О буднях пацана, держащего «комплекс» в Челнах, о жизни мусульманина в Москве, где вряд ли когда-то построят новую мечеть, и о новой книге, которую посвятил пионерам-пенсионерам.

Город детства…

Набережные Челны — это сравнительно новый город, стремительно выстроенный в чистом поле за несколько лет. На этом месте пять веков стояло село, сперва называвшееся Бережные Челны, потом городок, славный только пристанью и элеватором, но до середины ХХ века про него никто особо не знал. Потом городок прирос поселком строителей Нижнекамской ГЭС, население увеличилось до 35 тысяч. В 1969 году началось строительство КамАЗа, гиганта на 150 тысяч работников, и через десять лет в лесостепи распростерся город на полмиллиона человек, большей частью построенный почти с нуля. Сам КамАЗ был задуман и реализован как крупнейшее автопроизводство в мире, созданное на одной площадке: ни один автозавод не собирал рядышком весь производственный цикл от отливки чугуна и штамповки до сборки двигателей, станков и выпуска готового автомобиля с конвейера. Это были абсолютно свежие инновационные технологии и оборудование, закупленные в США, Германии, Швейцарии, Франции. И, естественно, западная школа и технологии больно сталкивались с советской реальностью, иногда близкой к анекдоту, упомянутому в моем романе «Город Брежнев». «Закупили наши японскую суперпилу, которая любое бревно “Взз!” — и пополам. Наши мужики подсовывают бревна все толще и толще. Пила: “Взз!” Наши: “Хм”. Раздраженно суют рельс. Пила: “Хрр” — и сама пополам. Мужики победно: “То-то!”».

Похожие вещи происходили и с городом. Он задумывался как Город Солнца, эталон развитого социализма: светлый, просторный, образцово-показательный, сделанный для счастливой жизни со всеми удобствами во всех смыслах: у каждой семьи квартира, в каждой квартире раздельный санузел, сверкающие плиткой девяти- и шестнадцатиэтажки вдоль многокилометровых зеленых проспектов на три-четыре полосы движения и ни одного одноуровневого перекрестка: каждую крупную дорожную развязку предполагалось строить как эстакаду. Сделать этого, конечно, не удалось, и бетонные опоры непостроенных мостов торчали тут и там памятниками ушедшей эпохе до нулевых годов. Ну и вообще многое сказало «Хрр» — и пополам.

Люди в Новый город (так официально назывался Автозаводский район) свозились в ураганном порядке: была объявлена ударная комсомольская стройка, куда ехали и энтузиасты, и авантюристы, и карьеристы, и романтические девушки, и парни после армии, и намыкавшиеся по коммуналкам инженеры и работяги, которым обещали квартиру в течение трех лет, и скрывавшиеся алиментщики, и выжиги — огромный набор всех характеров и типов преимущественно молодых людей, способных к мобильному перемещению. Естественно, не все задерживались: через КамАЗ и Набережные Челны прошли, наверное, миллионы людей: многие приезжали, осматривались и отправлялись искать более легкой жизни. Труд на конвейере, на литейке или кузнечном производстве к легкому никак не относился.

Многие переезжали с маленькими детьми или женились и заводили детей уже в Челнах. Об этих юных челнинцах, у большинства из которых в метрике значились самые разные города и деревни (у меня — Ульяновск), собственно, моя книга. Оказавшись в новом месте, на просвистанной ветрами неудержимо растущей стройке, они понимали, что не удовлетворены теми смыслами, которые им предлагают родители, школы, пионерская организация: жить, учиться, бороться, активно участвовать в общественной деятельности. Им интереснее выходить на улицу и «держать землю»: защищать свой микрорайон, который в Челнах назывался «комплекс».

В Челнах это было вдвойне удобно. Здесь не было исконного ядра города, возникновение неспокойных территорий вокруг заводов и новостроек — стандарт, происходивший везде: в Иркутске и Челябинске, в Ташкенте и Караганде, в Детройте и Бирмингеме, в Ленинграде и Москве вокруг того же АЗЛК — везде быстрое освоение территории оторванными от привычных условий маргиналами поневоле оборачивалось ростом подростковой и обычной преступности и явлением гопников. Но в этих городах были центральные улицы, университеты, культурные институты и традиции. Новый рабочий район всегда примыкал к чему-то старому и основательному: было с кем драться и на кого ориентироваться одновременно. В Челнах все с самого начала оказались в равных условиях — новички, заброшенные на одну территорию и доказывающие свои права.

