Поезд «Москва — Череповец» отстукивает колесами свой ритм 11 часов кряду. За окнами стоят темно-зеленые стены елей, дрожат на сентябрьском ветру тоненькие ветки ивы и ольхи и тянутся вслед за тяжелым составом, словно просят забрать с собой, фиолетовые кустики иван-чая. Небо над лесополосой монотонно-серого цвета. Из огромной Москвы мы едем в затерявшееся среди северных лесов и болот на границе Вологодской и Архангельской областей местечко Крохино.
Эта точка на карте обозначает непонятно что — бескрайняя гладь Белого озера, из него вытекает река Шексна, а вокруг на многие километры только затопленные болота, поросшие камышом и тростником. Ни деревень, ни дорог, ни электричества. Классическое in the middle of nowhere. И только посередине реки прямо из свинцовой воды возвышаются стены старинной церкви, построенной два с половиной столетия назад. От тех, кто ее строил, не осталось ни имен, ни памяти. Исчезли их дома, села. Их могилы давно ушли под воду. Даже на географических картах в этом месте не было никаких названий, только ровный пунктир прибрежных болот. Но пару лет назад точка все же появилась благодаря усилиям одной женщины — москвички Анор Тукаевой.
Анор возглавляет небольшой благотворительный фонд — Центр культурного наследия «Крохино». Она уже 11 лет собирает волонтеров и пожертвования, обивает пороги чиновников и возит из больших сияющих городов на этот безлюдный и сырой край света цемент, песок, железные сваи и столичных гостей, чтобы спасти руины посреди свинцовой холодной воды.
На перроне череповецкого вокзала нас встречает муж Анор, Илья. Он выскакивает из фиолетового промышленного тумана, полный энергии. В отсутствии жены Илья остается комендантом волонтерского лагеря и руководит текущими работами. Илья — отставной подполковник РВСН, ему не привыкать к командным высотам. Хотя раньше ему подчинялись полтораста офицеров, а теперь несколько мужиков из окрестных деревень или горстка столичных интеллигентов с задумчивыми взглядами, с дисциплиной во вверенной ему части тоже бывает неважно.
— Все в порядке, — докладывает он. — Толян в запое. Серега вчера ушел в болото, вернулся пьяным. Василий пропал. Зря я его отвез на большую землю. Они сломали баню и лодочный мотор. Пополам. Я их спрашиваю: «Как вы умудрились?» А они: «Не поверишь, были трезвые». Справедливости ради нужно сказать, что когда мужики трезвые, то работают как кони и все у них получается.
В депрессивной глубинке беспробудным пьянством никого не удивишь. Но к нему добавляются еще апатия и ненадежность, возведенные в принцип. Даже за хорошие по местным меркам деньги бывает трудно найти рабочих. Люди обещают приступить с завтрашнего утра и пропадают на недели или делают ничтожную часть работы и уезжают. А стоит Илье отлучиться на несколько дней, как рабочие уходят в тяжкий запой.
Спасению удивительной церкви над водой как будто противится окружающая среда. Анор рассказывает, как несколько лет ушло на то, чтобы соорудить вокруг стен небольшую дамбу, чтобы волны и лед не обрушили уцелевшие части здания. «Мы строили все своими руками: собирали битый кирпич в мешки. Обматывали их проволочной сеткой. Пересыпали песком. Привезли на маленькой лодке бетономешалку и делали бетон. Но каждый год волны все разбивали, и приходилось начинать заново. Иногда казалось, что это безнадежно».
— И так тянется из года в год. Ощущение, что продираешься сквозь вязкую субстанцию. Приходится выбиваться из сил, чтобы остаться на месте, — жалуется Анор.
