Наталию Медведеву, которая при жизни была известна то как жена Лимонова, то как любовница Борова из «Коррозии металла», обычно вспоминают в Петербурге — на родине. О себе, подражая рекламе 1990-х, она однажды написала: «Девушка, достойная города-героя». Но вспоминают ее дома именно как Наталию Медведеву — певицу, автора стихов и прозы, эмигрантку, в конце концов, свалившую из страны в 17 лет не по политическим причинам, а из любопытства. Делают это традиционно в клубах. Так, искусствовед Марина Кронидова когда-то организовала ночь памяти Медведевой, где играли «Колибри» и группа Tequilajazzz.

Неслучившееся 65-летие Медведевой решили отметить в Москве — и не где-то, а в Доме Ростовых, организовывала вечер памяти Ассоциация союзов писателей и издателей России.

Вылетаю из Петербурга. По дороге в аэропорт в такси смотрю передачу «Акулы пера» с участием Медведевой, с записи которой она встала и ушла, обидевшись на вопрос, в котором прозвучало, что вся ее жизнь — игра. С пульсирующим нервом, яркая, опередившая время и сбросившая за границей зашоренность, она была совершенно непонятна еще не перековавшимся журналистам, которые обвиняли ее в выборе партнеров и излишнем китче. Но она отбивается: на претензии репортеров парирует, что похабщина не то, что она делает, а то, что они спрашивают, а Отара Кушанашвили вообще умывает.

Так же резко прекратились и отношения Медведевой с фотографом Сергеем Борисовым, который по возвращении из-за границы фотографировал их с Лимоновым, а через год в откровенном разговоре ляпнул: «Наташ, ты мне нравишься как человек, но мне совсем не нравится твой репертуар». — «Ну и пошел ты на х**!» — ответила она. На этом все, навсегда.

Из Пулково звоню кинокритику Трофименкову — одной из любовей Медведевой, выведенному в романе «А у них была страсть» как Критик (кстати, Медведева посвятила этот роман Трофименкову и отправила ему единственный экземпляр, а спустя какое-то время потребовала уникальный презент обратно, решив его публиковать).

— Очень плохо слышно, я сейчас в аэропорту…
— В Пулково? Летите на вечер памяти Медведевой?
— Да.
— Я тоже.
— Все понял — встречаемся в зале ожидания.

В курилке Критик-Трофименков рассказывает мне о своей Наташе Медведевой. Причем делает это впервые: обычно он разговоров о Медведевой сторонился и интервью о ней не давал.

«Наташа, как и Эдуард Лимонов, такое живое воплощение всемирной отзывчивости русской души, о которой говорил еще Достоевский. Эдуард — харьковский пролетарий, Наташка, мягко говоря, трудная девчонка, которую выгнали из 9-го класса за пьянство и блядство и отправили в школу рабочей молодежи. Они оба оказались абсолютными космополитами, гражданами мира, оставаясь при этом советскими и русскими людьми.

Я познакомился с Наташей в Париже в 1990 году. Просто приехал туда, ведь открылись границы. Я вез уйму посланий от питерских художников-писателей эмигрантам. И сразу же понял, что есть очень четкое разделение — какая-то эмигрантская гнилая тусовка, работающая на “Радио Свобода” [внесено в реестр СМИ-иноагентов] и BBC, и есть абсолютно свободная, оторванная от всего группа людей, к которой относились Леша Хвостенко, Лимонов, Наташка Медведева, Олег Соханевич, в свое время прыгнувший с парохода из Батуми и уплывший в Турцию. Они были везде у себя дома — и Наташа тоже: она была истинной парижанкой в Париже, так же как была настоящей русской девчонкой в России, как, наверное, была и настоящей американкой в Калифорнии.

Тогда было замечательное место в Париже — фабрика на станции метро Colonel Fabien. Там был русский склад, где заправлял Леша Хвостенко. И я привез Хвосту письма — от Уфлянда, Олега Григорьева…  Я пришел на колоссальный праздник — 50-летие Хвостенко, где были сотни людей. Ко мне подошла высокая, в шинели и фуражке, Наташа. И зная, что я курсирую, вожу письма и рукописи туда-сюда, сказала, что хочет мне дать почитать свой роман “Мама, я жулика люблю” — это была лучшая ее проза, написанная на одном дыхании, со свистом. Кажется, это было пари, чтобы доказать Лимонову: она тоже может, а она могла. И она дала мне рукопись, которую я потом привез сюда и отдал Назарову в “Северо-Запад”, Вадик потом издал.

В Париже после праздника я отправился с письмами к Лимонову в Маре. Эдуард тогда участвовал в издании газеты “Интернациональный идиот”. Мы долго ждали его, и наконец Лимонов пришел. А я в 1990 году был таким перестроечным, не скажу либеральным, но всегда был левым. Лимонов же положил руки на колени и стал очень правильно все говорить мне, очарованному перестройкой. Потом он куда-то улетел, а у нас с Наташей начался роман.