Второе обстоятельство — то самое деление города на «комплекса» (микрорайоны), заменявшие нормальную топографию. Я, например, жил в доме 4 по бульвару Бердаха — 13-подъездная девятиэтажка. Ни тогда, ни сейчас никто не знает, где этот четвертый дом и где этот бульвар. Все знают, что есть 45/14 — так дом был обозначен на строительных планах. И каждый «комплекс» становился вещью в себе и боевой единицей. Как пацан из 45-го района, я должен был вести себя соответственно: знать союзников, врагов и старших по «комплексу», ориентироваться во вражеских раскладах, отслеживать любые изменения этой сетки сложных взаимоотношений в связи с тактическими разрывами и альянсами — и в любой момент быть готовым держать ответ за то, что иду, стою или существую. Это, естественно, накладывало отпечаток на все. Так было, наверное, с самого начала великой стройки, а к 1983 году, когда и происходит действие «Города Брежнева», процесс стал категорическим. Позднее он вошел в историю под названием «казанский феномен» — в честь столицы Татарстана, расположенной в 250 км от Челнов, второго по величине города республики, и первой подвернувшейся под руку московским журналистам эпохи перестройки.

Я был, что называется, «не при делах», арматуру и цепи в руки не брал, но какое-то время ходил с самодельными нунчаками из ножек табуретки в пройме куртки (одна ножка в рукаве, другая — у ребер), а пару раз на нервах припрятывал в школьной сумке лезвие ножа без рукоятки, пока это не засек старший брат. Он тут же мне навалял, к счастью, словесно: «Нож — срок. С остальным балуйся как хочешь». Я послушался — брат как раз был «при делах».

У меня не случилось ни серьезного вовлечения, ни особых неприятностей: в массовой драке я участвовал разок, обычные были не слишком частыми, изо всех я выходил не то чтобы победителем, но живым и непокалеченным, а в основном и не слишком помятым. Больше наблюдал и, оказывается, мотал на ус. Что и пригодилось, когда писал «Город Брежнев».

Артур, главный герой романа, тактико-техническими характеристиками от меня очень отличается: он и сильнее, и круче, и красивее, и драться научился, и рефлексий, а также тяготения к книжкам, под сенью которых прошла моя детская жизнь, не заимел. Когда меня спрашивают, насколько образ автобиографичен, я честно говорю, что процентов на пятьдесят. На 30% — брат, остальное — сборная солянка из друзей и одноклассников. Всерьез помотаться («моталки» — хождение по улицам с палками в руках), познать эту жизнь изнутри, потом еще выжить и написать книжку — такого, скорее, не бывает. При этом сами подростки не считали «моталки» и вообще «конторское» существование преступностью или нарушением правил общего режима. Напротив, это была часть строго регулируемой жизни: просто в школе были одни правила, дома — другие, а на улице — третьи, не менее строгие и упорядоченные. Позднее носители пацанского кодекса жестко инкорпорировались в криминальные структуры и подчинялись «старшакам», за которыми стояли либо «синие», то есть уголовники со стажем, либо не имевшие уголовного прошлого спортсмены и «афганцы» — они подминали под себя молодежные движения, делая их своими фарм-клубами. Там растилась пехота для бригад. Но это было уже в девяностые, а в восьмидесятые я и мои приятели и думать не могли, что кто-то из нас станет или будет считаться бандитом. Но голову брили многие, что заставило завучей быстренько забыть милую мантру «сегодня — патлы до плеч, завтра — сигарета и портвейн в подъезде, послезавтра — колония».

Даже ходившие каждые выходные «махаться контора на контору» не считали это частью криминального времяпрепровождения. Просто звание пацана обязывало. Это по сути было продолжением официальной постановки вопроса, вписанной в клятву пионера и заявление о приеме в комсомол. Нас с детсада учили жить, учиться и бороться, защищать Родину до последней капли крови. И правда была за нами, а не за официозными активистами, которые ходили в пионерских галстуках и писали письма Саманте Смит, чтобы выклянчить жвачку и значки. Вы, твари, продались, а мы — настоящие советские пацаны. В то время, может, в Москве и Питере «советское» уже имело негативную коннотацию, но в своем челнинском детстве я ни этого, ни слова «совок» не помню. Впервые я услышал такое уже студентом в Казани, был изумлен и оскорблен, разок чуть даже не подрался.

