Об исчезнувшей культуре домов творчества, о выдающемся достоинстве настоящих москвичей и о цензуре советской и сегодняшнего дня.

Я родился и вырос…

Поскольку мои родители вместе с большой компанией людей после войны приехали учиться из Тбилиси в Москву, то родился я в общежитии ГИТИСа на Трифоновке.

А потом довольно продолжительное время мы снимали квартиры в Москве по всевозможным адресам — география была разнообразна. Жил я много где, так что я абсолютнейший москвич. Все мое детство прошло во дворах с преходящими обстоятельствами и приметами того времени. Помню Сокольники, где я учился в знаменитой английской школе №1. Потом я жил в центре около небезызвестной улицы 25 Октября, которая теперь Никольская.

Москва для меня была очень особенной лет в шестнадцать-двадцать. Я выходил на улицу и с удовольствием стоял в очереди в кафе «Московское» или «Космос»…  Было замечательно! Это называется молодость.

Вкус детства…

Дома, естественно, готовили всякого рода грузинские блюда — эта кухня всегда была со мной: и сациви, и все остальное.

В городе было очень много пельменных, в них стояли длинные очереди. Пирожки по 5 копеек — с повидлом и мясом. Томатный сок в сужающихся к концу колбах, рядом с которыми стояла солонка с ложкой. Кроме того, газированная вода на лотках — стоила копейку просто чистая и три — с сиропом.

Студенчество…

Я ничем не отличался от других студентов. То и дело местом наших занятий была пивная. Мы перелезали забор ВДНХ с южной стороны — он прямо рядом с ВГИКом — и оказывались в пивном стояке, где рождалось много идей, происходило много чего интересного. За столиками стояли режиссеры, драматурги и артисты, которые впоследствии стали очень известными, многое сделали в кино.

В советское время было достаточно замечательных мест, где мы любили бывать: кинотеатр «Метрополь» и все, что вокруг него; там, где на Пушкинской построили первый «Макдоналдс», было кафе «Лира» — очень известное место, куда всегда стояла очередь; кафе «Космос» в начале улицы Горького — с правой стороны, не доходя 6-го дома. Были заведения, куда стремилась ходить вся Москва: Дом кино, ресторан ВТО, ЦДЛ. Все это, по сути, уже прошлое, которое не вернется.

Это кануло в Лету вместе с домами творчества. У людей не было дач — они были только у генералов от культуры, поэтому все действующие кинематографисты и писатели ездили в Дом творчества «Болшево» и в Переделкино, где сейчас все замечательно модернизировали — не просто привели территорию в порядок, а сделали ее интересной. Вы можете назвать любое имя, и обязательно у кого-то там что-то придумано и написано, как и в Репино под Ленинградом. Это были единственные места, куда можно было поехать работать. Но все закончилось, началась другая жизнь. Сейчас ты можешь годами не видеть человека, которого раньше практически каждый день встречал на «Мосфильме» или в Доме творчества. Но это не причина, а скорее следствие того, что изменилась сама структура жизни.

Сплоченность, общая шкала ценностей, совесть, понимание, что хорошо, а что плохо — это было очень важно и тоже, естественно, исчезло. Тогда сложилась очень тонкая ситуация, когда на каждое движение власти следовало ответное движение сообщества. Недаром сейчас в порядке вещей поступки, которые были совершенно невозможны в те времена, когда был некий всеобщий гамбургский счет, которому большинство старалось следовать. По сути, сообщества и единения уже невозможны: каждый живет и умирает в одиночку, со своей совестью. Так будет уже всегда.

Ленинград…

Очень много моих друзей, с которыми мы вместе работали, жили в Ленинграде — это были выдающиеся люди: и Володин, и Авербах, и Аранович, вообще весь «Ленфильм». Когда я бывал в Питере, то это была поездка к людям, которым ты как раз был очень нужен. Незабываемые ночи в поезде «Красная стрела»: в вагоне-ресторане ты встречал абсолютно всех артистов, режиссеров и писателей.

