Пока все подводят итоги прошедшего года и дают прогнозы на грядущий, мы решили поговорить с философом и одним из инициаторов создания Ассоциации футурологов Константином Фрумкиным о XXI веке, практически четверть которого мы прожили. За это время он принес нам неожиданные вещи — череду войн, пандемию и опасность порабощения человечества искусственным интеллектом.

Когда в принципе футурологи, политологи и социологи задумались о том, что такое XXI век и с чем мы в него войдем?

XXI век — это всего лишь формальное календарное понятие. Но в конце XX века мы видим, как важнейшие культурные, экономические и социальные структуры, которые сложились за сто лет и определяли их лицо, начали разрушаться и открыли дорогу новому миру, чьи контуры были еще не вполне определены. Но было очевидно, что они очень отличаются от того, что мы имели в XX веке. И в каком-то смысле социальный XXI век начался именно в конце XX.

То, что СССР распался в 1991 году — это очень важная дата, несомненно, определившая многое в истории мира — крушение социалистического лагеря и резкое падение авторитета левых идей. Но сама по себе дата не случайна, поскольку она тоже является частью мирового тренда завершения XX века, который в связи с этим некоторые историки называют малым XX веком, потому что его календарные и исторические границы не совпадают.

И какая именно тенденция, характеризующая XX век, изжила себя?

Эту эпоху философы называют эпохой модерна. Хотя термин «модерн» применяют и к более ранним эпохам, тут опять же терминология не устоялась. Кстати, отношение XIX века к XX заключалось в том, что в XIX веке составлялись планы, которые в XX реализовывались. Важнейшая характеристика модерна, которая в некотором смысле имеет общие черты в политике, экономике и искусстве, заключается в вере в человеческий разум. Причем в конструирующий человеческий разум. Предполагалось могущество конструирующего субъекта, который сейчас старое, традиционное, хаотическое, неразумное общество переделает, перестроит, структурирует и выстроит вполне разумную систему.

В политике это выразилось созданием очень крупных политических проектов, из которых самые известные, конечно, коммунистический и нацистский. Но множество других проектов — не таких амбициозных, не таких масштабных, не таких ужасных по последствиям — тоже предполагалось: ученые, политики и рациональные бюрократы заявляли: «Сейчас все перестроим, отрегулируем и переделаем по-другому, все станет гораздо лучше». Примером чего стал «Новый курс» президента Рузвельта в США, который был реакцией на Великую депрессию. И если всматриваться в то, что делал Рузвельт, некоторые его меры были вполне разумными, они и сейчас «санкционированы» экономической теорией. Но некоторые меры вызывают большие сомнения, поскольку они казались простым усилением контроля государства над бизнесом. И вообще если социализм есть максимум контроля государства над экономикой, то во всех странах мира в XX веке с этим в той или иной мере экспериментировали.

В искусстве модерн — это тоже конструирование. То есть мы отрекаемся от якобы естественного повествования в реализме, начинаем конструировать — и вот создаются авангардные течения, кубизм, модернистский роман, в котором повествование как бы издергано формальными конструкциями.

Я предвижу, что мы вступим в эпоху радикального вмешательства в человеческую телесность в XXI веке.

Что же началось в конце XX века, когда мы, условно говоря, начали переходить к большому XXI? В конце XX века начался переход к постиндустриальному обществу, когда большие масштабы предприятий, которые задают идеалы эффективности в унификации, как на фордовском конвейере, в общественном сознании и в ВВП заменяются постиндустриальными, сервисными отраслями, которые отличаются от индустриальных прежде всего индивидуализацией. Когда в ущерб формальной эффективности мы работаем с каждым клиентом отдельно. И нельзя, скажем, сокращать врача ради эффективности.

В искусстве возникло направление постмодерна — сейчас это слово не очень модное, но смысл его заключается в том, что за XX век мы накопили столько разных методов, направлений и идей в истории литературы и искусства и эрудиция, знаточество в этой сфере достигли таких колоссальных масштабов, что стало очень трудно создавать оригинальные сочинения. Искусство XXI века не может быть некоторым осознанным созданием вариаций на тему прежних образцов и их комбинаций, что очень смешно выразил Виктор Пелевин в романе «S.N.U.F.F.», где интеллектуалы называются «сомелье». В том смысле, что они уже не придумывают ничего нового — они спускаются в сеть, как в винный подвал, и приносят вино, то есть то, что уже в культуре накоплено. Им не надо придумывать — им нужно только выбрать уже существующие культурные образцы, их смешать и взболтать.

