Наши соотечественники, уехавшие в свое время кто из СССР, кто из непонятно-переломной страны в 1990-е, наследили в культуре, рассказывая о жизни на чужбине, которая пытается стать домом. Это и Аксенов с зарисовками об американских экспатах в книге «В поисках грустного бэби», и Генис с Вайлем, и Юля Беломлинская с ее «Бедной девушкой» — прикладным руководством, как победить Нью-Йорк. По новым эмигрантам, уехавшим после 24 февраля этого года, Росстат дает следующие цифры: за первое полугодие из страны выехали 419 тыс. человек.

Когда Людмила Улицкая недавно давала «Москвичу» интервью, она сказала, что с новыми русскими в Берлине не общается. Видят ли другие «старые» эмигранты расширяющееся лобби соотечественников в своих странах и поддерживают ли общение с только что приехавшими к ним русскими?

Еще в СССР судьба ледового разведчика Владимира Гутниченко складывалась упоительно: путешествия в Антарктику и на Шпицберген, привезенный из-за границы в конце 1980-х «Фиат» и даже публикация статьи о советских ледоколах в журнале National Geographic. В итоге он и его жена Алла уехали и считают эмиграцию своим самым правильным решением:

«В Советском Союзе мне никогда не нравилось. У нас были родственники за границей, которые помогали: регулярно присылали посылочки — курточки и джинсы. Реального выхода не было: в те времена можно было только сбежать, но я был еще очень молодым — никого подставлять не хотелось. В 1988 году приехала тетушка из Америки и предложила поехать в гости. Я уехал на два месяца, вернулся в Россию и сделал то, что тогда было модно — подал документы на выезд в США. Ждал года два-три — за это время закончил работу, получил пенсию и думал, что делать дальше. Вдруг получаю пакет из американского консульства — меня вызывают. Естественно, обрадовался. В это же время думал, что если не Америка, то можно поехать в Австралию, где тоже были родственники (все это белая послевоенная эмиграция, которая до этого жила в Литве до 1940 года). Поэтому одновременно с вызовом в американское посольство нужно было ехать в австралийское — за визой, которую мне дали.

В мое первое посещение американского консульства в 1988-м женщина-консул вышла со словами: “Какое счастье, что вы пришли, сейчас все быстро оформим”. Ожидая такую же дружелюбность, я пришел в американское посольство, где на меня теперь уже смотрели как на врага народа — загнали в тесный коридорчик и прочее-прочее. Человек, который меня собеседовал, сказал, что не может мне дать статус беженца, потому что я белый человек, живущий в белой стране — по политическим не предоставляем, дам статус по роду, если родственники напишут письмо, что готовы финансово меня поддерживать.

Я поехал в Австралию, и буквально в первый день мой старый дядюшка разбудил меня со словами, что в Москве стреляют: начался путч. Думаю, если пойти и сдаться, меня оставят за границей. Но путч подавили, зато позвонила мама и сказала, что родственники подготовили документы. Я вернулся в Россию, откуда полетел в Америку, естественно, без ничего: у меня был портфельчик, в нем лежали смена нижнего белья и книжка, в кармане, как сейчас помню, 67 долларов. Несколько месяцев пожил у кузена, ходил по конторам, оформлял документы, подыскивал работу, через месяц снял комнату.

С моей нынешней женой мы только-только поженились, уверенные, что я перееду в Америку и быстро заберу ее с собой. Так не получилось. Ей пришлось шесть лет ждать моего американского гражданства, после чего ее мгновенно выпустили. Я, как шпион Штирлиц, ездил встречаться с женой за границей по барам: то во Франции, то в Испании».

Жена Алла вспоминает: «Я не поехала в посольство на собеседование с Владимиром, потому что у меня умер папа, в итоге муж один пошел по этому пути. Мы решили, что он уедет, а я приеду через полгода. В тех бумагах стояла некая группа цифр, о которой мы даже не задумывались — была заложена дата, по которой было видно, что я смогу получить гражданство через пять-шесть лет. На моих глазах в такой же ситуации распадалось очень много семей. Сначала мы жили с тем, что я приеду не через полгода, а через год-полтора. Я постоянно жила с ощущением, что “завтра уезжаю”, даже отказывалась от поездок из города».

«Для меня это стоило того, — говорит Владимир Гутниченко. — Я сделал очень правильный выбор, в России у меня никакого хорошего будущего не было бы. Я уехал в 42 — товарищи-соотечественники говорили мне, что после 35 найти работу в стране невозможно. Сегодня у меня яхта, но не новая, подержанная — я не такой богатый человек, как вам кажется из России. Очень успешные те, кто был в IT-индустрии.

