О детстве на Тверской, бандитской Москве и «люберах», жизни в Тель-Авиве и о том, что у Москвы есть все шансы стать совершенно другим городом.

Я родилась…

Я коренная москвичка, со стороны папы даже не упомню, в каком поколении. Мое детство прошло в двух интересных местах, которые, безусловно, связаны между собой. На улице Горького, 12 — угол нынешней Тверской и Козицкого переулка. Соседний дом через дорогу — Елисеевский гастроном. Наш подъезд выходил прямо на улицу, но окна смотрели во двор — было очень тихо. Правда, когда проходили демонстрации и парады техники, дом прямо трясло. Парадный подъезд со стороны улицы Горького был знаменателен тем, что на нем висело две мемориальные доски — Вертинскому, который жил на том же пятом этаже, что и мы, и Сытину — знаменитому московскому издателю. Поэтому подъезд всегда был открыт не только для жителей, но и для посетителей. К Вертинским, конечно, зайти было нельзя, но вот в музей-квартиру Сытина периодически кого-то заносило. В основном же подъезд состоял из всяких контор. Жилых квартир уже в моем детстве было всего восемь, а когда мы оттуда уезжали почти 15 назад, то вообще три, все остальное — офисы, кстати, весьма примечательные. Например, Всероссийское общество филателистов на пятом этаже, из окон которого открывался отличный вид на парады и демонстрации.

Буквально за соседней с нашим подъездом дверью был знаменитый стол заказов Елисеевского гастронома. Раньше существовали такие заказы с дефицитными продуктами, которые днем с огнем в магазинах не сыщешь; забирали их как раз там, в столе заказов. И в самое смутное и сложное время, когда в Москве, мне кажется, не было никакой еды (1989–1990 год, я заканчивала школу и поступала в институт), периодически из этого стола заказов нам звонила продавщица тетя Маша, которая помнила еще мою бабушку, и говорила: «Рита, спускай Лику», — и я бежала вниз, потому что это значило, что у нее осталось что-то от заказов. Естественно, все это было за деньги, по магазинным ценам — никакой спекуляции. Кусок сыра, колбасы и несколько сосисок — это был какой-то праздник. До сих пор благодарна этой тете Маше, фамилию которой я даже не знаю, за то, что она мою голодную школьно-студенческую юность украсила какой-то едой.

Бабушка и дедушка, папины родители, жили на Патриарших в доме окнами прямо на пруд. И, конечно, моя жизнь проходила между Горького и Патриками. Зимой папа возил меня на санках туда-обратно. Потом, когда заболела бабушка, я, как Красная Шапочка, ходила с лоточками с едой и с банками супа с Горького на Ермолаевский.

Дедушка был режиссером научно-популярного кино, и, поскольку бесконечно снимал о растениях и насекомых, у них дома было много зелени в горшках, и вот, продираясь через эти заросли на подоконниках, я бесконечно смотрела на пруд. А когда он замерзал, я надевала коньки — лифта в доме не было, — и в них, с чехлами, ковыляла с четвертого этажа вниз, переходила дорогу, пересекала сам бульварчик, перелезала через ограду, скатывалась на попе по склону и шла по заснеженному льду до расчищенного круга катка, внутри которого стояла какая-нибудь елка. Тогда все катались не в обычной одежде, а, например, девочки — в коротких юбочках, было принято специально одеваться на каток. Потом эта традиция ушла, потому что появилась прекрасная легкая зимняя одежда, потребность в этом выпендреже на катке отпала, но все-таки раньше весь этот ритуал был ужасно приятен…

Плюс в окрестностях Патриарших был и до сих пор есть Дом архитектора, где мои родители, как когда-то и мамины родители, тоже архитекторы, бывали все время — отмечали дни рождения, праздники…  Там был прекрасный ресторан «Архитектор», где по мере получения каких-то вменяемых гонораров все тусили. Там же проходили выставки, показывали кино, проводили архитектурные среды, где выступали специалисты, приехавшие из командировок с интересным материалом, — была такая колоссальная жизнь у нас, архитектурных детей, и этих смешных взрослых вокруг Дома архитектора. Это тоже недалеко от бабушки и дедушки — Гранатный переулок.