Давайте поговорим о демографии, ведь известно, что именно в XXI веке население планеты станет критическим…

Это эпоха так называемого второго демографического перехода. О чем идет речь: в традиционном обществе до эпохи индустриализации рост численности населения был довольно слабый — новое время (эпоха индустриализации) породило феномен взрывного роста населения, связанного с тем, что человеческая продолжительность жизни увеличилась, а болезни уменьшились и, главное, удалось предотвратить высокую детскую смертность за счет развития медицины и бытовых условий. Во второй половине XX века все демографы, политики и специалисты по устойчивому росту кричали про популяционную бомбу — про то, что рост населения должен съесть все ресурсы и непонятно, что с этим делать. К концу XX века все увидели, что у роста цивилизации и благосостояния есть вторая сторона — это резкое снижение рождаемости, которое, кстати, охватило и мусульманские страны. Например, в Иране сейчас рождаемость не позволяет естественного воспроизводства населения, оно там меньше двух человек на женщину. И, таким образом, хотя во многих отсталых регионах мира население продолжает расти очень быстро (это прежде всего относится к так называемой Черной Африке, южнее Сахары), демографы уверены, что уже не за горами тот момент, когда население Земли достигнет некоторого пика. Цифру называют разную — от 9 млрд до 12 млрд, после чего оно перестанет расти, а во многих странах оно уже по естественным причинам перестало расти, и там проблемой стал не избыток населения, а его старение и нехватка людей трудоспособного возраста. И это будет важнейшая черта XXI века — к этому придется приспосабливаться. В связи с этим вероятным трендом XXI века будут большие инвестиции в автоматизацию и роботизацию. Надо сказать, что многие технические разработки, которые позволили бы создать автоматизированные безлюдные заводы, существовали уже в XX веке, но, по-видимому, внедрение этих разработок было задержано тем, что на мировой рынок во второй половине XX века вышли огромные массы дешевой рабочей силы в Китае и других странах Юго-Восточной Азии. Сейчас в этих странах тоже растет благосостояние, и эта рабочая сила перестает быть дешевой. Также в этих странах очень резко упала рождаемость — в них тоже есть старение населения. В западных странах проблема с нехваткой коренной рабочей силы наблюдается давно. Мигранты еще пока ее замещают, но не во всех нишах. Отсюда усилены попытки автоматизировать и роботизировать производство. Плюс, поскольку речь пойдет уже не о китайской рабочей силе, то, возможно, производственные мощности будут возвращаться из Азии в западные страны.

Значит, нам нужен новый демографический бум? Как можно повысить рождаемость и что для этого уже делается?

Все специалисты по демографии сегодня утверждают, что кардинально это невозможно, но если бы это было возможно, мы бы вернулись к проблеме Римского клуба — популяционной бомбы и исчерпания ресурсов.

Вы сказали, что XX век характеризовался крахом больших политических проектов. Стал ли XXI век рубиконом переосмысления?

В политике XX век характеризовался крушением так называемых больших нарративов, больших идеологий, амбициозных идеологизированных проектов. В политических системах демократических стран обнаружилось, что успех имеют центристские партии — не крайние и не очень сильно отличающиеся друг от друга. Политические программы стали набором продуманных и опробованных опытом и рекомендованных учеными решений, но отнюдь не выражением односторонних политических идеологий. Одновременно прошла эпоха массовых политических партий, поскольку политики стали общаться с избирателями через медиа — через могущественные информационные технологии. И массовая политическая партия перестала играть роль посредника между политиком и избирателем.

В конце XX века появилась знаменитая статья Фукуямы «Конец истории», над которой все очень смеются и считают, что она себя не оправдала, поскольку полагают, что конец истории — это конец войн и политических неурядиц. Но главная мысль этой статьи, которая до сих пор не опровергнута, заключается в том, что либерально-демократическая система политики и экономики сейчас является единственной, к которой стоило бы стремиться. И не существует альтернативных теорий, какой была марксистская, которые были бы привлекательны для широкого круга населения и политиков. С этим можно спорить, но, во всяком случае, эта мысль Фукуямы столь же актуальна сейчас, как и в 1980-х. Непонятно, какое государство, кроме как с демократической политической системой и рыночной экономикой, мы бы еще хотели. Хотели бы мы жить, как в Иране, чтобы правили аятоллы? Мало кто скажет, что да. Хотели бы мы обязательно, чтобы у нас была диктатура, как в Латинской Америке? Вряд ли кто-нибудь это скажет. Хотели бы мы плановую экономику? Нет. То есть действительно не видно альтернатив, за которые хотелось бы однозначно голосовать.