Природе помогало и общество. В глубинке так и не закончились 1990-е. Например, когда волонтеры построили дамбу и ее нужно было заполнить песком, чтобы образовать вокруг церкви искусственный остров, выяснилось, что на единственном на многие мили вокруг песчаном карьере произошел рейдерский захват. Там шли перестрелки, стороны вступали в рукопашную и в бои на лопатах, приезжала скорая. Наконец, когда конфликт хозяйствующих субъектов был исчерпан, закончилась навигация. В последний день перед ледоставом чудом удалось договориться с хозяевами некой баржи, которые наконец привезли необходимый песок. Волонтеры раскидывали и утрамбовывали его уже под хлопьями влажного снега. А зимой украли на металлолом железную рельсу, которой скрепили конструкцию дамбы. К тому же выяснилось, что шпунт плотины бракованный, и все надо начинать сначала.
И все же Анор уже 12 лет приезжает сюда, привозит мужа, детей, друзей, знакомых и волонтеров. Эти руины церкви над водой стали ее судьбой и главным делом ее жизни.
— Я помню, как увидела ее первый раз, — рассказывает она. — Это было в феврале 2009-го. Я интересовалась судьбой затопленных земель. Побывала у Калязинской колокольни, у Рыбинского водохранилища, в десятках других мест. И приехала сюда, на Белое озеро. Шла к ней по льду. Обходила проталины, боялась провалиться в полынью. Потом наконец дошла. И церковь со мной заговорила. Я имею в виду… мне было 24 года, я была восторженной, маленькой. Но все-таки: не каждая руина с тобой разговаривает.
Памятник всему
Мы стоим на переправе через Шексну. Дорога пересекает реку километрах в двух ниже по течению. С паромной пристани виден вдалеке силуэт полуразрушенного храма. Издалека он похож на покосившуюся русскую печь из мультика «Вовка в Тридевятом царстве». Руины возвышаются в точке, за которой стальная полоса реки расширяется, превращаясь в белесое озеро; кажется, что только эта покосившаяся церковь мешает низкому небу упасть в такую же непроницаемую серую бесконечность воды; печь-церковь, словно гнутая ось, разделяет здесь воду и землю, верх и низ, мешая пространству слиться в неделимую серую бесконечность.
Вдоль берегов сплошные заросли ивняка и высоченный, в полтора роста, тростник. Это непроходимое болото. Очевидно, что жить здесь нельзя. Но здесь жили веками. Более того, именно отсюда все и началось. Здесь, в истоке Шексны, стоял древний город Белоозеро. Один из тех трех городов, с которых официально началась великая русская история. Когда словене новгородские, кривичи и весь призвали трех легендарных варягов, сказав им «земля наша велика и обильна, да порядка в ней нет», вся Россия была заключена в треугольнике между Новгородом, Изборском и вот этими камышами на Белом озере. Викинги пришли и стали владеть этими землями и населявшими их племенами. Средний из полумифических братьев, Синеус, согласно летописи, «сел» как раз здесь, где из воды теперь возвышаются стены затопленной церкви.
Историки спорят, были ли братья Рюрика только ошибкой перевода или за ними стояли какие-то реальные персонажи, но сама роль скандинавов в ранней истории Руси несомненна. Этих воинов, пиратов и торговцев интересовали торговые пути, которые соединяли пять морей — Балтийское, Белое, Каспийское, Азовское и Черное. Исполинские реки, впадавшие в них, служили дорогами, по которым можно было возить рабов, меха и оружие на юг, в Персию и Византию; и предметы роскоши, дорогие ткани, золотые монеты и серебряные чаши обратно на север. Почти безлюдные земли по берегам рек служили только источниками сырья, будь это шкурки пушных зверьков, корабельный лес или юные славянские и финские девушки. Белоозеро было важнейшим терминалом на этом транзитном пути сквозь сырьевую колонию: здесь был волок из бассейна Волги в Онежское озеро, через которое попадали в Ладогу и затем в Балтику.
