Муза «Китайского летчика Джао Да» Ирина Борисовна Паперная о душной безысходности брежневской Москвы, первых ветрах свободы 1980-х, о «Твербуле», «Белом таракане» и «Китайском летчике», где уже больше двадцати лет собирается литературная и музыкальная богема.

Где вы родились и выросли?

Я родилась в октябре 1941-го в эвакуации, в Уфе, в Миловке. Это такой поселок в пригородах Уфы. Моя мамочка родила меня и скоро осталась вдовой в 19 лет, потому что папа пошел на войну и погиб в феврале 1942-го. Их истории вообще очень похожи на фильм «Летят журавли» — помните, с Татьяной Самойловой? Там главные герои Борис и Любовь, у меня папу звали Боря. У них была очень трогательная и романтическая история. А в Москву мы вернулись, когда мне было года полтора.

Наша квартира была на Русаковской улице, на «Красносельской», напротив наших домов находился когда-то кинотеатр «Шторм». В этом районе Илья Яшин сейчас муниципальный депутат. За мой дом очень боролись, потому что он подпадает под историческое наследие, такой он интересный. Но его, кажется, все равно будут сносить.

В доме на Русаковской Паперные, семья папы, жили на втором этаже, а Кривинские, семья мамы, — на пятом. И там столько было историй, что я могу часами рассказывать. Мой дедушка, мамин отец, в 1936 году застрелился. Он был инженером из Киева, одним из больших начальников в Наркомате путей сообщения, и, видимо, предчувствовал то, что вскоре началось. Считается, что мой дед спас семью. В наркомате уже были тайные «очередники» на аресты, дед все прекрасно понимал, предпочел сам уйти из жизни, и семью не тронули. На Лубянке у Соловецкого камня мы каждый год, читая списки репрессированных, упоминаем Ехила Пинхасовича Кривинского. Когда дед застрелился, долгое время об этом знала только бабушка Аня, было очень опасно. А я об этом узнала, когда мне было уже 16 лет — дедушка Шмилик рассказал, отец папы.

Ваши папа с мамой познакомились до этой трагедии или уже после?

Моя мамочка очень переживала смерть своего отца, дедушки Ехила, уж не знаю, как ей рассказала об этом бабушка. Маме в тот момент было лет четырнадцать, она 1922 года рождения, и она тогда сильно забросила школу. А Боря, мой папа, жил на втором этаже и уже учился в университете на первом курсе, он 1919 года рождения. И одна бабушка попросила другую бабушку, чтобы мой будущий папа подтянул мою маму по каким-то школьным предметам, он «подтягивал» и без памяти влюбился в ее фиолетовые глаза, когда ей было 14, а ему — 17 лет. И они поженились буквально перед войной.

А где вы живете сейчас?

Я прожила много лет на Русаковской улице, в своем отчем доме, и сын Леша Паперный со мной, а когда мне было 60 лет, в 2001 году, случился пожар, квартира наша сгорела. A вечером на концерте несравненного Виктора Бузылева в «Китайском летчике Джао Да» я уже танцевала цыганочку. Переживала, конечно, но как-то все наболело, давно хотелось сменить обстановку. И правда, после пожара началась совсем другая прекрасная жизнь.

В 2004 году во многом благодаря «Летчику» мы купили сравнительно недорогую малюсенькую квартирку на Новинском бульваре — 38 квадратных метров, просто проскочили по цене, очень повезло, потом быстро все очень сильно подорожало. Я прожила там 16 счастливых лет. А в 2020-м грянула пандемия — и новые повороты. На Новинском сейчас живут мои внуки. А мы табором живем на даче: старшая внучка с семьей, родной брат с семьей и мы. Это все дедушка нам оставил, замнаркома — и Русаковскую, и дачный участок. Как же мы ему благодарны!

Если не ошибаюсь, вы когда-то работали в крупном научно-исследовательском институте, а театр, музыка, клубы начались уже гораздо позже?