Поэтому все маршруты пролегали по Горького, до подземки на Пушкинской, чтобы перейти на другую сторону, и дальше дилемма: пройти по Бронной или по Палашевскому переулку, где была знаменитая школа-капелла мальчиков, тогда направо в Большой Палашевский, через запахи фантастической булочной, где выпекали страшно вкусный хлеб — удержаться было невозможно, потому что запах распространялся на весь квартал, и вот купишь «Гражданскую» булку — коричневую, с орешками и изюмом, и пока идешь до бабушки с дедушкой, ее грызешь, прямо до Патриарших. Либо прямо-прямо по Бронной, через маленький садик, где сейчас стоит памятник Шолом-Алейхему, мимо домов и до развилки улицы Алексея Толстого и улицы Щусева (Гранатный), где стоит дом-утюг, обходишь его и идешь к знаменитому красному кирпичному фасаду Дома архитектора: слева — старая часть, особняк Эрихсона, посередине — часть, построенная в конце 1930-х, а справа — часть Дома архитектора, построенная в 1970-х, совершенно обычная. Но та, что посередине — с арочными порталами и знаменитым картушем с генпланом развития Москвы — моя любимая. Там, внутри, начиналась совершенно другая жизнь…

Все эти прогулки по Патрикам с закрытыми глазами — это одна часть моего маленького мира, более творческая. Но была и вторая, более обжитая — Горького, Бахрушинка…  Наши бахрушинские дворы составляли жилые доходные дома, которые углублялись по Козицкому вниз до театра Станиславского — Немировича-Данченко, на задворках которого были садики, детские площадки и площадки для собак, которые, правда, частенько перемешивались между собой; дальше шли складские помещения и задний фасад театра, выходящий на Пушкинскую (Большую Дмитровку). И вот эти все жилые дома по правой стороне Козицкого обладали волшебным свойством — у них было очень много перепутанных сквозных дворов, все подъезды были проходными — парадные и черные: можно было войти на Горького в один из подъездов 10-го дома, пройти быстренько насквозь, выйти у нас во дворе, дальше через арочку в другой корпус дома №12, потом, не заходя в очень страшный двор-колодец (мы туда не ходили, потому что было ужас, как страшно; бывало, попадая туда, ты думал, что теперь никто и не узнает, где могилка твоя; на самом деле там было не так опасно, но детские страхи — они понятные), обходишь этот жуткий двор с другой стороны, мимо садиков, и попадаешь в агломерацию удивительных дворов-подъездов-подворотен…  Там и таилась активная детская жизнь, еще и связанная с дворниками…

До сих пор у меня было очень четкое разделение зимы и лета, потому что когда наступала зима, менялись звуки во дворе — со звука подметающей листья метлы на звук лопаты, скребущей снег с асфальта. Кстати, весна в нашем дворе наступала всегда чуть-чуть раньше, чем в остальных, потому что у нас во дворе стояла шахта метро, такая небольшая постройка, из которой все время выходит теплый воздух. Поэтому весна у деревьев вокруг этой шахты — это были тополя — наступала недели на две-три раньше, чем в окрестностях.

Короче, выросла я в довольно интересном месте.

Московское детство…

В сад я не ходила, меня туда не отдали — родители считали, что не надо этого домашнему ребенку. Зато у меня были другие развлечения — прогулочные группы на бульварах, которые частным образом собирали какие-то тетки, условные воспитательницы или просто энтузиастки-любительницы детей. Такая группа была на Тверском и Страстном бульварах и на Советской площади напротив здания Моссовета, за памятником Долгорукому.

В первую группу я пошла, когда была совсем маленькая, она гуляла на Страстном бульваре, там была очень странная бабуся, ее звали Фрося; она ходила зимой вся замотанная в серые платки, прямо французы отступают из Москвы по старой Смоленской дороге — вот так это примерно выглядело. Потом я гуляла на Советской площади с дамой по имени Ванда — такая странная, с модной в 1970-е чалмой на голове и целой бандой поросят, которые гуляли до обеда, потом забирались на перекус домой и после снова возвращались. Я даже помню, почему перестала там гулять. Приехала моя троюродная сестра из Киева, и, естественно, мы пошли на прогулку вместе. Около Института марксизма-ленинизма мы нашли какие-то кусты, на которых росли странные ягоды. И меня Анка спросила, можно ли их есть. А мне 5 лет…  Но я же москвичка, я же должна знать, можно или нет, и с умным видом сказала, что да, есть их можно — безапелляционно. И мы их наелись, животы у нас не болели, но нам потом сказали, что эти ягоды страшно ядовитые, и я так перепугалась, что отказалась наотрез ходить в эту группу, и меня перебазировали к Марине Анатольевне на Тверской бульвар. Забавно, что в этой прогулочной группе была куча ныне известных людей, включая, например, Костю Богомолова; потом все они пошли в соседнюю английскую 31-ю спецшколу. Такая была команда.