Веками Белоозеро сохраняло свое значение на речных торговых путях. Когда в запустение пришли южные метрополии Исфахан и Константинополь, город пришел в упадок. «Черная смерть» в XIV столетии почти прикончила его, но новые насельники отстроили город на 17 верст южнее, на берегу озера. Именно там сейчас расположен Белозерск, крохотный райцентр Вологодской области с пышными узорчатыми церквами времен своего расцвета в XVI–XVIII веках. Но и древнее городище не осталось совсем пустым. Уже в XV столетии здесь упоминается село Крохино. Несмотря на название, было оно большим богатым торговым поселением. Жители ловили рыбу, сеяли лен и коноплю, но, главное, продолжали обслуживать никогда не прекращавшийся транзитный бизнес. Северную пушнину генуэзские торговцы продавали на рынках Средиземноморья; из конопли изготовляли пеньку, которая шла на канаты и снасти торговых флотов Ганзы, Голландии и Британии. А здесь, в глубине северных болот, эти товары перегружали с речных судов на белоозерские плоскодонки, устойчивые к частым штормам на неспокойном озере.
Церкви Белозерска выросли одновременно с колониальными соборами Гаваны и Рио-де-Жанейро благодаря рождению мирового рынка. Волна подняла тогда многие лодки, включая Крохино. Тысячи крестьянских рук прорыли канал, соединивший Белое озеро с Онегой. Товарные потоки росли. В правление Екатерины поселок вновь вернул себе статус города. Назвали его Крохинским посадом. И вот тогда местные купцы, видимо, и решили построить у набережной роскошный барочный «корабль» — храм Рождества Христова. Огромный и нарядный, он восхищал путешественников столичным убранством. Крохинские гордились им; будучи естественной архитектурной доминантой в округе, он подчеркивал городские привилегии местных жителей. На праздники они устраивали кулачные бои с парнями из находившегося на противоположенной стороне Шексны села Каргулино, распевая торжественную боевую частушку: «Вы, каргулинцы, уроды, смоляные бочки, / А крохинские робяты — алые цветочки».
Так все и продолжалось из века в век. Колониальные товары Севера подпитывали крохинское процветание. В городке было восемь улиц, работали мельницы, кузница, торговые важни, пристань. И над всем этим плыл звон колоколов на соборной громаде, которую видели чуть ли не с другого конца огромного озера. Лет через двадцать после революции храм закрыли. В нем помещались то колхозный клуб, то хлев, то конюшня. А дети в школе сидели за партами, сколоченными из древних икон. «Спас Нерукотворный» строго глядел в глаза мальчишкам и девчонкам с соломенными волосами, когда они переворачивали парту, чтобы взглянуть в шпаргалку. Но в начале 1960-х эта многовековая история подошла к концу.
Оправившись после войны, страна стала восстанавливать народное хозяйство. Ей нужно было больше товаров, больше энергии для промышленности. И советские инженеры вернулись к проекту Волго-Балтийского канала, проходившего по маршруту древних торговых путей, но рассчитанного на огромные морские суда. На Шексне поставили несколько плотин с гидроузлами. Электричество потекло по проводам исполинских ЛЭП. Вдоль камышовых зарослей потянулись баржи с лесом, углем и нефтью. А на доске объявлений у крохинского клуба прибили объявление о том, что жителям следует разобрать свои дома, собрать домашний скарб и переехать в другие города и села. Крохино с окрестными полями было приговорено к затоплению.
Без малого 60 лет назад шесть сотен крохинских жителей переселили в Белозерск, Череповец, Вологду и десяток затерянных в северных болотах деревень. Вода скрыла фундаменты бывших домов, вместо яблочных садов выросли тростник и ивовые кусты. На месте города, из которого когда-то пошла русская земля, теперь болото и речная гладь. Городок уничтожила та же сила, которая когда-то создала его среди этих лесов: колониальная торговля сырьем на дальние расстояния. И только огромная церковь Рождества Христова осталась стоять посреди вод. В бывшем куполе храма разместили маяк, указывавший судам путь из озера в шекснинский участок великого речного пути, соединявшего пять морей.