Моя мама — химик, была начальником лаборатории, кандидат наук, занималась радиоактивностью и схватила в Челябинске на каких-то испытаниях лучевую болезнь. Но тогда же никто не ставил этот диагноз. И мама дожила до 79 лет, но последние годы она себя очень плохо чувствовала, почти не ходила. Она была страстный химик, а мне эта химия на хрен не была никогда нужна, естественно, я не хотела идти по ее стопам. А мой дядя Зямочка Паперный был литературный критик, филолог и пародист, и я запоем писала стихи и мечтала быть журналистом.

Зяма был человек мудрый, видел мой характер и не очень хотел, чтобы я шла учиться на журфак. В 1958 году я окончила школу, оттепель, может, какая-то и была, но Зяма сказал, что у меня такой откровенный и прямолинейный характер, что лучше мне на журналистику не ходить. Я его не хотела слушать, пошла сдавать документы на журфак, и у меня их не приняли, может, не без помощи Зиновия. Я ему этого никогда не прощу, хотя уже давно простила.

И я поступила на химфак, более того, потом пошла в аспирантуру, в 28 лет защитила кандидатскую диссертацию, Алексей у меня уже был. И это мне как-то помогло. Работала у Пирузяна (Лев Арамович Пирузян, советский ученый-химик. — «Москвич Mag») в НИИ в Купавне, но как таковой химией я мало занималась. Этот замечательный армянин и сам был очень интересный человек и собрал к себе в институт необычных людей, химией он меня не заставлял заниматься, я редактировала книги, устраивала в институте всякие вечера, школы — это было модно, когда академические институты устраивали выездные школы. Приглашала разных артистов, Владимира Высоцкого например. Марк Розовский говорил, что образ главной героини в его пьесе «Концерт Высоцкого в НИИ» буквально списан с меня, и даже предлагал мне ее сыграть. Может, в шутку. График в НИИ у Пирузяна был свободным, и мне удавалось совмещать общественную работу в ЦДРИ и в студии у Олега Табакова в переулке Стопани.

Лена Катаева, Лена Курицына, Лариса Кузнецова, Игорь Нефедов, Ира Паперная и Виктор Шендерович, сквер у Дворца пионеров Бауманского района

Когда через много лет, в 1999-м, открылся «Китайский летчик Джао Да», Леша Паперный сказал мне: «Ты будешь у нас завотделом пропаганды!» Многие считают, что у меня есть такое качество — где появляюсь я, там сразу появляются люди и начинается круговерть. Сейчас это, кажется, называется «PR-директор».

В 40 лет я приняла окончательное решение уйти из науки, хотя к тому времени уже успела поработать на общественных началах завлитом в студии Олега Киселева, в театрах у Марка Розовского, у Гедрюса Мацкявичюса и у Олега Табакова.

Марк Розовский когда-то был режиссером знаменитой студии «Наш дом», где были Саша Филиппенко, Гриша Горин и другие. Потом он долго мечтал о своем театре. И вот в 1982 году ему дали помещение в Доме медиков. Дом медиков занимал то здание, где сейчас театр «Геликон-опера», его художественный руководитель — Дмитрий Бертман. Его отец, Александр Бертман, был в те годы директором Дома медиков. Он был умным и толерантным человеком. Время было застойное, но Марку Розовскому выделили прелестный зальчик, и работа закипела.

А я к тому времени уже занималась студией пантомимы в ЦДРИ, где были Коля Караченцов и Толя Елизаров. Славка Полунин, когда приезжал, останавливался иногда у меня дома на Русаковской со всей своей студией, и спали они у нас под роялем. И вот однажды звонит Розовский: «Ну приглашаю тебя ко мне в студию. Моя мечта сбылась». Спрашиваю у Марка: «А кем я буду в твоей театральной студии?». А он говорит: «Ну как кем — Ирой Паперной». Так, наверное, и было. Работала Ирой Паперной, а должность называлась «зав. литературной частью».

Какие в 1980-е были места «для своих»?