Город, в котором я жил и который описан в романе, сегодня стал совсем другим, к тому же успел забыться, так что мне пришлось вспомнить гораздо больше, чем я когда-либо знал. Что-то я в интересах сюжета допридумал, многое смешал, перетасовал события, дома, школы, «комплексы» и даже заводы. И все равно на старых приятелей, ровесников и даже старших товарищей, выросших далеко от Челнов, но в похожих городах, книжка произвела оглушительное впечатление: «Как ты все это вспомнил? Это совершенно невозможно!» Зимой, пять лет спустя, я на совсем свежую голову вычитал «Город Брежнев» для переиздания. И натурально холод по спине пробегал от того, насколько подробным вышел мир, который я давно благополучно забыл.

Грезился ли мне переезд в Москву…

В раннем детстве я мечтал быть писателем. Передумать меня заставили родители и учителя, объяснив, что писатели — люди с другими характеристиками и не такими смешными фамилиями, да и выглядящие посолиднее. Потерзавшись, я решил идти в журналисты. Конечно, высшей точкой что писательской, что журналистской карьеры советскому подростку представлялась Москва. Я несмело полагал, что к старости, может, и повезет: заметят, похвалят, примут в Союз писателей, пригласят в лучшую советскую газету «Комсомольская правда» и перетащат в столицу. И только сейчас до меня вдруг дошло, что это — с некоторыми поправками — и случилось. Мечты сбываются, пусть и странным образом.

Первые месяцы в Москве были очень травматичными. Сошлось несколько моментов: я переехал без семьи, оттого очень тосковал; Москву воспринимал, как вахтовик Заполярье — приехал тянуть лямку, оставив настоящую жизнь дома. Езжу к семье в выходные — в будни особых возможностей скучать нет: впахиваю с 9 утра до часу ночи. Меня вытащили в «Коммерсантъ» заведовать корсетью в таком режиме: еле живой добирался до дома, падал мордой в подушку, без снов спал, вскакивал и мчался на работу. Я не то что Москвы, а жизни вокруг не видел, но смутно понимал, что мне чего-то не хватает. Чего именно, я понял лишь во время очередной поездки в Казань: солнца! За три первых месяца в Москве — ноябрь, декабрь и январь — мне его не показали ни разу. Встаешь — черно, потом серо, на работе за окном тоже серо, а потом опять черно. Ощущение, что низкая плотная холодная облачность лежит у тебя на плечах, вдавив в них голову, и просвета нет — оно здорово угнетало. Погода в первое время была питерской в плохом смысле: беспросветная, бессолнечная, со слякотью вместо зимы. Я-то привык к челнинским зимам, а Челны — это даже не Поволжье, а Приуралье: 30 градусов что летом, что зимой — только знак меняется. А бесконечные процессы около нуля меня подрубали: не хватало нормальных жары, мороза и солнца. Может, я сам виноват: влиял, понимаешь, своим кислым отношением на все, что вокруг. Ведь как только я начал привыкать к Москве и любить ее, все наладилось: и солнышко есть, и зимы крепкие.

Я живу…

В Таганском районе, рядом с которым куча исконно татарских мест, и само название восходит к тагану, вполне татарскому походному символу, примерно на полпути от исторической Татарской слободы до шоссе Энтузиастов, которое переходит в федеральную трассу Москва — Уфа, ранее известную как Большая Ордынская дорога, по ней московские князья ехали на ковер к великому хану. Город переехавшему работать родителю открывается с помощью детей: детские сады, Дом детского творчества, кружки. У тех, кто умеет вести светскую жизнь и развлекаться, есть и другие способы, но мы, к сожалению, не умеем. Нашим тараном, помогающим осваивать новую территорию, стали дети.

Ульяновск я совсем не помню, в Челнах прожил с 1974 по 1989 год — 15 лет, столько же в Казани, к которой привыкал очень долго. Получается, в Москве я живу дольше, чем в любом другом городе. Москва стала родной. Потребовала, чтобы я ее изучал, смотрел, осваивал ногами. Этому помогло и затворничество позапрошлого года: когда нас выпустили после локдауна, мы побежали во все стороны. С тех пор у нас с женой вошло в привычку много ходить пешком: до любой цели, расположенной в пределах 5–7 километров, пытаемся добраться своим ходом. Это здорово расцвечивает жизнь.