Поэтому у детей, которых не отдавали в сад, была совершенно особенная жизнь — бульварно-садово-дошкольная. Потом уже началась школа за горьковским МХАТом. Это был уже другой ареал обитания — похожий, но другой, поскольку это была уже другая сторона улицы Горького.

Студенческая Москва…

Я училась в МАРХИ — это Рождественка. На метро ездила от дома до института редко — смысл? Ты же можешь от дома до учебы за 25 минут прекраснейшей прогулки по любимым местам дойти пешком. Тем более что с подрамником в вагон метро зайти было периодически сложно. Сильно моя география с поступлением в институт не расширилась — все мои друзья были москвичами, а большая их часть — детьми архитекторов.

География расширилась скорее перед институтом, когда появились репетиторы — вуз все-таки сложный. Репетитор по рисунку — на «Автозаводской», по черчению — на Вавилова. Это места, куда меня вообще до того никогда не заносило. Но было довольно любопытно. Я осваивала это все так, как примерно ездила на дачу…  Это не снобизм девочки, выросшей в центре, это непривычка видеть вокруг себя другой архитектурный ландшафт.

А на первом курсе у нас был преподаватель начерталки, который жил на Плющихе. И мы с моей подружкой ходили пешком от Плющихи по Садовому до Маяковки, на ходу покупая прямо у грузчиков в булочной после закрытия, когда разгружали хлеб с комбината, горячий батон и сжирая его по дороге от преподавателя к дому.

Москва была очень пешеходная. Моя пешеходная зона, если представить точкой отсчета дом 12 по улице Горького, выглядела так: мы уходим вглубь по четной стороне до Петровки, там был любимый каток «Динамо», потом на Страстной, на Твербуль, оттуда на Патриаршие (мы уже на другой стороне Горького), потом в сторону области — Маяковка, где все и заканчивалось. Если по другой стороне, то это все Бронные, Тверской бульвар, Леонтьевский переулок, Гнездниковские — вот эти все территории — и до Красной площади. Вот такой огромный овал от Маяковки до Красной площади — среда обитания, где мы знали каждый переулочек, каждый проходной подъезд, каждую ступенечку.

Девяностые…

Когда живешь внутри ситуации, то ее изменения воспринимаешь весьма естественным образом, потому что они происходят не резко: вчера тут не было ларька, а сейчас есть ларек; был магазин «Галантерея» — нет магазина «Галантерея»; вместо магазина «Минводы» — Pizza Hut, прикольно, американская, вообще бомба, денег на нее нет, но классно же! Создавалось абсолютно фантастическое ощущение свободы, но это было время, когда заканчивалась школа, начинался институт, и была такая загрузка и активная жизнь, что эти окружающие вещи не были главными…  Глобально: интересно, здорово, жизнь меняется, мы бежим вперед, но да, были и своеобразные моменты.

В том же 1990–1992-м меня, взрослую девушку, папа не пускал вечером, в 9 часов, гулять одну с собакой, потому что у нас во дворах стреляли, и выпускал (не то что выпускал, у нас были очень демократичные отношения в семье, разрешал идти), если я буду не одна. И вот с кем-нибудь из моих ухажеров, друзей-мальчишек, мы выгуливали мою несчастную толстую собаку Асечку, которой нужно было гулять, несмотря на то что на улице немножечко опасно.