И, конечно, о нашей встрече с Наташей можно говорить без зазрения — у нас был роман, о котором она написала опять-таки роман — “У них была страсть”: мы любили друг друга — и это было прекрасно. Хотя, скорее всего, этот роман случился, потому что Лимонов был для нее слишком упорядоченным, слишком правильным, слишком регламентированным человеком. Как он написал о Бродском, “поэт-бухгалтер”. При встрече Лимонов производил именно впечатление такого поэта-бухгалтера, а Наташа была анархической душой, которая искала то, чем оказался я — мальчик, смотревший на Париж широко раскрытыми глазами. Мы безобразничали, гуляли по Парижу.

Однажды мой друг позвал меня в гости к своим родителям. Хотя он сам был очень левый человек, его семья была абсолютно буржуазная. Мы с Наташкой тогда не расставались, и я сказал, что мы придем вместе — и мы пришли: пьяные, укуренные. Там сидели прекрасные округлые парижские бюргеры — папа и мама моего друга. Честно говоря, я боялся того, что будет. Наташка хохотала, а хохотала она совершенно удивительным образом: закидывала ноги на спинку дивана. И в результате, когда мы расставались, она стала лучшим другом этих пожилых парижан. Выяснилось, что они — черноногие, из Алжира, и были причастны к деятельности OAS, то есть террористической деятельности, о чем даже не знал их сын. А вот пришла всемирная прекрасная Наташа — и они сразу же все вывалили: как они боролись за Французский Алжир. Это было совершенно удивительно.

Помню, Лимонов был где-то в Токио, на писательской встрече, Наташа не знала точно, когда он вернется. Мы поднимались по лестнице к ним, она меня инструктировала: если Эдуард дома, ты беги в другую сторону, потому что там справа от двери лежат гантели, а он в тебя кинет.

Я обожал Наташу, при этом очень любил Лимонова как писателя — может быть, эта ситуация повлияла на мое отношение к появлению НБП* (признана экстремистской и запрещена в РФ), когда я писал про НБП гадости.

Роман наш закончился сам по себе. Мы жили в разных странах, потом — в разных городах. Он время от времени возвращался, мы снова встречались, но у Наташи была своя жизнь, у меня своя, я встретил подругу юности, и у нас начался роман, а у Наташи были свои истории. Как писала Цветаева, “Нас рас—ставили, рас—садили…  по двум разным концам земли” — конечно, все это не имело никакой мещанской перспективы: жениться, рожать детей. Это было как было — ураган, 1990 год, безумный Ленинград, безумный прекрасный Париж при всей отвратительности фигуры Миттерана — абсолютное гуляйполе: с кокаином, праздниками, клубами и рок-н-роллом. Наташка была абсолютна в этом».

Спрашиваю Трофименкова, был бы Лимонов жив, решился бы он так же заговорить о Медведевой и пойти на этот вечер памяти: «Да, конечно. Эдуард все знал и понимал, написал же “Укрощение тигра в Париже”. Но у него был высокий счет к любовникам Наташи. Я надеюсь, что он бы все это простил, если бы любовник был личностью, фигурой, писателем. А мне было 23, Наташе — на восемь больше.

Мне интересно и страшно ехать на этот вечер памяти. Я никогда лично не говорил о Наташе, всегда отказывался от интервью, хотя у меня уйма ее писем, рисунков… »

По дороге Трофименков показывает мне эту папочку, которую везет с собой и которую, к сожалению, не решится продемонстрировать на вечере целиком. Там неопубликованные стихи Медведевой, на одном я нахожу удивительную дарственную «От жуткой Н. М.», проза и письма, фотографии этой нервической вамп-женщины. Мне запоминается серия пронзительных портретов: «Наташка все время била этого фотографа на фотосессиях. Он был невменяемый после Афганистана».

Уже в Москве, в аэроэкспрессе, мы размышляем, чем осталась Медведева для русской культуры. «Удивительная интонация прозы, абсолютно не подражающая никаким западным образцам — Лимонов же был фантастически образован и держал в голове и Жана Жене, и Пазолини, и кого угодно. А у Наташи было органичное легкое дыхание в прозе при изощренной поэзии. А то, что она пела — настоящий редкий в России рок-н-ролл. Сравнения не хочется искать, она была несравненна, если хотите — наша Дженис Джоплин. Олимпийская тройка тех, кто на русском языке делал рок-н-ролл — Науменко, Кинчев и Наташа Медведева», — говорит Трофименков. Сходимся на том, что благо о Наташе помнят те, кто надо, и строчки из «Станции Токсово» становятся паролем, чтобы, как было у Балабанова, найти своих и успокоиться. И хоть при гораздо меньшем признании, но ее памятью хотя бы не манипулируют так, как поступают в байопиках о Цое и Горшке.

За самим вечером памяти стоял депутат Госдумы и ведущий передачи «Открытая книга» Сергей Шаргунов. И, к сожалению, при всех прекрасных участниках, помнящих свою Медведеву — о ней рассказывал и журналист Братерский, и искусствовед Алексеев, и режиссер Духовской, — вечер получился, соответствующий Шаргунову — помпезный, скучный и в канделябрах и так не похожий на Медведеву. Наверное, она могла бы как в песне закричать: «Меня обокрали! Гады…  Прошлое мое, прошлое оборвали… »

Присутствующие расслаблялись лишь в коридоре — и только там была настоящая Наташа Медведева. Оплотом искренности стала и коридорная импровизация-посвящение Медведевой джазмена Сергея Летова, Максима Трефана и Евгения Вороновского в стиле нечуждой «Поп-механики».