Какое-то отличие москвичей от ленинградцев, разумеется, было, но его трудно однозначно сформулировать — скорее это вкусовой выбор. Считается, что ленинградцы были больше повернуты внутрь себя, но на самом деле все зависит от конкретного человека. Мы были абсолютно одинаковы, в одной упряжке мчались общей непростой дорогой.

Москвичи…

Человеку, который приезжает в Москву из провинции, где он не попал в тюрьму или где его, успешного, разбогатевшего, не пристрелили, очень хорошо жить, и не просто жить, а в высотном доме — тогда существование оправдано. Он купил в башне квартиру и теперь полноценный москвич. Разве мог он мечтать об этом?

Москва изменилась — лица другие. Настоящих москвичей, какие были раньше, из поколения в поколение, осталось немного — миграция, в том числе и национальная, все размывает. Как и во всем мире, жители колоний перемещаются в бывшие метрополии. В нашем случае это жители бывших советских республик. Это всемирный процесс.

На самом деле москвичи — это 1920-е годы. По ним сильно ударил сталинский террор — они уже тогда сильно рассеялись. Но, разумеется, свое выдающееся достоинство в настоящих москвичах было. Я ощущал его, будучи молодым человеком, в 1960–1970-е годы. Оно еще оставалось с нами. А впоследствии, естественно, все растворилось. Сейчас это только, чтобы вспомнить и поговорить.

Интеллигенция…

Интеллигентные люди перестали быть сообществом со своим пониманием, что можно, а что нельзя. Эта шкала ценностей была незыблема, основываясь на ней, жизнь и происходила. Потом деньги, естественно, как во всем мире, стали решать эту самую жизнь.

В прежнем уникальном сообществе, где при отсутствии материальных стимулов и в этом смысле равенстве основными были духовные ориентиры и идеалы, вопрос денег решался просто: у тебя нет гонорара, и ты без проблем шел за помощью к коллеге, чтобы в следующий раз он пришел к тебе взять в долг. Сейчас, думаю, это стало неприличным, как и вообще быть бедным. То есть бедность все-таки порок в понимании сегодняшней буржуазии, которая теперь вместо интеллигенции.

Город настолько изменился…

Иногда я приезжаю туда, где когда-то жил, но все изменилось до неузнаваемости: ты идешь по двору, где провел юность, а он чужой — все другое: и дома, и люди, в которых трудно распознать бывших друзей.

В школе, в которой я учился в Сокольниках, мы с Абдрашитовым снимали сцену из фильма «Плюмбум», а для «Отрыва» я выбрал натуру на Валовой улице, в районе Павелецкого вокзала. Эти места снимались не из какой-то ностальгии, а чисто утилитарно. Выбор натуры дело сложное: сразу вспоминается, где же ты видел нужную конфигурацию. Много незабываемого: того, что было на той же Валовой улице, например, очередь во дворе за воблой или цистерна с патокой, за которой я бежал, чтобы рукой залезть в трубу и загрести в ладонь немножко леденцовой массы, она ехала на кондитерскую фабрику «Рот Фронт».

Хочу изменить в Москве…

В городе появилось много комфорта, созданного для человека, особенно для человека при деньгах. Новое, но уже совершенно другое — это развитие мегаполиса, лишенного каких бы то ни было традиций. Москва, какой она была, ушла от нас. Слишком много было разрушено. Того облика и духа за исключением нескольких мест уже нет.

В Москве меня беспокоит…

Москва — хороший город, тут хорошо жить. Нормально, удобно. А к потерям я отношусь как к данности. Наступило другое время, пришла другая формация. Не осталось и флера прошлого. Оно ушло бесследно — дома, люди, память о них. Много москвичей пострадало от сталинских чисток. А ведь они здесь жили, ходили по улицам…  Но если мы и об этом забываем, то что же вспоминать о любимом кусте сирени на знакомом перекрестке. И если уж говорить о цветах, то только о кладбищенских. Москва — это моя память о прошлом.

Первая заграничная поездка…

Как у любого советского человека, была поездка в Болгарию — на съезд молодых кинематографистов. Затем по приглашению Гильдии киносценаристов я был в Соединенных Штатах. Потом на зарубежных фестивалях, неделях кино.