Если про клубы — ничего в то время не было. В этом нет никакой похвальбы, но в каком-то смысле это клубное движение началось с нас. Одним из первых музыкальных клубов в Москве был «Белый таракан», который мы открыли в 1990 году. До этого самый первый был клуб Танечки Друбич, музы режиссера Сергея Соловьева. Она открыла еще в конце 1980-х какую-то маленькую историю, помню небольшое помещение, у них был большой стол, и на столе они танцевали. Это место просуществовало, наверное, месяца три — на него наехали бандиты, стали требовать дань, и пришлось закрыться — время было самое бандитское.

Участники спектакля «Твербуль», конец 1980-х

Мы в то время были с Лешиным «Твербулем» (спектакль Алексея Паперного. — «Москвич Mag») в Творческих мастерских у Валерия Фокина, Москва еще только просыпалась после прихода Горбачева, уже чувствовалась наступившая свобода. С другой стороны, уже появились какие-то бандиты, в магазинах были пустые полки, но люди начали уже потихонечку ездить за границу, для этого уже не нужно было получать специальную выездную визу от КГБ. В то время уже начали появляться один за другим независимые театры, был театр этого жуткого Кургиняна, театр Вячеслава Спесивцева, мы с ними сидели тогда на всяких совещаниях, представляли «молодые театры».

То есть одиозный политик Сергей Кургинян в 1980-х занимался современным театром, и вы с ним заседали в какой-то комиссии?

Да, встречалась с ним на собраниях. Но тогда никто не мог предположить, кем он в итоге станет. Было в нем что-то резкое, истеричное, мрачноватое. Но были тогда и молодой задор, и желание перемен. Во время перестройки, чтобы перейти на хозрасчет, четыре студии объединились — театры Спесивцева, Кургиняна, Розовского и студия «Человек». Засиживались за полночь, спорили, обсуждали, иногда ругались. В общем, несмотря ни на что, время было очень клевое, свободное, особенно на фоне того, что было до этого, в 1970-е и начале 1980-х, когда постоянно на тебя надвигалась какая-то совсем беспросветная тоска.

Помню, в конце 1970-х я была вице-президентом в студии пантомимы в ЦДРИ, а президентом — Толя Прохоров, он в прошлом году умер, кстати. Позже он прославился как продюсер, делал «Смешариков». И первый бар на самом деле появился у нас в ЦДРИ — там был такой подвальчик, назывался «Кукушка». И вот после премьер и концертов в этом барчике собирались актеры, музыканты, поэты, писатели и работники ЦДРИ. Была стойка, был кофе по-турецки на песке, пили вино, коньяк. Засиживались иногда до глубокой ночи, неофициально, конечно. С улицы туда было не зайти, но было очень мило и душевно.

И именно тогда меня не пустили поехать от ЦДРИ на фестиваль пантомимы в Венгрии. Мне не дали выездную визу. Я так рыдала, а у моей мамы был какой-то знакомый чекист, она же работала в закрытом секретном учреждении. Мама мне сказала: «Не рыдай, я хоть узнаю, почему тебя не выпустили». А было уже какое-то мерзкое начало зимы или поздняя осень, под ногами грязь. Я мешу эту грязь, иду то ли в студию к Марку, то ли еще куда-то, рыдаю в голос и думаю: «Неужели я всю жизнь буду вот эту грязь месить?» А сотрудник поведал маме: «Я вам не могу ничего конкретного рассказать, но передайте своей дочке, что надо меньше болтать с иностранцами».

Ирина Паперная с Михаилом Кузьминым и их сыном Алексеем

И я уже сама вспомнила — действительно, в ЦДРИ выступал какой-то шведский клоун, очаровательный был человек, меня с ним познакомил директор ЦДРИ, и он в меня, по-моему, влюбился, ходил за мной неделю каждый день.