Время было беспокойное, еще болтались в клетчатых штанах «любера», и ездить одной девушке-подростку в метро было небезопасно. Помню, как в 1991-м ехала с дачи из Малаховки на электричке, а потом от «Выхино» до «Пушкинской» на метро. И время-то было часов девять, по нынешним временам вообще детское, но на станции «Выхино» меня заприметили вот эти замечательные люберецкие пацаны: я металась между колоннами, как-то пыталась скрыться от них, прыгнула в поезд, но они все равно за мной…  И я увидела сидящего на скамейке человека, он оглядел всю эту ситуацию, похлопал по сиденью около себя, я села, а когда подскочили эти парни, то он вытащил милицейскую корочку и сказал: «Мальчики, есть какие-то вопросы?» Мальчиков сдуло. Он спросил, куда мне, я ответила, что на «Пушкинскую», и он сказал: окей, я вас довезу. Спросил, встретит ли кто-то меня, я ответила, что да, встречает папа. И он просто передал меня из рук в руки папе, сказав ему: «Как хорошо, что вы девочку встречаете, и как хорошо, что я был в этом поезде». В общем, случались совершенно разные, конечно, истории. Да, было небезопасно. Но меньше всего, мне кажется, ты думаешь о безопасности, когда тебе 18 лет.

Постепенно я знакомилась с разными субкультурами. Сначала их было видно просто на улице, но потом они довольно быстро в моей жизни трансформировались во вполне понятные организованные сообщества, ведь уже в 1993 году я попала на телевидение, а это ночные клубы, тусовки, и все субкультуры для меня нашли свои ниши. Может, они где-то и были в свободном полете, но до меня они дошли в локализованном варианте.

И, конечно, то время — это бандитская Москва. Она была довольно активной. В 1994-м мы снимали репортаж для BIZ-TV в клубе «Карусель» на углу Тверской и Фучика. Там Миша Шуфутинский давал первый концерт в Москве после эмиграции. Конечно, вся бандитская Москва, все малиновые пиджаки и золотые цепи ломанулись туда. И я, девочка-припевочка с микрофоном. Мне 20 лет, мы снимаем, все замечательно, Миша поет, эти все сидят тащатся. Миша заканчивает программу, встает человек, подходит, дает ему котлету денег и говорит: «Миша, спой еще три песни». Миша берет эту котлету, поет три песни и уходит в гримерку. А вот этот человек, который явно хотел продолжения банкета, не успевает его отловить. Я иду к Мише в гримерку брать интервью, вдруг меня кто-то хватает за шкирку, я оборачиваюсь, вижу шею, пиджак — все, что нужно. И шея говорит мне примерно следующее: «Значит, так: вот тебе деньги, скажи Мише, чтобы вышел и спел еще три песни. Если не выйдет, то вы уйдете отсюда без камеры». Стоит понимать, что на тот момент у нашей телекомпании своей камеры не было, мы ее арендовали в ТЖК в «Останкино»: все было серьезно — это была очень дорогая бетакамовская камера, принадлежащая государственному телевидению. Я думаю: «Ну все — кранты. Что делать-то?» Я заползаю в эту гримерку, говорю, Миша, вы меня простите, так и так…  А он: «Извини, пожалуйста, но нет». Я беру интервью, выхожу, говорю: «Извините, не получилось!», сую ему в руки деньги, делая вид, что так и надо, а за мной с камерой идет оператор зеленого цвета. Шея спохватывается на середине нашего пути, что что-то пошло не так, он вообще не ожидал такого развития событий, кто отказывается от таких денег? И несется за нами, я говорю оператору: «ПО-БЕ-ЖА-ЛИ!» Мы выскакиваем на улицу, одежду в гардеробе не взяли, была зима, минус 20, мы вылетаем из этой «Карусели» на Тверскую, скользко, мороз…  Хорошо, что нас ждал водитель в машине, его почему-то не пустили, видимо, вида он был слишком приличного. И вот мы выбегаем, я слышу топот ног, уже это пыхтение и «Я же говорил, что… ». Но тут выскочили охранники клуба, так что закончилось все хорошо. Они его как-то утихомирили, а мы так и удрали без одежды, возвращались за ней на следующий день.