Москвич ли я…

Поначалу, само собой, я позиционировал себя понаехавшим, потом — отцом москвичей. Когда мы переехали, сын был в третьем классе, а дочери исполнилось три года уже в Москве. Казань она толком и не помнит, была совсем крохотной. Дочь и стала первой настоящей москвичкой в нашей семье — сразу вросла. Потом освоился сын, после — жена.

Я сдался последним. Теперь Москва — город, к которому я привык, который я знаю лучше любого другого. Он красив, приятен, удобен для меня, помогает мне и получает мою помощь везде, где возможно. Он ощущается как свой. Не знаю, насколько я «свой» для него. Надеюсь, в достаточной степени.

В Москве меня беспокоит…

Мне очень не нравится манера что-то постоянно закрывать. Город тем и отличается от деревни, что в деревне огорожен каждый двор, а вокруг нее самой ограды нет, в городе же, что явствует из названия, огорожена вся территория, но внутри загородок быть не должно. Это противоречит сути и философии города. Соответственно, шлагбаумы, появившиеся в связи с транспортной реформой, заборчики и загородки, которые нельзя миновать, а приходится обходить, подрубают принцип Москвы-города. Я уж не говорю про другие места, в которые нельзя соваться в центре и много где еще.

Похожее противоречие связано с сутью города как образования о многих лицах, языках и национальностях, каждое, каждый и каждая из которых полноправные обитатели общего дома. В Москве четыре мечети, но попытка построить пятую, не заикаясь о шестой-восьмой-всякой, каждый раз натыкается на то мягкое, то агрессивное противодействие. Из того же разряда замечания тетушек прохожим, смеющим говорить не по-русски. При этом я ни разу не слышал претензий по поводу общения на английском или немецком — поводом для наезда становятся исключительно беседы на киргизском или узбекском.

Я мусульманин, который и выглядит, и вести себя пытается соответствующе. Ксенофобия в целом и исламофобия в частности меня давно не беспокоят — привык. Но печалят они меня очень. Мусульманину в Москве XXI века живется не сильно легче, чем жилось в Москве начала XX века, во времена, относимые историками к эпохе национального, сословного и религиозного угнетения, и проблемы, понятно, не сводятся к недостатку халяльных лавок. Понятно, что реакцией на такое умозаключение, с большой долей вероятности, станет «Не нравится — вали в свою Казань», но по третьему закону Ньютона в Казани это аукнется репликой «Вали в свою Москву». Если мы одна многонациональная страна, созданная единым многонациональным субъектом — российским народом, то позывы к таким выступлениям следует рвать в клочья и пускать по ветру, а личинку фашиста в себе беспощадно давить. Тем более что эта личинка интенсивно взращивается разными силами: почти любой выкрик против почти любой национальности и религии подхватывается с куда большей охотой, чем рассказ о законопослушности и добросердечности таких-то ребят.

Исторически Поволжье и Дагестан называют Востоком, но сегодня они и географически, и логически скорее Запад и в любом случае ядро России. Титульные народы эти регионов были коренными обитателями России и ее предшественников, насколько хватает истории. И та же Волжская Булгария, возникшая в X веке и практически сразу, ровно 1100 лет назад, принявшая ислам, вписана в карту современной России куда аккуратней, чем Киевская Русь. Понятно, что официальная история исходит из других соображений, но я не согласен с ними, как и с заборчиками внутри городов и голов.

В последние годы Москва…

Стала гораздо удобнее. Диалектика на марше: как автомобилист я раздосадован тем, что не могу реализовываться в этом качестве, потому что тупо боюсь ехать в центр — пробки, парковки дороги, не окажется места, эвакуируют. Но поражение в автоправах обернулось наращиванием прав пешехода и пользователя общественным транспортом. После 20-летнего перерыва я вдруг снова начал ездить на трамваях и троллейбусах там, куда не дохожу пешком.