У вас в эти годы дома на Русаковской было что-то вроде театрально-литературного салона…

Можно и так сказать. Это особая тема. На нашей кухне до поздней ночи ели, пили, курили, спорили, пели, танцевали. Частым гостем был Роман Виктюк. Он жил в коммуналке в соседнем дворе. Его очень любила моя мама. Он дарил ей букеты полевых цветов, а она меня все время кокетливо спрашивала: «Почему Рома на тебе не женится?» Все наши театры-студии перебывали на Русаковской, от главных режиссеров до осветителей, друзья, друзья друзей: Марк Розовский, Сережа и Таня Никитины, Зоя Светова, Виктор Шендерович, Вася Мищенко, Женя Лунгин, Катя Гердт, Гедрюс Мацкявичюс, Толя Бочаров, Паша Брюн, Сергей Эрденко, Фима Шифрин, всех перечислить невозможно.

Наша поэтическая компания — Юрий Ряшенцев, Михаил Айзенберг, Лев Рубинштейн с примкнувшими Костей Сергиенко (детский писатель) и Семеном Агроскиным (художник) читали стихи, шумели и спорили. Если что, три вокзала совсем недалеко, посылали гонца, в советское время вино и коньяк можно было по ночам достать у таксистов…  Еще был родной дом — ЦДЛ на бывшей улице Герцена.

В Пестром баре «инженеры человеческих душ» выпивали, рисовали картинки и писали на стенах нетленки. Сам знаменитый Херлуф Бидструп отметился — на его рисунке из ресторана ЦДЛ он в обнимку с женой среди кучи бутылок и подпись по-русски: «Какой прекрасный вид на Москву отсюда». Поэт Михаил Светлов засиживался в Пестром зале ЦДЛ до глубокой ночи. Выходит однажды Светлов из ЦДЛ, а ему навстречу компания пьяных финских туристов, человек десять. Сам Светлов тоже уже немного покачивается. Спрашивают на ломаном русском: «Где здесь ближайший ночной бар?» Светлов отвечает: «Думаю, в Хельсинки». Это не анекдот, реальная история. Да, безысходность и духота 1970-x!

После перестройки все изменилось. Мы с «Твербулем» объездили полмира, а в Америке продюсер с Бродвея уговаривал нас остаться, обещал золотые горы, в кассы стояли очереди, The New York Times и Daily News писали о «Твербуле», потом всю Европу объездили. Начиналось настоящее признание. Спектакль был темный по свету. Когда мы ездили с ним за границу, журналисты спрашивали у Алексея: «Почему у вас такая темнота на сцене?» «Потому что мы репетировали по ночам!» — отвечал Леша.

Вячеслав Полунин, Ирина Паперная и Татьяна Ядрышникова (первый арт-директор клуба «Китайский летчик Джао Да»)

Когда вернулись в Москву, я спросила у Альфреда Лернера, который вместе с Валерием Фокиным заведовал Творческими мастерскими, где сейчас Центр Мейерхольда на Новослободской: «А можно мы попробуем в новом репетиционном подвале мастерских открыть бар?» — и тот ответил: «Ну ладно, попробуй». И мы, «Товарищество Актеров и Музыкантов» (ТАМ), открыли «Белый таракан», и Москва его полюбила. Бывали все — художественная богема, послы, сотрудники КГБ, чиновники и бандиты.

Это правда, что в меню «Белого таракана» были сосиски с горошком?

Почему нет? И котлеты с картошкой. Любимые до сих пор блюда. Но не это было тогда главным. Мы, создатели «Белого таракана», стали пo-своему первооткрывателями. Само понятие «ночной клуб» трансформировалось в очень московское место для друзей, знакомых и незнакомых. Само время способствовало сближению самых разных людей.

Как ваше отношение к Москве изменилось со временем? Когда вас в конце 1970-х КГБ не выпустил на фестиваль в Венгрию и вы, рыдая, месили грязь поздней осенью, это отношение было одним, в конце 1980-х и 1990-х — другим. Сейчас оно тоже уже другое?

Конечно, в то время, когда меня переполняли обида и желание видеть мир, если бы вы мне задали этот вопрос тогда, я бы ответила, что не люблю Москву. Моего сына Лешу это тоже коснулось. А мои внуки уже не боятся и не понимают мои страхи. Сейчас я так панически боюсь полноценного возвращения тех времен. И, к сожалению, оснований для такого страха все больше. Но как ни крути, а за зимой обязательно наступит весна.