Вообще это абсолютно точно было время клубов. «Карусель» и «“У “ЛИС`Са”» — довольно бандитские места. Кстати, первый свой концерт Влад Сташевский дал именно в «Карусели»…  Еще был клуб «Манхэттен-Экспресс» в ныне снесенной гостинице «Россия» — странный, то бандитский, то не бандитский, но в принципе там тоже частенько тусили. Еще был, наверное, самый впечатляющий на тот момент клуб «Пентхаус» в саду «Эрмитаж». Это было совершенно грандиозное место, старое здание театра, огромное, с высокими потолками…  Посередине — самая длинная барная стойка в городе, там колдовали штук 20 барменов, над всем этим висел диджейский пульт — работали лучшие диджеи, которые играли техно в Москве; там были самые крутые тусы рейвового типа, и каждый вечер летало под потолком привидение — очень здорово. В общем, такое крутое-крутое место. А напротив, на другой стороне Каретного Ряда, был знаменитый «Белый таракан» — такой малюсенький подвальчик, где собирались молодые творческие работники телевидения, музыканты и прочая богема. Место было удивительным по безопасности, несмотря на то что все пьянствовали за общими столами с лавками и заказывали гадов — фирменное блюдо, туда абсолютно безопасно можно было прийти в любом составе. Очень интеллигентное место…  Был «Кризис жанра» аналогичного типа, но все-таки «Белый таракан» оставался вне конкуренции. Была «Парижская жизнь» — очень симпатичная, в левом крыле Театра миниатюр в саду «Эрмитаж». Ну и много всяких ресторанчиков-клубов: знаменитое «Место встречи» на Тверской, ровно напротив моего дома в подвальчике, где сейчас «Му-Му»; там было занятно, такое каменное подземелье…  Прекрасный управляющий и бармены…  Очень-очень душевное место, где всегда тусовались артисты театра «Ленком» — весьма творческая атмосфера. А еще был клуб «Бункер», прямо около моего подъезда, прямо там, где был когда-то стол заказов «Елисеевского», я туда ходила в тапочках играть с друзьями в преферанс. Выходишь из подъезда и 5 метров направо. При этом «Бункер» и «Место встречи» были для меня местами для личных тусовок с друзьями, такие посиделки с болтовней, а остальные клубы — места работы, поскольку я полтора года снимала репортажи по музыкальным заведениям для BIZ-TV.

Московские квартиры…

Впервые я начала оставаться в другом доме, на «Белорусской», у своего бойфренда. Потом мы переехали в квартиру его тетки на «Алексеевской», поскольку мы оба работали в «Останкино», это было удобно. Несколько лет я прожила там. Не могу сказать, что этот район стал мне близким, но он был симпатичным и сносным, и очень удобно, когда ты все-таки живешь недалеко от работы. Потом я вернулась домой, на Тверскую. И вот уже в новейшей истории мы переехали туда, где живем сейчас — на Ходынку, в «Гранд Парк». На Тверской стало жить совершенно невозможно, особенно с маленькими детьми. До сих пор помню, как, когда родился старший ребенок, я со своими 55 килограммами таскала тяжеленную коляску с довольно упитанным ребенком пешком на пятый этаж…  Гулять с ребенком надо все время, а лифт не работает тоже все время. Жизнь в центре — это все-таки отдельная история…

Любимые районы…

Очень люблю Замоскворечье — оно замечательное, могу часами там гулять; переулочки в районе Покровки, Маросейки, Мясницкой — совершенно изумительный весь кусок; я очень люблю район Басманных улиц — могу приехать и гулять-гулять-гулять.

Нелюбимые районы…

Юг города вообще не мой. Я туда приезжаю, и шерсть дыбом — не могу сказать причину. Я не люблю Ленинский проспект, просто не люблю, мне там ужасно неуютно. Не люблю ВДНХ — большего нарушения гармонии в пропорциях человека и конструкции я не видела, кажется, нигде. Ты попадаешь туда и думаешь: какой же я маленький, как же мне здесь неуютно. С детства не люблю, совсем не мое место.

Гастрономическая жизнь в Москве…

Прекрасная, потрясающая, разгул шефского творчества — знай ходи и пробуй. Очень талантливые шефы и потрясающие меню — в любом стиле: азиатская, паназиатская, грузинская кухня, русская, русская стилизованная традиционная, Китай, Япония — что в голову взбредет, все есть. Одно из любимейших — Bjorn: чудесный, с фантазией, с работой со странными продуктами — замечательные скандинавы.

