсегда.

А как только мы с братом родились, буквально через год, родителям выделили квартиру на Рижской — 2-й Крестовский переулок, еще не было Третьего транспортного кольца: шестнадцатиэтажный дом, брежневка, в котором прошла наша юность. Мы знали всех соседей на лестничной клетке, где, я извиняюсь, было восемь квартир и огромный коридор, в котором мы играли в футбол. Помню двор этого дома: поскольку это была новостройка, то многие жители приехали из бараков и хрущоб, поэтому первым делом поставили стол для домино. Не было как таковой детской площадки, а были железные карусели, которые только недавно снесли.

Мама из окна девятого этажа кричит вниз: «Мальчики, домой!» — ощущение, что ты живешь в большом, но уютном городе идет не от квартиры, а именно от двора.

В этом дворе за трансформаторной будкой каким-то чудом сохранилась голубятня, которую держал хромоногий человек. Когда однажды на съемку понадобились голуби, мы сняли на пленку их. Недавно, проезжая мимо этого двора, я с удивлением обнаружил, что голубятня еще жива. Очень странное ощущение, что в городе из кирпича, цемента и стекла остались вот эти полугаражные голубятни. Мне кажется, как только голубятни уйдут, в городе умрет что-то большое.

Любимое место в Москве…

Есть такое место — Хлыновский тупик, рядом с Большой Никитской: с четвертого класса и до окончания школы я учился там, в центре, потом я посещал ГИТИС и одновременно преподавал в этой же школе. Когда стало совсем плохо с деньгами, в этом же тупике я работал дворником. Осень я еще выдержал, а зиму нет, потому что в тупик техника не заезжала. Такие сугробы!..  Приходилось руками растаскивать. После зимы я физически окреп — все эти сугробы перекидать, — но времени это занимало много. Что приятно, когда ты работаешь дворником, почему-то все с тобой здороваются: тогда не было гастарбайтеров, таджиков и узбеков, а мы получали приличную зарплату — 40 рублей, приятная добавка к стипендии. Я знаю все переулки там, как вынырнуть из этого тупика сквозь железные двери к музею Станиславского и раньше улице Станиславского, а теперь Леонтьевскому переулку. Что важно: в этом районе не было и до сих пор нет многоэтажных домов — в городе ты должен видеть хотя бы небо, а если его заслоняют огромные человейники, у меня начинается паника, поэтому я стараюсь жить и бывать в старом городе, где я могу увидеть крыши. И что еще важно: все еще в Хлыновском тупике, в центре города, не положили плитку — там до сих пор теплый асфальт. Мне очень важен асфальт: трещинки на нем несут историю. Асфальт мне нравится не только потому, что по нему удобнее ходить, но и потому, что это образ моей Москвы: жаркий асфальт, раскаленный августом. Плитка — это убийство Москвы.

Я женился на девушке, которая была прописана и жила на Большой Каретной в доме Высоцкого: я переехал туда, на бывшую улицу Ермоловой, там прошло взросление, там появилась моя семья. Я всегда ищу Москву с трещинками — и она там: я помню, как менялся сад «Эрмитаж», сгоревший клуб «Дягилев», дикий парк, где можно было спрятаться под деревьями, и тебя никто не видел. Представляете, в «Эрмитаже» не было газона, скульптур — парк был заросшим и потерянным, и там так же можно было потеряться. Я считаю себя интровертом и в городе очень люблю углы, заборы — места, куда можно уйти и где тебя никто не заметит. Раньше это ощущение было в «Эрмитаже».

Сейчас мы переехали на Преображенку, ближе к Сокольникам. У меня там есть любимое место, где я провел кучу времени — Лебяжье озеро, спрятанное в глубине Сокольников. Там стоят столики на берегу небольшого пруда. Лет пятнадцать-двадцать я по утрам иду работать туда, там же назначаю встречи — все удивляются: «Ой, это Москва?» Ощущение, будто ты на даче. Нет толпы — людей, гуляющих в центре. Озеро Лебяжье — моя любовь: все друзья знают про это тайное место.

Хочу изменить в Москве…

Я остановил бы все новые стройки: точечная застройка просто ад. Не понимаю, откуда возьмется столько жителей для этих домов. Выезжаешь за Третье кольцо, и возникают эти огромные дома. Кто там живет? Для меня это изменило облик Москвы. Я бы законсервировал центр и малоэтажную застройку, не зарезал бы хрущевки. Остановился бы и начал сохранять то, что есть, а не делал бы все заново. Я бы объявил некоторые районы Москвы зонами, где ничего нельзя трогать: Замоскворечье, Ордынку, Каретный Ряд. Нельзя прикасаться!

Какое-то время я уже не ощущаю себя москвичом…

Мне кажется, что я в чужом городе и наблюдаю за ним со стороны. Я пересел на машину и стал москвичом внутри своего автомобиля. Для меня Москва по большому счету закончилась лет двадцать назад.

Хотя самый резкий момент, когда мне удалось почувствовать себя москвичом, — чемпионат мира по футболу, когда я пришел на Никольскую, а там куча-куча народа из разных стран. Вдруг я почувствовал гордость, что я в Москве и у нас все это есть, будто я пригласил в гости толпу фанатов. Ты можешь ощущать себя москвичом, когда приглашаешь сюда кого-то как на свой день рождения. А потом все это прошло…  Мне кажется, Москва стала абсолютно нерадостной: все очень просто — надо спуститься в метро и понять, какая Москва, мне такая Москва не нравится. Грубо говоря, я был в Нью-Йорке и почувствовал себя в центре огромного мира. Для меня возможность быть счастливым сейчас прервана в связи с общей турбулентностью в мире — счастливых людей я мало вижу сейчас. Я отвечаю честно и искренне на ваш вопрос?

В Москве очень мало счастливых людей и потому, что пропало ощущение дворов как общины — как центров мира. Все стали по одиночке запираться в комнатушках в огромных домах, а потом, ничего не видя, выходить на работу. Нет точек соприкосновения, связанных с общением с улицей и Москвой. Раньше, вспоминаю, в наш двор подъезжала машина с молоком, все родители выдавали детям бидоны, мы спускались и встречались в очереди за этим молоком, радовались друг другу. И это в Москве — начало восьмидесятых! Мне кажется, одиночество возникло из-за ковида и онлайн-покупок: доставка превратила Москву в город курьеров, а не город людей. Можно сидеть дома — и тебе все поднесут. Постепенно, мне кажется, как у Гоголя: курьеры, курьеры, тысячи одних только курьеров, миллионы курьеров слоняются по Москве…  Люди привыкают не общаться, быть самими с собой — отпадает потребность быть с кем-то.

Фильм «Непослушник 2»…

Этот фильм про то, что, как ни странно, нельзя забывать собственное прошлое. Главный герой теряет память. А настоятель Димитрова монастыря, которого играет Юрий Кузнецов, с помощью пранков и розыгрышей заставляет его вспомнить все: прошлое, где он был одновременно счастлив и несчастлив — как был маленьким, как рос, вспоминает родину, первую любовь, как он предал ее. Постепенно к нему возвращается память — очень даже актуально. Вспомнить все. Вспомнить себя маленьким…

Фото: Kashaev Pavel/East News