Как я становился на ноги? Близко друг к другу держатся евреи и очень хорошие люди: когда я познакомился со своими теперешними друзьями, все старались помочь друг другу. А те, кто из старой русской эмиграции, выделили мне половину дома, которую я задешево снимал.

Сначала меня взял в мастерскую, где работали с железом, англичанин, который во Второй мировой войне участвовал в высадке на Сицилии. Нормальный средний заработок: половину на чек, половину наличными. Отработал там год, потом пошел в какую-то там IT-компанию, после этого мне посоветовали пойти на курсы для оценщиков — уже лет двадцать я оцениваю битые машины для разных страховых компаний.

Новых эмигрантов пока не замечал. Помню, в 1981 году мы с тетей шли по Бостону и разговаривали по-русски, вдруг подошла какая-то женщина и начала удивляться — здесь же русских нет практически. А в 1994-м здесь уже было больше ста приехавших из СНГ. Русские пытались организовать свое телевидение — я на одно даже подписался, но мне не понравилось — скучное, потом какое-то радио, которое никто не слушал. Все быстро ассимилировались — свои заботы и жизнь. Кто подружился — общаются, а с новыми людьми гораздо реже знакомишься».

«Штаты сегодня принимают очень много эмигрантов, — продолжает Алла. — Я видела новых русских эмигрантов, например в церкви, куда хожу. И молодежь: из России, Беларуси, Казахстана — у меня уехала оттуда знакомая молодая девочка и осталась здесь нелегально.

Или перед глазами совсем молодые ребята из Москвы, кому мы сдавали квартиру: он учился в МГУ, грозило отчисление, начались проблемы — они сбежали, попросили убежище. Я их подобрала и, несмотря на неполный комплект документов, поселила у нас.

Америка принимает, но не дает никакой помощи — без средств ехать нет смысла. Знакомые знакомых проходили границу через Мексику, отсидели в тюрьме, получили политубежище. У нас мигрантов мало, потому что до Массачусетса сложно добраться. Сюда приезжают айтишники — штат такой».

Живущая уже 33 года в Израиле Людмила тоже поначалу грезила жизнью в Америке — специально еще в институте учила язык, но из-за изменения курса внешней политики Буша и невозможности отмотать сделанное была вынуждена репатриироваться, о чем не жалеет, а вспоминает как о веселом приключении:

«Уехали мы в апреле 1990 года, естественно, подготовка началась раньше — с того, что в конце 1980-х в Киеве пошли разговоры о грядущих еврейских погромах. И вообще я всегда была недовольна жизнью в Советском Союзе (не говорю, что родиной, а именно этот диссонанс бесил и злил). В 1989 году начались массированные и предметные новости о погромах: они начались в национальных республиках — громили не только евреев, но и русских.

Собирались ехать мы, как и все, в Америку, никакой Израиль я в глаза не видела. В октябре 1989-го папа Буш закрыл эмиграцию в США для евреев, а мы уже подали документы в ОВИР и поувольнялись с работ. Узнав, что ничего не складывается, мой муж обрадовался — он не очень хотел уезжать. Но я сказала, что мы уезжаем куда угодно, хоть к зулусам в племя — танцевать у костра. Когда наших друзей не взяла к себе Америка в 1979 году, в Союзе они потеряли все — мы им картошку возили, чтобы не совсем голодно было. А сами не уехали тогда, потому что мешал папа моего мужа, он был кагэбэшник — пасть порвал. Наши друзья тогда пострадали очень сильно — их даже уборщицами и дворниками на работу не брали. И я поняла, что раз не клеится с Америкой, надо уезжать куда угодно. Так мы оказались в Израиле.

Советский Союз выдавал с собой 90 долларов на человека — нас было четверо (еще я с собой привезла собаку, полуторамесячного щенка — тихий ужас!), никаких сбережений вывезти было невозможно. Но в то время отправляли багаж вагонами — что только не отправляли “типа продать в Израиле”! Мы 33-й год тут живем, а у меня до сих пор вафельные советские полотенца.

Прилетели, никаких родственников, даже дальних. Прямо в аэропорту встал вопрос, куда ехать: я хотела в Хайфу, где у меня была подруга, но мой муж встал на дыбы, и мы поехали в Петах-Тикву — во что-то типа хрущевки. Пока ехали в такси, я смотрела по сторонам — тихий ужас: оказывается, мы приехали в те две недели, когда были забастовки уборщиков мусора. Мне даже захотелось вернуться обратно, но некуда.

Квартиры расхватывались: на несколько просмотров не доезжали — квартиры на ходу забирали. Ночевали друг на дружке у друзей.