Я жду, когда все это закончится, и поеду пробовать в какие-то новые места — уже понаделала себе закладочек. Плюс, когда дружишь со всякими гастрономическими критиками, совсем становится приятно: «Ты не пробовала? Срочно иди!» Столько всего понаоткрывалось, а я не была — потом расскажу, как схожу.

Место, в которое очень хочу, но никак не доеду…

Я туда не попаду, потому что его уже нет. У меня была традиция — я много лет в октябре ездила гулять в Царицыно, в то самое, дореконструированное и дикое, с руинами, остатками садов, с дикой зеленью. И вот когда еще не холодно, ты идешь по колено в опавших листьях, абсолютная тишина, шумит лишь мелкий дождик по сухой листве — это невозможно никак описать…  Такое было именно в Царицыно. Можно было уйти на тропиночку, а там ротонда, руина — и никого, это было только мое место. Я там гуляла с мамой, с другом, одна — оно было невероятно романтичным. И это то место, куда я сейчас не поеду ни за что.

Москва менялась…

Естественно, в 1990-х появилось изобилие всяких палаток и ларьков, но хоть это и было свойственно городу на тот момент, оно чудовищно испоганило эстетику Москвы. Все-таки я немножечко архитектор, которого вид города всегда заботил, а грубое вмешательство в него возмущало. Лужков осуществил визуальную интервенцию. Нравилось — не нравилось, но при этом ларьки и прочее помогали жить. Потому что когда у тебя вообще примерно нет денег, то еда в ларьке немножко спасает с утилитарной точки зрения. Это было вполне себе удобно.

А сейчас…  Я всегда за хороший вкус. Если елка красиво, эстетично и хорошо вписана в город, то мне абсолютно по барабану, кто ее поставил. Но когда мне заматывают диодными гирляндами бульвары…  Зачем? Я не хочу видеть эти пальмы вместо лип, я точно знаю, это липы, они там всегда росли, пусть остаются липами, а за пальмами я поеду в другое место. В качестве развлечения, в качестве акции — может быть, но это всегда дело вкуса. Мои эстетические взгляды с собянинскими совпадают очень редко.

Сейчас живу…

Мы на определенном этапе жизни уехали из Москвы полечить детей и сменить обстановку в Израиль. А потом нагрянул карантин, и мы здесь подзависли. Я не знаю, как будет складываться будущее. Естественно, как только откроют границы, то первая поездка будет в Москву. А дальше — посмотрим.

Если сравнивать Москву с другими столицами…

Это как сравнивать мокрое с теплым. У меня есть несколько любимых городов в мире: Москва, Тель-Авив, Нью-Йорк и Амстердам. Я обожаю эти четыре города, и, наверное, у них есть что-то общее. Самое главное — это очень энергичные города, где кипит и не останавливается ни на секунду и ни в какое время суток жизнь — никогда. Единственное, что, как выяснилось, может остановить жизнь этих городов — карантин. И это тоже их объединяет.

Для меня очень важна какая-то моя внутренняя совместимость с городом, как и с человеком. Моя совместимость с Москвой и Тель-Авивом — стопроцентная. Это принципиально разные города, абсолютно. Да, Тель-Авив — самый европейский город из ближневосточного Израиля, и если брать центр города, то ты даже не всегда понимаешь, где находишься — вокруг итальянская речь, французская, английская, — но архитектурно нигде и никак он не напоминает Москву. Может, есть пара мест, но скорее атмосферно. Города разного возраста, разного пути развития, живущие по разным правилам, но оба абсолютно мои. Не знаю, что есть общего помимо круглосуточной движухи, которую я обожаю и без которой я, пока во всяком случае, жить не могу…  Люди? Люди разные. Все разное.

Москвичи отличаются от жителей других городов…

Смотрите, с москвичами как: Москва москвичей от Москвы вообще отличается, как Тверская улица от какого-то отдаленного района или другого города — это совсем разные планеты. Коренные москвичи — они тоже всегда делились на разные прослойки. Но тот круг и та атмосфера, та Москва, в которой выросла я, и та Москва и населяющие ее люди сейчас — это принципиально два разных города. Я не могу сказать, что отличает москвичей настоящих от ненастоящих и кто такой настоящий москвич…  Я, например, встречала людей, которые приехали в Москву лет пять назад, и при этом они гораздо большие москвичи, чем те, кто прожил здесь 40 лет, потому что они любят свой город. Наверное, настоящий москвич тот, кто очень любит свой город. Он его не просто любит, а знает, и это знание помогает человеку врасти в город, переставая быть пришельцем. Москвич — это неотъемлемая часть города, он неразделим с Москвой, где бы ни жил.