Я счастливый человек — мне суждено было прожить в своем городе несколько разных жизней. После душных брежневских 1970-х постепенно начала подниматься замечательная волна свободы, которая полностью изменила и преобразила нашу жизнь.

Начиналась свобода, но с побочными явлениями агонии советской системы — тотальным дефицитом, черным рынком, разрухой, бандитизмом — весь ужас отсутствия самого необходимого и личной безопасности.

Да, конечно! Но ключевое слово — свобода! Нам тогда только-только начал открываться мир, только стало можно свободно выезжать из страны. Я помню, в 1990 году мы поехали на знаменитый театральный фестиваль в Эдинбурге, где участвовало 500 театральных студий и групп одновременно. Мы получили первый приз за первую неделю фестиваля, сыграли 17 спектаклей, нас снимал BBC. Мы играли на сцене престижного театра Траверс, были всеобщими любимцами, нас чуть ли не носили на руках. И сколько всего накупили! Каждый из труппы «Твербуля» привез кто стиральную машинку, кто телевизор, кто видеомагнитофон. И еще привезли денежку в иностранной валюте. По 300 долларов каждый. На эти деньги тогда в Москве можно было жить полгода. Когда мы вернулись из Эдинбурга, актриса Танечка Чухаленок, жившая у нас на Русаковской, пошла за продуктами в магазин. Прихожу домой, а она сидит на кухне, на табуретке с тремя ножками из четырех, и рыдает. Я спрашиваю: «Что ты рыдаешь?» Она говорит: «Я в магазин сходила… » Сейчас Таня — жена дипломата, живет в Брюсселе.

Мы с Лешей получили не так давно гражданство Израиля. И, сделав гражданство, я поняла, что вряд ли когда-нибудь отсюда уеду…  Дело даже не во внуках. Они в конце концов сами смогут приехать куда угодно. Просто Москва для меня — дом родной.

В нулевых к вам в «Летчик» можно было зайти почти в любой вечер и запросто встретить Дмитрия Диброва с рюмкой водки или еще кого-то из знаменитостей…

Дима Дибров тогда жил недалеко от «Летчика» и правда у нас дневал и ночевал. А в его прекрасной «Антропологии» на НТВ перебывали многие наши музыканты. Дима Быков очень любит «Летчик», особенно «бретонские блинчики», Антон Носик часто ходил на любимых музыкантов, да и посидеть «после концерта как люди» был не прочь. Часто заходили Артем Троицкий и Сэм Клебанов, Андрей Макаревич и Гарик Сукачев играли джемы, Людмила Петрушевская пела в своем «Кабаре нуар» и пила со мной кипяток. Леша Паперный однажды сформулировал наше кредо: «“Китайский летчик Джао Да” — странное место. Артисты не похожи друг на друга, посетители не похожи друг на друга, работники не похожи друг на друга, никто ни на кого не похож. Поэтому жизнь у нас разнообразная и интересная».

До пандемии в «Летчике» часто проходили веселые поэтические вечера?

У нас можно устроить любой вечер. В самом начале мы собирались за одним столом и читали стихи, это Дима Быков придумал. A потом пошло-поехало. Начались поэтические вечера для всех желающих. Данила Файзов («Культурная инициатива») руководит парадом. «Домашний» театр Паперного, детская театральная студия «Хорошее удовольствие», студенты ГИТИСа, антрепризы, вечера благотворительных фондов, «Сентиментальные путешествия» Константина Исаакова, аукционы помощи неправедно осужденным и их детям…  Несколько лет назад Виктор Шендерович — мы с ним когда-то были вместе в студии у Табакова на Стопани — с удовольствием презентовал свои книжки, обычно много людей собиралось его послушать. Как-то еще до пандемии ему сказала: «Вить, приходи сделать вечер». А он говорит: «Эх, смотри, Паперная, мне-то уже поздно пить боржоми, а у тебя потом могут быть проблемы… »

Фото: из личного архива семьи Паперных, Егор Астахов и Александра Астахова