О любви к дореволюционным домам, ощущении старой Москвы, а также о том, как одеть Нетребко, какой эффект дает наклонный пандус на сцене и о своих четырех номинациях на «Золотую маску».

Я родилась…

В Москве, в театральной семье (отец — режиссер Иосиф Райхельгауз, мать — актриса Марина Хазова. — «Москвич Mag»). В детстве жила между метро «Коломенская» и «Каширская». Я никогда не любила это место. Рядом был прекрасный парк, но он не спасал ситуацию: наш микрорайон состоял из блочных шестнадцатиэтажек, белых с синим, было довольно тоскливо смотреть в окно.

Любимый район…

Замоскворечье. Мы с мужем здесь купили квартиру лет двенадцать назад, мечтали жить именно здесь. Сейчас снова переедем, но тоже неподалеку.

В Замоскворечье худо-бедно сохранилось ощущение той самой старой Москвы, мне это дорого, люблю переулки вокруг Пятницкой и Ордынки, Кадашевскую слободу, набережные, чем-то напоминающие набережные каналов в Питере.

Не нравится…

Страдаю от того, что Москва стремительно теряет свой вид. За то время, что мы в этом районе живем, у меня на глазах уничтожили много старинных особняков. Их как бы невзначай затягивают сеткой, потом они подразрушаются как бы сами собой, и вот их уже нет, на их месте строится очередная уродливая вещь.

Еще не люблю спальные районы. При этом с какой-то нежностью отношусь к пятиэтажкам, кирпичным, особенно тем, которые строились пленными немцами. Эти территории идеальны для людей: невысокие здания, расположенные на большом расстоянии друг от друга, между ними — высокие деревья и зелень. Я бы с гораздо большим удовольствием жила в такой пятиэтажке, чем в холодных высотных домах, которые их заменяют. А вообще, конечно, обожаю дореволюционные дома с большими окнами, толстыми стенами и высокими потолками с лепниной. Мы в таком и живем.

Москвичи…

Меня беспокоит этот вопрос. Встретить москвича в Москве — большая радость и редкость. Это как родственника случайно увидеть на улице. Они все, бедные, спрятались в какие-то свои норки, забились по углам и тихо сидят.

Прогулки по Москве…

С четырехлетней дочкой. Мы с ней любим подолгу гулять, от нашего дома до «Музеона», потом переходим в парк Горького и Нескучный сад. Если постараться, и до Воробьевых гор можно дойти. На обратную дорогу сил иногда не хватает, возвращаемся на такси.

Перемены к лучшему…

Есть. Я сейчас не модно выступлю, но мне нравится очень многое из того, что делает мэр Собянин. С одной стороны, безумно жалко архитектуры, варварски уничтоженной за последнее десятилетие, а с другой — я вижу несомненные плюсы. Убрали жуткие ларьки и непонятные сооружения по всему городу, очистили город от страшных рекламных вывесок, делавших Москву похожей на базар, приводят в порядок улицы, тротуары и многое другое.

Пять лет назад невозможно было гулять по Озерковской набережной: машины стояли не просто на тротуаре, а чуть ли не в реке, а теперь она абсолютно свободная.

Я счастлива, что на Садовом кольце, Тверской и еще много где посадили потрясающие липы, которые все критиковали, что они не распускаются. А они растут прекрасно в итоге. И это здорово.

В Москве нужно…

Немедленно прекратить снос старых зданий и пересмотреть подход к реставрации и современной архитектуре. Ведь есть красивые современные проекты, сделанные крутейшими архитекторами…  Правда, строят они в основном за границей.

И жизненно необходимо посадить как можно больше деревьев, у нас все еще очень мало зеленых зон. Особенно в центре. Несчастный парк Горького, который Сергей Капков так прекрасно сделал, и ему все за это благодарны, в выходные не справляется с наплывом людей. Они, бедные, съезжаются туда чуть ли не со всего города. Ну и, конечно, 380 рублей за парковку в час — это слишком. Я приезжаю в ГИТИС заниматься со студентами и за три часа парковки плачу тысячу рублей. Это соответствует моей месячной зарплате в том же ГИТИСе.