В фильме Василия Шукшина «Калина красная», снятом в 1973 году, показана с проплывающего парохода эта церковь посреди бескрайней воды. Храм стоит еще почти совсем целый; ровные белые стены увенчаны куполом. Нет только кровли и креста на колокольне. Сквозь пустые окна льется нежный свет. Но и с тех пор прошло почти полвека. Теперь нет купола, рухнула одна из стен, обвалился алтарь, а оставшиеся стены покосились так, что издалека церковь напоминает кривую печь Емели. Волны и лед подтачивали строение, и оно было обречено — в некоторых местах у основания ширина кладки составляла всего один кирпич. Один из участков стены рухнул уже на глазах Анор Тукаевой в 2013-м. Но неизбежное так и не случилось. Фонд «Крохино» предотвратил окончательную гибель храма, и его руины остались стоять здесь, вдали от человеческого жилья, в качестве памятника всему, что было с этой страной. От скандинавской торговой фактории до богатого купеческого городка; от барочной роскоши XVIII столетия до исполинских инженерных проектов прошлого века, которые приносили в жертву целые города и районы, чтобы у тех, кто остался на поверхности, были электричество, тепло и хлеб на столе.
Наследие
К пристани волонтерского лагеря пристает катер с туристами. Анор проводит экскурсию по руинам церкви для 20 москвичей.
— Восстанавливать храм в первозданном виде, наверное, не нужно, — говорит она. — Здесь больше никто не живет, и церковь сама по себе никому тут не нужна. Но очень важна история того, что здесь произошло в ХХ веке: эта история переустройства природы человеком, отношения к природе и к людям как к ресурсу. И последствия этого переустройства, и то безвременье, которое здесь наступило вплоть до сегодняшнего дня. Поэтому мы хотим не восстановить стены, а законсервировать их в таком полуразрушенном виде, который вы здесь видите. Тогда памятник будет не столько услаждать взор, сколько заставлять задуматься, что же здесь произошло.
— А что здесь произошло? — растерянно спрашивает одна из туристок.
После паузы Анор начинает терпеливо рассказывать про затопленные земли. Они охватывают 35 регионов России. Это сотни сел и городов, навсегда стертых с поверхности земли, сотни тысяч переселенцев и бесконечные руины.
— Россия — это страна руин, — говорит мне Анор. — В ближайшие годы их будет становиться все больше. Тысячи брошенных памятников, особенно сельских церквей, сейчас подходят к последней черте. Они буквально исчерпали свой ресурс: прошло примерно полвека с тех пор, как их перестали хоть как-то использовать. И нам здесь важно создать прецедент сохранения руин в принципе. Сохранения наследия и памяти.
Двенадцать лет назад, после первого путешествия в Крохино, Анор вернулась в Москву. И через несколько дней в интернете наткнулась на фотографию каких-то невзрачных руин в английской глубинке. Они выглядели очень ухоженными; вокруг были проложены аккуратные тропинки, установлены указатели, посажены цветы и вьюнок. «В этом была какая-то нечеловеческая несправедливость. У них сохраняют даже такую ерунду, а у нас пропадает такое… Что я даже расплакалась», — вспоминает она.
— У нас государственная политика в том, чтобы стирать прошлое и каждый раз писать его заново. Чиновники нам часто говорят, чтобы мы не поднимали тему затопленных земель. Она кажется им неудобной, ненужной. А руины — это как раз о том, что нельзя избавиться от своего прошлого. Что его нужно принять и научиться жить с ним в мире, — размышляет Тукаева. — Ведь наследие — это что-то, что составляет внутренний, духовный или культурный хребет человека. Когда этого нет, всему остальному в жизни не за что цепляться. Все валится хаотичной кучей в никуда и ни для чего. И уходит так же бесследно. Не остается ни смысла, ни цели, ни родины.