Здесь работала добровольческая организация “Тысяча семей”. Они выдавали столы, стулья, кровать, набор посуды. Израильтяне встречали великолепно — несли в дом все. Но я не знала иврита совсем — только слово “шалом”, поэтому была как пришибленная мешком.

Нас записали в ульпан — на курсы по изучению языка. С работой тоже все устроилось: шли по улице с подругой, возмущались, что денег ни копейки. К нам повернулась женщина и на чистом русском языке спросила, нужна ли работа для мужчин. Тут же мы наших мужиков и пристроили — они пошли работать грузчиками в супермаркет для верующих.

В Израиле никогда не смотрели на новоприбывших как на чужих. Выделяли поначалу, да. Но это страна эмигрантов со всего мира. Я мечтаю встретить новых русских эмигрантов, но не видела ни одного — это связано с тем, что два года назад мы переехали в один из самых дорогих городов Израиля — Герцлию. Тут в основном “белая” публика: евреи-ашкенази — выходцы из Европы, и намного меньше, чем в других городах, верующих. Хочу хоть увидеть новоприбывших! Говорят, в Лод приезжали — хоть и центр страны, но дешево. Хотя прибывшие из Украины и России дерутся — это есть в повестке».

Для многих моих интервьюируемых первостепенным вопросом было не уехать куда-то, а покинуть что-то. Так, участник бит-квартета «Секрет» Андрей Заблудовский не считает, что, имея вид на жительство во Франции и живя там практически все время, он эмигрировал. И при всей любви к Франции подумывает променять ее на что-то другое:

«Когда я переезжал из Санкт-Петербурга в Москву, то не считал это пусть даже внутренней, но эмиграцией. Поэтому, уезжая из Москвы в Париж, тоже не рассматривал это как эмиграцию. Никогда не считал себя космополитом — просто мне, как любому человеку, нравится жить там, где приятнее. И так уж сложилось, что Франция вот уже восьмой год мое постоянное место жительства. Туристическими наездами я в Париже бывал с 2009 года, из этого родилась идея совместного российско-французского проекта “5 Республика” — мы открыли журнал и получили статус культурных деятелей. Правда, потом у нас произошли некоторые разногласия с государственными органами в понимании культуры — сначала мне пытались доказать, что я не музыкант, потом стали говорить, что мы не имеем никакого отношения к журналистике. Пришлось подавать в суд, который в итоге признал, что префектура полиции не права.

Во Франции я провожу практически все свое время. Это очень красивая страна — гораздо компактнее России, но историческим наследием обладает намного большим. Интересных мест здесь уж точно не меньше: и море, и горы, и солончаки, и водопады — все, что есть в огромной России, здесь имеется на относительно небольшом участке земли. А Париж мне содержанием и духом всегда напоминал Санкт-Петербург, поэтому мы купили квартиру на юге города, в 15-м аррондисмане, наиболее белом округе. Признаюсь, я не очень толерантен: север Парижа — черный, запад и центр — для богатых, к коим я себя не отношу, а восток — китайский. К тому же русские традиционно, еще до революции, стремились почему-то именно в эту часть города.

Новых эмигрантов с родины после февраля я не вижу, потому что не общаюсь с российской эмиграцией, да меня и не особо заботит, что с ней происходит. Поначалу мне была интересна здешняя русская община. Много всего происходило — какие-то встречи, концерты, традиционные масленицы. Но через небольшой промежуток времени я понял, что ничего нового мне эта среда дать не может. Та эмиграция из России, что была когда-то — я застал ее лет десять-двенадцать назад — старая, первой, второй волны, умерла, а менее пожилые уехали. Кто в Нормандию, кто на юг страны, кто в Бретань.

Парижане уезжают из Парижа. Сюда в основном едут из регионов за высокими заработками да малообеспеченные выходцы из бывших колоний за дотациями — это очень заметно даже по нашему неожиданно посмуглевшему округу. И происходящее сегодня несколько меняет представление о Франции, о которой мы читали в книгах — стране, манящей романтикой и “мушкетерностью”. Здесь, к сожалению, начинается то, что некоторые называют франкоцидом: бал правят уже выходцы из Магриба и глубинной Африки, а общий культурный фон Франции снижается все заметнее и быстрее. Париж — это плавильный котел культур, и мне это уже не по вкусу. Планирую переезжать отсюда. Из страны ли вообще — пока не знаю: много моментов мне не нравится — и внешнеполитических, и внутриполитических, и внутриэкономических. А ведь жить нужно там, где приятнее».