Раз уж вы заговорили о войнах, которые должны были бы обозначить «конец истории» — предполагали ли футурологи и политологи конца XX века волну войн, которая покатится по миру в последние годы?

Войны — нормальное явление мировой истории, но очень любопытны расчеты, которые показывают, что общий уровень насилия и общая доля насильственных смертей среди причин смертности исторически снижаются. Самые кровавые по абсолютному количеству жертв инциденты в мировой истории — это мировые войны XX века. Но для того чтобы была такая война, нужно, чтобы существовали две примерно равные по силе коалиции, о которых известно задолго до войны. Такие коалиции не сформировались. Другое дело, что над нами нависает угроза ядерной войны — тут ничего не скажешь, это экзистенциальная угроза. Но вплоть до последнего времени ядерное оружие в политике играло роль демпфера, исключающего слишком масштабные войны.

Изменилась ли расстановка политических сил на мировой арене в XXI веке?

Важный факт заключается в том, что в XX веке мы видели резкое различие развитых и развивающихся стран — развитые страны были богаче и развивались быстрее. В конце XX века и в XXI баланс сил в мире изменился: мы видим, что экономика западных стран замедлилась, и многие хорошо развивающиеся страны так называемого третьего мира (прежде всего Китай и Индия, что уже половина населения Земли) имеют шансы их догнать.

Почему западные страны развиваются медленно?

Для этого есть много объяснений, одно из них заключается в том, что у них постиндустриальная экономика, а в сервисе не может быть такого же роста производительности, как в промышленности. Сервис — это когда один человек уделяет внимание другому. В связи с этим в западных странах идет смещение ценностей: если раньше важнейшей основой политики был экономический рост, то сейчас возникли мысли, что нельзя жертвовать всем ради экономического роста, что человеческое счастье после достижения некоторого уровня благосостояния уже не зависит от материальных благ и от экономического роста и надо думать о том, что нужно поднимать уровень счастья и качества жизни, а не ее количественные показатели.

Этому изменению сознания в мировом масштабе сопутствует то, что можно было бы назвать смягчением нравов, что видно, например, по имеющимся опросам. Например, проводится Всемирный обзор ценностей — это исследование, которое идет много десятилетий, оно планомерно показывает, что ценности людей смещаются примерно в одном направлении. И это, как предполагают создатели проекта, связано с тем, в каких условиях проходят детство и взросление людей, то есть нужно ли им бороться за свое выживание или они уверены в своем существовании. Как говорят создатели этого исследования, идет замена ценностей выживания ценностями самореализации, которым, в частности, сопутствует некоторая толерантность. С этим связан очень важный аспект, которому, кстати, нет полного объяснения, но феномен этот есть — декриминализация. Стратегически во многих странах снижается уровень преступности, что отчасти связано с техническими достижениями и тем, что телекамеры, сигнализации и другие технические средства безопасности сильно усложняют жизнь преступникам и повышают уровень законности.

Важным двигателем формирования образа будущего становятся писатели-фантасты. Многое случившееся в XX веке (от подводных лодок до полетов в космос) описал Жюль Верн, пророками XXI века считают братьев Стругацких. Какие представления других писателей-фантастов о XXI веке были верны?

Фантастика XX века была прежде всего фантастикой о космосе — космическая гонка, которая развернулась в третьей четверти XX века, вызвала такой энтузиазм, что все решили, что вот-вот — и будет как в песне: «И на Марсе будут яблони цвести!» Будут гостиницы на орбитах, космический туризм, тысячи человек на других планетах будут добывать полезные ископаемые…  Космическая гонка оказалась гораздо более технически сложной и гораздо более дорогостоящей, чем это казалось. В ней есть явное замедление, и, надо сказать, вообще в большинстве тех отраслей, которые бурно развивались в XX веке, сегодня замедление. Я всегда привожу один и тот же пример: как гражданская пассажирская авиация достигла крейсерской скорости 800 км/ч, так она на этой скорости держится и больше уже не увеличивается. Военный самолет может летать быстрее, а гражданскому самолету это уже не надо.

Наличие образа будущего — это необязательный бонус. Будущее всегда темно, то, что у СССР якобы был образ будущего — идеологическая фикция.

То же самое в физике: каждую следующую частицу открывать становится все сложнее, поскольку она залезла в глубинные материи. Чтобы это исследовать, должны строиться более мощные крупные ускорители, но они уже достигли таких масштабов и такой стоимости, что быстро развиваться в этой отрасли просто невозможно. Физика в некотором финансовом тупике. Может быть, физика еще подарит нам термоядерную энергетику — в этой отрасли еще не тупик, но там идут очень медленные и сложные исследования, которые хорошо если в ближайшие десятилетия дадут какой-то прикладной результат.