Моя новая книга «Возвращение “Пионера”»…

Что было бы, попади я из своего 1985-го в не свой 2021-й? Я попытался расщепить себя и посмотреть на то, что увидел через 36 лет, глазами трех пионеров: двух мальчиков и девочки. Первой реакцией все же стали недоумение, ужас и шок: все не так, как привык — не готовили меня к такому семья и школа, а также фантастические книжки и фильмы. Понятно, что к 1985 году мы уже особо не ждали коммунизма, но его никто не отменял и не предполагал, что благоденствие будет иным, не с полетами на Марс и отменой денег, а с айфонами и денежным абсолютом. Первое время герои считают, что оказались в оккупированной стране: все машины иностранные, люди одеты в заграничную одежду, вместо наших флагов висят какие-то власовские, хотя сначала ребята принимают их за французские. Для пионеров перечисленные приметы были доказательством катастрофы: мы захвачены. Плюс у всякого встречного на лице маска — все понятно: чужаки боятся подхватить остатки излучения нейтронной бомбы или иной заразы, которую распылили, чтобы уничтожить всех наших.

Потом этот трагифарсовый элемент сходит на нет: пионеры понимают, что это все-таки их страна, но ни потомки и выросшие сверстники, ни непредставимое для советского школьника изобилие героям не нравятся. На политинформациях и по телевизору пионеров долго учили, что такое хорошо и что такое плохо. Хорошо — демонстрации протеста и мирные выступления трудящихся за свои права, плохо — их разгон, тем более вооруженный. Надо понимать, что, несмотря на мощь и свирепость Советского Союза на всех стадиях его развития, на поздней общество было довольно сильно демилитаризованным: милиция ходила без оружия — увидеть пистолет для пацана было за счастье. А в 2021 году пионеры, героически слетавшие в космос, узнают, что теперь космонавтами называют не их, а людей инопланетного вида, группами избивающих безоружных и не то чтобы агрессивных демонстрантов. Такое ребята знают по телехронике волнений в США и Южной Корее, освещавшихся советским ТВ в предельно сочувствующем демонстрантам тоне. Совсем всерьез ТВ не воспринималось даже тогда и даже подростками, тем более когда речь шла о загнивающей загранице, но в части «трое вооруженных на одного безоружного» противоречий в оценке быть не могло.

К слову, первое посещение заграницы меня не то чтобы перепахало. Я поехал в Германию в 1994 году уже теоретически подкованным, спасибо байкам, анекдотам, скетчам из вполне официального телевизора (виват эпохе гласности) и вау-рассказам тех, кто успел побывать за бугром и увидеть пресловутые 25 сортов колбасы, видеомагнитофоны и фирмовые шмотки. Осталось убедиться, что все это существует в натуре. Мало ли, что я знаю устройство Эйфелевой башни до последнего звена — лишь потрогав ее, можно удостовериться, что Париж существует. Бюргерская зараза меня не сразила: чистенько, миленько, пива я не пью, так что к этому вот мы не будем стремиться, а к этому будем. А через несколько лет заграничные поездки стали рутиной для любого дееспособного желающего. Открытие границ, кстати, было еще одним потрясением для героев «Возвращения “Пионера”», живших мечтой отправиться хотя бы в Болгарию или ГДР. А если страшно повезет, то и во Францию, ведь в полете в рамках программы «Интеркосмос» участвовал Жан-Лу Кретьен, которого до сих пор помнят пенсионеры-пионеры вроде меня.

Это теперь мы знаем, что 1985-й — последние благополучные денечки страны, которой суждено развалиться через пяток лет. Детская оптика настроена на идеалистическое, при этом запредельно радикальное восприятие. После первого потрясения пионеров не слишком впечатляет наш благополучный 2021-й, где есть ништяки, о которых мог только мечтать поклонник советской фантастики: Всемирный информаторий (читай: интернет), терминалы индивидуальной связи и переносные компьютеры (читай: смартфоны), уж не говоря про фирменные джинсы, заграничные машины, совсем невиданную пиццу, в конце концов, прокладки. Последние как раз потрясают девочку, которая быстрее товарищей по экипажу обнаруживает, что и в новом тысячелетии есть немало хорошего. Но ценность жизни, к сожалению и счастью, не сводится к бытовым удобствам.

Мне было интересно и важно сопоставить эти времена. Сам я естественным порядком катился из точки «А» (1985) в точку «Б» (2021), поэтому шок оказался размазанным. Мгновенный перескок сделал бы его взрывным. Особенности этого взрыва я и пытался показать — в первую очередь себе, а если повезет, то и читателю.

Фото: из личного архива Шамиля Идиатуллина