Четыре номинации на премию «Золотая маска 2019»…

Две номинации за «Беги, Алиса, беги» Театра на Таганке. Все дети моего поколения были в восторге от музыкальной пластинки с песнями Высоцкого «Алиса в Стране чудес». К 80-летию главного артиста театра на Таганке режиссер Максим Диденко поставил вольную интерпретацию кэрролловской сказки. Правда, в спектакле остались и Кролик, их даже несколько, и Шляпник, и Королева, и Гусеница. Когда Максим предложил мне эту работу, я сразу представила себе почему-то красный плюшевый занавес, который висел бы на той же конструкции, что и знаменитый живой вязаный занавес любимовского «Гамлета», придуманный Давидом Боровским. Тот занавес Боровского, передвигаясь по сцене в любых направлениях, и был главным действующим лицом спектакля. Мой красный занавес много раз за время спектакля открывается и закрывается, и всегда на сцене возникает что-то неожиданное: летящий вертолет, морские волны, огромные чашки, кипарисы, толпа гастарбайтеров на Красной площади, гигантские руки и ноги Алисы и т. д.

Но чтобы сделать десятки сменяющих друг друга картин на сцене, нужно иметь хоть какое-то закулисное пространство. А в Театре на Таганке такого места нет. Здесь при Любимове и Боровском царствовал наполненный смыслом минимализм, соревноваться с которым невозможно. Мы, наоборот, сделали избыточный спектакль, абсурдное нагромождение всякой чепухи. Но все же впихнули каким-то чудом все декорации в спектакль, хотя казалось, что театр лопнет. Пришлось даже отгородить часть зрительского фойе.

Еще две номинации на «Маску» этого года, которые мы делим с мужем, Алексеем Трегубовым, — за «Оптимистическую трагедию. Прощальный бал» Александринского театра. Это спектакль режиссера Виктора Рыжакова, который он поставил с замечательными молодыми артистами Александринского театра. В нем много номеров и этюдов, которые предлагали сами артисты. В каком-то смысле это коллективное сочинение и очень живая вещь. Мне кажется, что вообще понятие «живой» для театра — основное. Собственно, сценография состоит из трех частей. Первая — это такой визуальный театр. Парад архетипичных образов ХХ века, никак не связанных с самой пьесой: перед зрителями проходят крокодилы Гены, космонавты, балерины, омоновцы, американские супергерои, и все это на фоне постоянно меняющихся огромных декораций, изображающих то Мавзолей, то военный корабль, то падение Берлинской стены, то салюты, то огромную Мэрилин Монро…  Вторая часть — основная, сам прощальный бал или даже концерт, абсолютный минимализм. Двадцать матросов и девушка-комиссар теснятся на небольшой треугольной, оторванной от земли площадочке, напоминающей нос уходящего корабля, которая вдобавок сильно шатается в зависимости от их перемещений по ней.

И третья — пустота, тишина и чернота, в которой танцуют вальс прекраснейшая Эра Зиганшина (она играла еще в той самой легендарной постановке) и Аркадий Волгин. Пустота, наверное, самое красивое, что может быть на сцене, но чтобы ее сделать, надо иметь на это какое-то внутреннее право: что-то должно быть до или после, что оправдывает ее появление.

Пустота на сцене, когда нет ничего, открыты стены и пол — это как обнаженное человеческое тело. Оно совершенно. Но быть голым можно только при определенных обстоятельствах, так просто не побродишь. Пустая сцена, особенно историческая, как правило, красива и очень много несет в себе смыслов, воспоминаний, энергии. А здесь так вообще старейший и легендарный Александринский театр.