Есть ли какая-то черта XXI века, которую фантасты предполагали антиутопической, но она стала весьма реальной?

Такая черта есть — это всеобщий контроль. Оруэлл в своем романе изобразил тоталитарное государство, которое организует всеобщую слежку за своими гражданами из политических целей, чтобы выявлять мыслепреступников. Но современные государства делают это просто потому, что у них есть такая возможность: они довольно здорово контролируют свои территории благодаря электронному учету населения, введению всеобщих идентификаторов, электронных удостоверений личности, благодаря тому, что везде стоят видеокамеры и так далее. И действительно, это уже не антиутопия, а наша реальность, к которой все достаточно спокойно относятся.

Возможный источник серьезнейших изменений — это биотехнологии. Здесь мы имеем не столько результаты, сколько обещания. Но обещания очень серьезные, поскольку уже есть технология редактирования человеческого генома. И все споры о трансгуманизме, постгуманизме, трансгендерах, вмешательстве в человеческую природу, которые сейчас идут — это, несомненно, предвестие серьезных перемен, которые нас ожидают вследствие развития биотехнологий. Я предвижу, что мы вступим в эпоху радикального вмешательства в человеческую телесность в XXI веке.

Раз мы заговорили о цифровизации, могли ли исследователи в XX веке представить такое сильное развитие искусственного интеллекта? Даже вы приняли участие в фильме «Деньги будущего», где наравне с экспертами свой прогноз дал искусственный интеллект.

Информационные технологии развиваются бурно — так, как фантастика XX века не предполагала. Причем это технологии особого рода: развиваясь, они изменяют любую отрасль — промышленное производство, торговлю, сервисы, медицину — все. То есть нет такой отрасли человеческой деятельности, которая не испытывала бы сильнейшего влияния развития информационных технологий. Так что мы находимся не просто в центре революции в сфере информационных технологий, а в центре революции, которую информационные технологии устраивают во всех отраслях.

На горизонте создание чрезвычайно совершенных систем искусственного интеллекта, которые теоретически могут подменить человека в его высшей интеллектуальной и творческой деятельности. Возможно ли это, я не берусь предсказывать, но усилия к этому идут, вероятно, это приведет к очень серьезному изменению на рынке труда.

Замечу, что принципы нейросетей были разработаны давно — в 1960-х. Но фантасты и футурологи XX века на них не сильно обращали внимание, поскольку они были под впечатлением от возможностей обычных компьютеров. Они думали, что эти компьютеры станут сложнее и мощнее — и они все смогут. Но XXI век открыл, что традиционный алгоритмический компьютер имеет некоторые ограничения по различным задачам, зато есть алгоритмы глубинного машинного обучения.

Мы с вами начали с того, что одним из знаковых событий конца XX века стал распад СССР. Как, лишившись идеологии, обещавшей светлый образ будущего, в новой России его снова пытались конструировать?

Вообще говоря, наличие образа будущего — это необязательный бонус. Будущее всегда темно, то, что у СССР якобы был образ будущего — идеологическая фикция. То есть да, частью идеологии было построение коммунизма, но непонятно как, непонятно чего, непонятно когда. Причем в реальной практике политики советского государственного управления за небольшим исключением в эпоху Хрущева, когда скорое построение коммунизма включили в программу КПСС, никакой ориентации на этот образ будущего не было. Это был идеологический лозунг, мем. Население либо не обращало на него внимания, либо относилось к нему как к какому-то образу очень светлого, но очень неопределенного и далекого будущего, при котором им жить не придется.

Распад СССР был сильнейшим шоком для России, но не потому, что она лишилась будущего, а потому, что она пересобирала свое настоящее, перестраивала свою экономику, политическую систему, социальные отношения — это было очень мучительно, но образ будущего не был важной составляющей этого.

Самое сложное в футуристических прогнозах — это предсказание даты. Артур Кларк, который был далеко не глупым и очень хорошо разбирающимся в технологиях человеком, создавая свой календарь прогнозов, предположил очень оптимистичные даты. Футурологи могут говорить о тенденциях, начиная с маркиза Кондорсе, наверное, первого футуролога. Тенденции реализуются, но никогда не реализуются до конца и часто перебиваются, даже маскируются и растворяются другими, соседними тенденциями. И хорошо, если мы угадаем тенденцию, но точных сроков ее реализации мы не угадаем никогда.

И все же у каких ожиданий экспертов есть шансы сбыться?

Я думаю, что в течение XXI века появится термоядерная энергетика и человек ступит на поверхность Марса.

Фото: Владислав Шатило/РБК/ТАСС