Я вспоминаю рассказы Ильи про местных «хануриков», которые пропадают неизвестно куда, чтобы на недели впасть в тяжелый запой. Они, как и почти вся русская глубинка, живут в состоянии затяжной депрессии, из которой нет сил выбраться. Одного из них Илья привез на лодке из ближайшей деревни Бечевинка посреди ночи. Мы как раз сидели с волонтерами у костра, распевая песни под шуршание мелкого дождика. Парень подошел нетвердой походкой, рухнул на скамейку рядом со мной и пытался неловко подпевать. А в паузах между песнями заплетающимся языком повторял: «Я хочу сдохнуть».
— Наследие — это ведь процесс передачи знаний и памяти. Когда у тебя этого нет, ты ничего не перенимаешь и ничего не передаешь. Ты пустой, — рассуждает Анор. — А у человека есть потребность быть связанным с другими, держать за руки людей из прежних и будущих поколений, создавать с ними общее духовное пространство. Но бывает, что на это просто нет сил. Люди живут в неблагополучной среде, с навязанными извне ценностями. И это, конечно, ранит. Обессмысливает существование. Как сказал нам наш рабочий Володя, он пьет, чтобы этого всего не видеть. Можно обвинить его в том, что он сам не смог изменить свою жизнь, что-то в ней исправить. С другой стороны, я вижу, что у него просто нет на это сил, и это не его вина. И ему нужно в этом помочь.
Сизифов труд посреди стальной шекснинской стремнины, труд, направленный на то, чтобы сохранить от исчезновения руины бывшей церкви давно исчезнувшего городка, до краев наполнен историческим смыслом. Ведь все, что свидетельствует о нации, о народе, о его коллективной судьбе и общей памяти — это материальная культура. Только она свидетельствует о тех испытаниях и поворотах судьбы, которые сделали нас теми, кем мы являемся. «Все, что мы делаем — это защита одной точки на карте. Но ведь это и есть границы страны. Сохранить точку. Сохранить имя. Сохранить память», — говорит Анор. По ней видно, что она не жалеет о своем выборе — оставить карьеру в Москве, чтобы по крупицам отвоевывать у воды наследие ушедшего под воду древнего города. «Нам все равно нужно заниматься этими руинами, если мы хотим жить в своей стране, не дать ей превратиться в заросшие борщевиком и бурьяном пустоши, сделав вид, что ничего, кроме Москвы, не существует», — упрямо повторяет она.
Муж Анор вспоминает, как он первый раз приехал в Крохино несколько лет назад. «Я еще раз понял, какая она крутая», — говорит он, кивнув на жену. Был июнь, и белые стены церкви плыли по воде в солнечном сиянии. «Эту красоту нельзя утопить, ее и так не хватает». Илья уволился из армии несколько месяцев назад и теперь занял свой пост здесь, командуя «хануриками». «Володе тоже важно то, чем мы здесь занимаемся, — объясняет он. — Да и всем мужикам. Они все понимают, что это не просто стройка. Вот бывает добавочная стоимость, а у них — добавочное уважение. Володька, например, рассказывал, что его дед церкви разбирал, взрывал. А он вот теперь восстанавливает. И, несмотря на все, видно, что его тянет к другим людям, не бечевинским».
С Белого озера дует пронизывающий сентябрьский ветер. Моросит вечный северный дождь. Дрожат и гнутся ивовые ветки, прижимается к кочкам болотный тростник. Мы сидим на досках посреди разбросанных свай, без которых тут не обходится ни одна постройка, и рассматриваем картинку будущего Центра культурного наследия «Крохино»: у истока реки стоят спасенные руины храма, а на его колокольне светит в осенний мрак восстановленный фонарь маяка. Мимо нас проплывают огромные танкеры с лесом, нефтью, металлическим ломом. Через сырьевую колонию корабли плывут в обжитые города и страны, в которых цветут сады.
— Слушай, а что значит твое имя? — спрашиваю я Анор.
— Цвет граната, — отвечает она, ежась от холода.
Фото: из личного архива Анор Тукаевой и Ильи Матвиенко