Как и Заблудовский уже не рад Парижу, расстроена своим выбором и программный директор фестиваля новой музыки Sound Up Вероника Белоусова. Зато она рада, что теперь в Берлине много уехавших из России людей из индустрии:

«Я переехала в Берлин в 2014 году, на то было несколько причин. Первая — профессиональная, я была в поиске новой главы своей профессиональной деятельности. После 13 лет в маркетинге я решила уйти из сервисного бизнеса и посвятить себя музыке. Ну и, конечно, Берлин с его славой креативной столицы Европы и большой музыкальной и арт-сценой был прекрасным местом для начала моей новой жизни.

Вторая причина — личная, мой бывший муж — немец. Плюс приближалось время принятия решения, где будет учиться и расти наш сын. И несмотря на то что у него была возможность учиться в немецкой школе при посольстве Германии, мы решили, что лучше ему пойти в школу и развиваться в немецком, более толерантном обществе. Все эти семейные разговоры проходили на фоне новостной повестки последних лет: убийство Магнитского, срок Ходорковского, президентская рокировка, принятие разных безумных законов.

Получение ВНЖ было в моем случае облегчено и не связано непосредственно с моей профессиональной деятельностью — у нас была возможность пойти по пути “восстановления семьи”. На своем опыте мы поняли, насколько важно найти консультанта, имеющего опыт именно в кейсах, подобных нашему. К сожалению, некорректная консультация довольно известного эксперта, специализирующегося на ВНЖ для бизнеса, ввела нас в адский стресс и затянула процесс подачи документов на несколько месяцев. Он сообщил, что мне нужно выучить немецкий перед подачей документов и предоставить сертификат о знании языка. Когда стало очевидно, что выучить немецкий за условные два месяца нереально, мы решили проконсультироваться у другого специалиста и очень быстро узнали, что маме несовершеннолетнего немца знание языка не обязательно. Процесс получения вида на жительство с момента второй консультации занял порядка полутора месяцев.

О поиске жилья в Берлине скоро начнут писать книги. У нас тоже есть своя история об этом. Несмотря на то что мой бывший муж довольно известный в Германии галерист (у которого есть немецкий паспорт, локальная кредитная история, упоминаемость в прессе и тому подобное), до того, как мы нашли нашу квартиру, нам было отказано четыре раза.

Если говорить о личных отношениях с Берлином, то после пандемии и практически двухлетнего локдауна в строгой Германии я поняла, что это не моя страна. Этот вынужденный период тишины в музыкальном бизнесе, а точнее, в его live-сегменте, к которому относится наш фестиваль Sound UP, позволил мне задать себе ряд вопросов и найти на них ответы. Я поняла, что выбор страны в моем случае был все же не в полной мере осознанным — я поехала туда, где у меня были социальные связи (что, конечно, немаловажно), в город, который, как мне казалось, я знала. Но оказалось, что я знала его исключительно как турист.

В Берлине мне очень не хватает счастливых людей. Смешно, конечно, но даже сами немцы в разговорах признаются, что они не очень счастливая нация: “Мы действительно не умеем в полной мере кайфовать от жизни”, — говорят. Мне не хватает коммуникабельности на бытовом уровне: искренних улыбок, знакомств и small talks в кафе, барах, ресторанах, на улице. Собственно, именно тут я была вынуждена впервые в жизни зарегистрироваться в приложении для знакомств. А еще как человеку, прожившему большую часть своей жизни в Москве, мне не хватает амбиций и предпринимательской энергии. Тут совершенно другая скорость и другая концепция успеха. Успех здесь — это стабильность с гарантированным, безопасным ростом.

В общем, в пандемию я поняла, что Германия не мой пункт назначения, а промежуточная точка. И сейчас я в активном поиске “своего племени” и места, где буду жить после того, как мой сын окончит школу и поступит в университет. Возможно, “племя”, в котором есть и амбициозные, и счастливые люди, и не существует…  Но, быть может, для меня будет работать формула, в которой я буду жить в “племени” счастливых людей (например, юг Европы) и делать частые вылазки по бизнесу в места скопления амбициозных (Лондон, Париж, Нью-Йорк, Токио, Москва).

Кстати, о Москве. Конечно, я вижу в Германии новых русских эмигрантов. С февраля поток классных, талантливых, активных соотечественников, которые хотят жить в стабильной, безопасной и прогнозируемой Германии, сильно увеличился. Уже переехало много крутых людей из нашего музыкального и арт-сегмента, многие занимаются оформлением документов.

Хорошие новости в том, что Германия четко разделяет политику и людей, плюс новое правительство доброжелательно относится к высококвалифицированным мигрантам (в прошлом году они вообще заявили, что Германия — нация эмигрантов и нужно пересматривать миграционную политику в сторону упрощения)».

Фото: кадр из фильма «Москва на Гудзоне»