В Москве меня беспокоит…

Отношение к тем немногим памятникам архитектуры, которых и так-то совсем чуть-чуть, а становится еще меньше.

Превращение города из города очень теплого в…  Москва очень разношерстная, отчасти, местами и настроениями, как бы это ни было странно, провинциальная, несмотря на столичный пафос; она теплая, всегда была очень для людей, тебе было в ней удобно. Хотя ничего удобного в ней в советское время не было и быть не могло, тебе все равно было очень комфортно, потому что это твой город, твой — никак иначе! А сейчас ощущение, что Москва — чужой город. Да, изумительно красивые парки, в которых приятно гулять — это прекрасно, но город должен сохранять атмосферу. Город, который не уберег свою атмосферу, перестает быть тем городом, которым он был. У Москвы сейчас есть все шансы стать совсем другой. Это не относится к развитию — город нужно и можно развивать в контексте. У моей мамы в свое время, к Олимпиаде, вышла книжка «Москва строится», потому что тогда появилось очень много всего в городе…  И мы с ней много раз, а она все-таки была теоретиком архитектуры, говорили на эту тему и каждый раз приходили к выводу, что город обязан развиваться, его нельзя консервировать, но при этом должен оставаться его дух. И если центр города — это переулочки, проходные дворы, очень понятная атмосфера — убивать ее нельзя. Ты можешь делать реставрацию, ты можешь благоустраивать эти дворы, но они должны остаться собой — город должен оставаться собой: расти, улучшаться, становиться более комфортным для жизни, но оставаться собой. Очень хотелось бы, чтобы Москва осталась той Москвой, которой была раньше, моей Москвой…  В какой-то момент, помню, повела детей гулять по местам, где я родилась, гуляла в детстве, училась в школе и в институте…  И я даже не почувствовала той атмосферы, хотя я, казалось бы, довольно часто хожу по этим местам. Остались фрагменты, остались кусочки…  Мне кажется, можно вернуть атмосферу тем местам, которые ее утратили, но это должны делать очень умные и любящие город градостроители.

Агентство «Art-практика»…

Открытие прошлого года — то, как приятно работать с друзьями, — принесло мне много радости. Я всегда боялась работать с близкими — абсолютно понятные опасения. Мои любимые девчонки из «Art-практики» Настя и Маша, обладая совершенно разными способностями, сумели делегировать полномочия, признавать таланты друг друга и быть уверенными в том, что другой не накосячит, — это фантастические умения, которые нам позволяют плодотворно работать. В общем, беру свои слова о том, что нельзя что-то делать с друзьями, обратно.

Наша «Art-практика» — это агентство, которое занимается развитием и прокладкой творческого пути для артистов, но стоит понимать, что это не актерское агентство. Мы сотрудничаем с людьми любых творческих направлений — занимаемся их работой и карьерой. Также мы разрабатываем креативные концепции. Иногда у человека, фирмы или мероприятия возникает ситуация тупика: «Мы не знаем, как развиваться… » А мы знаем и помогаем им!

Моя творческая жизнь…

Я продолжаю работать на телевидении, веду программу «Прогулки по Израилю» на канале RTVI, работаю в «Art-практике» и в PR-агентстве, читаю лекции.

Пишу новую книгу. Правда, пока она зависла у меня на середине. Это концептуальный момент — я пытаюсь понять, в какую сторону двигаться. Книга про заботу о себе через еду, любовь и гармонию. Надеюсь, к весне доделаю.

Также мы с моей подругой-режиссером Леной Бродач заканчиваем работу над полным метром, но, поскольку это совместное производство с Италией, все приостановилось; а еще мы вместе написали короткий метр в соавторстве с Александром Цыпкиным для проекта Iqos. В «Арт-практике» с Настей Перовой в качестве продюсера мы разрабатываем сценарий для сериала — смешная история про кучу классных теток. Это пишется под канал, но называть его не буду — каналы меняются, а сценарии остаются. В общем, несмотря на карантин, работа кипит.

Фото: София Фернандес