В Москве лучшие театральные мастерские…

Много хороших, например в МХТ имени Чехова. Недавно мы с Дмитрием Крымовым делали там спектакль «Сережа», и я очередной раз наслаждалась их гениальными мастерскими. Вообще я только со временем стала понимать, что из придуманного мной возможно сделать, а что нет. Опыт и знакомства с профессиональными людьми — единственное, что может помочь.

Иногда дядя Ваня из одной мастерской говорит, что нереально, а дядя Петя из другой — делает.

Как одеть Нетребко или другую звезду…

Без проблем. У артиста либо есть доверие к художнику, либо нет. Анна Нетребко для своего оперного дебюта в Большом театре надела очень непростой костюм, который я ей предложила. Признаюсь, я была уверена, что не наденет. Но Анна попросила чуть уже сделать пояс и немного откорректировала длину.

Я очень волновалась, когда делала костюмы для Михаила Барышникова для спектакля «В Париже». Оказалось, переживала напрасно, Барышников просто надел их, даже не посмотрев в зеркало. То же было с Ингеборгой Дапкунайте, которой я для спектакля «Цирк» в Театре Наций придумала костюмы. Она мне сразу сказала: делай, как считаешь нужным.

А бывает, что молодые актрисы начинают изводить. Если я понимаю, что человек прав, прислушиваюсь, так как женщины часто очень хорошо знают свою фигуру, но если просто каприз, то веду себя довольно жестко.

Тренды театральной сцены…

Их нет. Как-то меня спросила подруга, что сейчас модно из одежды. Я немею от такого вопроса. Например, модны вот такие кроссовки на толстой подошве. Но это не значит, что ты в них не будешь идиотом. Мне кажется, человек должен быть одет так, чтоб хотелось смотреть на его лицо, а не на кроссовки. Кроссовки для этого, конечно, должны быть правильные. А открыть журнал, увидеть, что желтый цвет в моде, пойти и купить желтую кофту — это странновато. Хотя ведь есть же полный инстаграм людей, которые советуют, что кому носить, как вообще быть и во что верить. Ну какие тренды могут быть в театре? Все то же. Видеопроекции, которые уже 40 лет назад делал Уилсон, тренд?

Система полета сегодня такая же, как была сто лет назад, — трусы жуткие с карабинами, к которым прицеплены троса. Ну стали эти троса тоньше, но принцип тот же. Любопытно, что в Германии, которая считается одним из лидеров мировых технологий, декорации делают, как полвека назад: металлокаркас, сверху фанерой и тряпочкой обклеить. Любое предложение применить другие материалы воспринимается как попытка нарушить график и вывести весь театр из равновесия. Качество прекрасное, но технологии унылейшие. У них нет ни времени, ни желания на поиски.

Свой почерк…

Люблю наклонный пандус на сцене. Люблю прям и все тут. Придумала его впервые для пьесы Ивана Вырыпаева «Пьяные», которую ему заказал Дюссельдорфский театр, а потом была постановка в МХТ. Из-за такого сильного наклона артисты с большим трудом передвигались по сцене, и это было решением для изображения пьяных людей. Вообще я в очень многих спектаклях на большой сцене использую наклон. Не такой крутой, как в «Пьяных», но он всегда как-то преображает пространство и актера в нем. Еще я часто меняю масштабы. Большая кукла или маленький домик. У меня есть один старенький маленький драный медведь, которого я в Берлине купила за пять евро на барахолке. Он участник нескольких моих спектаклей, точнее, его копия, в очень разных размерах. Несколько спектаклей я делала только в белом цвете. Можно приводить еще много примеров. Честно говоря, не вижу в повторении собственных приемов ничего зазорного. Какое-то время интересно работать в определенной пластической парадигме. Главное, чтоб это имело отношение к смыслу, а не было бы просто формой. Потом одна тема иссякает, появляется что-то новое. Совсем другое.

Планы…

Если рассказываю, срываются. Сейчас делаю две оперы и несколько драматических спектаклей. В очень разных местах.

Фото: Ира Полярная