Руководитель направления «Саунд-арт и саунд-дизайн» в Школе дизайна НИУ ВШЭ Евгений Вороновский, импровизирующий в память Медведевой на скрипке, вспоминает, как пытался поработать с ней во времена ее группы «Ната»: «Я был знаком с Медведевой недолго — меня познакомили с Наташей друзья из панковской группы, знавшие ее благодаря Борову. Это был короткий период на закате ее жизни — 2000 год. Ее заинтересовала электронная музыка, которой я занимался. Она приглашала меня в гости, звонила мне. Что стало абсолютной сенсацией — персонаж из книг Лимонова, ее показывают по телевизору, Пугачева же ей тогда еще занималась. И наши дискуссии касались проектирования записей, которым, к сожалению, не суждено было состояться.

Она всегда меня называла “молоток”. Говорила, что я похож на какой-то инструмент — пригляделась: молоток! Мне это польстило.

В какой-то момент я пригласил ее на концерт электроакустической музыки, где выступал Сергей Летов. К его голове были прикреплены проводки с датчиками — это был брейн-джаз: биотоки заводились в компьютер и алгоритмически влияли на джаз. Наташа зычным голосом на весь зал посреди концерта забасила: “А зачем вы Сереже к голове эти провода приклеили?” Посреди довольно хрупкой авангардной музыки такой гром, сотрясающий зал…

Настолько замечательная параллель — 20 лет назад мы на концерте Летова сидели с Медведевой, а сегодня мы с Летовым выступали у Медведевой».

Зато Летов посотрудничал с Медведевой при жизни в период ее музыкального «Трибунала»: «Впервые я прочитал ее рассказ в сборнике “Mullet”, который издавался во Франции Толстым. Но я не предполагал, что когда-то ее увижу. Тогда жизнь по одну и другую сторону границы была разными мирами.

А потом я увидел ее вживую, не будучи знакомым, в театре кукол Образцова. Она была приглашенным с чьей-то стороны зрителем: мой товарищ Александр Александров “Фагот” написал музыку для сказок Пушкина, а черновики читал Андрей Битов. И там я увидел ее, необычную женщину огромного роста.

Помню наши совместные выступления. Профессионализм музыканта состоит не в непрерывном самовыражении, а в поиске возможностей найти себя в самых разных контекстах. Так я оказался рядом с Наташей. Она пыталась найти своему вокалу и поэзии рамку — и то, что было по семейным обстоятельствам рядом, тем она и пользовалась в тот или иной момент.

Особенно мне запомнился клуб “Запасник” в Старосадском переулке, где мы как раз выступали вместе с Игорем Сталкером, Боровом и Наташей. Было не очень много народу, что меня немножко удивило».

На вечере памяти помогавший Медведевой в промоутировании ее концертов журналист рассказывал, как они обклеивали флаерами все, вплоть до помоек. Но успех не приходил. А еще была пластинка, внутри которой фотография — Эрнст, якобы очень хотевший приехать в Дом Ростовых, но занятый в Петербурге, Медведева и пытавшийся раскручивать диск на «Первом» Иосиф Пригожин.

Летов продолжает: «Наташа пела низким голосом, была в ярко-красном платье и матросской бескозырке. Ее образ навевал анархизм, что-то про Балтийский флот — образ революции. Я ей сказал об этом: “А что! Я родилась в один день с Великой Французской революцией”.

Она мне надписала в подарок книжку “В стране чудес”, где рассказ ведется от имени югославской девушки, но очевидно — это она. С моей точки зрения, эта книга — колоссальное введение в психологию женщины, девочки из неполной семьи, которая росла без отца — она не очень хорошо себя ценит и ищет одобрения у мужчин, чего она, возможно, не получила в детстве. Это очень глубокое психологическое исследование.

Прошло время, и с ее кругом в моей дальнейшей жизни бывало несколько пересечений: со Сталкером мы вместе играли, а в день, когда он покончил с собой, он записался в список приглашенных на мой концерт, но не пришел — вышел в окно. Мир, окружавший ее, мне не чужой, вся ее группа риска — около меня».

«О тебе кино смотреть интересно. Прекрасный фильм получится. Но кто с тобой жить сможет?!» — написала она в любовном романе о Критике и Писателе. Но о Медведевой, нежной оторве, манекенщице, трижды эмигрантке — везде своей чужой, но при этом самой настоящей женщине с чарующей манкостью, никто так и не снял фильм. Может, ее так никто и не понял? А может, фильм предстоит снять Критику и Музыканту, раз Писателя уже нет в живых? Музыкант-Боров, кстати, на вечер памяти почему-то не пришел.

Фото: Юрий Феклистов

______________________________________

*Признана экстремистской организацией, деятельность в РФ прекращена по решению суда.