Отдыхать я не умею, нахожусь под гнетом внутренних обязательств: надо беспрерывно что-то сочинять, что-то снимать. Это всегда непростой момент — настроиться на то, что действительно кажется плодотворным и интересным.

Иногда приезжаю в Грузию, и то потому, что там есть кинофестивали, куда меня приглашают. Разумеется, бывая, купаюсь в море в районе Кобулети, где помню себя мальчиком, хожу по улицам Тбилиси, где какое-то время в отрочестве жил у бабушки.

Нет такого, чтоб полететь в Ниццу, чтобы провести там время — мне это, скажу честно, скучно. Скучно не потому, что жалко времени (хотя его очень жалко!), просто у меня нет никакой тяги к этому. Не люблю отдыхать.

Сейчас живу…

В советские времена, если ты не получал служебную квартиру, то мог построить кооперативную — эти дома строились в районе метро «Аэропорт». Таким образом я и оказался сначала в отцовской квартире на Красноармейской улице, а потом в своей, на Усиевича. Раньше здесь было много тех самых кооперативных домов — писательских, театральных и кинематографических: жило много народу — выходя на улицу, можно было встретить всех, с кем ты работаешь.

Часто езжу и на дачу в Переделкино: живу через три дома от музея Булата Шалвовича Окуджавы, кстати, раньше бывал у него в гостях. На нашей же улице жили Белла Ахмадулина, Семен Липкин с Инной Лиснянской, много других замечательных людей. Теперь здесь все изменилось — рядом разбит парк, так что здесь в отличие от Москвы заставляю себя выходить гулять.

Цензура…

В советские времена цензура была скорее не войной, а шахматной партией. Сегодня ты убирал то, о чем тебя просили, а завтра в другой инстанции возвращал. Таким образом, шла игра, где все друг друга понимали: редактор знал, что его обманывают, но закрывал на это глаза.

Сейчас существует другая, более эффективная цензура — цензура денег. Ты просто их не получишь, если собираешься живописать действительность, какая она на самом деле есть. Как правило, никакого редакторского подмигивания. Просто: «Мы тебя ценим и уважаем, но денег на это нет».

Во многом по этой причине на всех своих фильмах я сам был продюсером, зато ни от кого не зависел.

Книга «Милый Ханс, дорогой Петр», вышедшая в «Редакции Елены Шубиной»…

В то время, когда я учился во ВГИКе, существовала сильная и самодостаточная сценарная школа, которую составляли замечательные писатели, создающие визуальную прозу. Все лучшее, что сделано в кино, снято именно по их работам — прекрасным поэтическим сценариям и киноповестям. Достаточно сказать, что моим оппонентом на дипломной защите был Геннадий Шпаликов, а председателем государственной комиссии — не менее легендарный Валентин Ежов. Потом я сам стал режиссером, сам же экранизировал свои тексты. Но прежде всего это всегда писательская история: сначала я ищу в себе то, что мне будет интересно, после пишу практически прозу, а потом ее воплощаю в кино.

Собираюсь ли я перейти полностью на бумагу? Вряд ли, но упомянутая вами книжка, в общем-то, вполне себе прозаическая — ее можно поставить на полку. Мои киносценарии написаны не прикладной американской лесенкой для съемки, а прозой — надеюсь, они смогут привлечь человека тем, как сделаны. В этот сборник вошли последние киноповести, все они экранизированы, некоторые, как говорят, довольно удачно. Я уповаю, что в какой-то мере осуществил себя как писатель. Благодарен и признателен издательству, которое выпустило мою книгу.

Сейчас работаю над…

Что будет следующим после «Паркета»? Всегда, боясь повторений, с трудом выбираешься из плена своих только что завершенных фильмов. Работаю над новой идеей, надеюсь открыть для себя что-то действительно новое.

Желаю Москве и москвичам…

Трудно не быть сегодня банальным: пожелать москвичам можно только здоровья и выживания. Сегодня это действительно главное. Все остальные вопросы кажутся мелочью и ерундой.

Фото: из личного архива Александра Миндадзе