Самый востребованный театральный, а теперь еще и кинорежиссер о возвращении Москвой своего лица, работе над сериалом «Содержанки» и о том, как и почему театр и кино перестали снабжать людей иллюзиями.

«Содержанки», которые вышли на видеосервисе Start — московская история, а недавно вы стали доверенным лицом Собянина на выборах. Поэтому я не могу не спросить, что вообще для вас за город Москва?

Это для меня родной город. Это такой русский Нью-Йорк — да, пожалуй, по-другому я его не мыслю. Здесь концентрируется гигантское количество энергий и возможностей, которые провоцируют на реализацию этих энергий. Плюс это город, в котором живут мои друзья, мои родные. Это город, связанный с моей жизнью. Как-то так.

Ваше определение состоит из двух частей. Что значит «русский Нью-Йорк»?

Что это очень русский город. (Смеется.) Он не регулярный, не разлинованный, более хаотичный. Менее организованный, структурированный. Впрочем, все это лишь кажется хаосом. На самом деле в нем есть своя логика.

Понятно, что вы, очевидно, поддерживаете происходящие в городе изменения. Но можете ли вы что-то ответить на претензии тех, кто считает, что все эти метаморфозы приводят лишь к превращению Москвы в усредненную мировую столицу, к потере лица?

Мне кажется, что город свое лицо, наоборот, возвращает. Я вырос здесь и в конце 1990-х этот город потерял. Очень показательное ощущение: когда я приезжал из-за границы, у меня не было ощущения возвращения домой. Не было чувства, что я снова располагаюсь в родных энергиях, что они меня восстанавливают — а дом всегда восстанавливает. Мне было все равно. А сейчас мне не все равно, вернулось это ощущение из детства — что это родной город. При этом в нем масса всего нового. Но это новое делается таким образом, чтобы сохранить какой-то правильный дух города.

Москва снова постепенно становится городом для человека. С этим масса проблем, конечно. Пятнадцать лет человек как самое важное, что здесь есть, из города вымывался. Машины и деньги были важнее. Из города выкачивались возможности, а не вкладывались средства, чтобы сделать его пригодным для жизни. Здесь снова становится уютно. Сюда снова вернулась молодежь. Был период, когда молодежь исчезла с улиц, из кафе. Сейчас я снова вижу, что как только становится тепло, город наполняется молодой энергией.

Вот все ругали навигацию в метро, а мне она нравится — она явно сделана так, чтобы повысить настроение.

Здесь появляется много разных мест. Мы сейчас сидим на Даниловской мануфактуре — я здесь никогда не был. Вчера я был в «Депо» — отличное место. Я вижу, как используется опыт лучших городов — Берлина, Парижа, Нью-Йорка. Дай бог, чтобы Москва снова стала европейской столицей — какой всегда и была.

Всегда — это при Советском Союзе?

Да, по-моему, летом Москва всегда превращалась в европейский город.

Еще очень важно, что Москва становится городом, который пронизывают технологии, в котором ими удобно пользоваться. Это касается оплаты счетов, получения справок, такси и т. д. Есть ощущение, что все это связывается с остальным миром — потому что там используются те же технологии. От всего этого повышается настроение. Даже от навигации в метро, кстати. Вот ее все ругали, а мне она нравится — она явно сделана так, чтобы повысить настроение. В ней есть какая-то попытка игры. Более игровое состояние города — это очень хорошо.

Теперь давайте про кино. Фактически ваш первый большой кинопроект вы сделали в этом городе, который при всех его плюсах традиционно считается ужасно некиногеничным…

Мне сложно про это говорить. Это скорее вопрос к операторам, которые имеют опыт перевода этого города на пленку.

Но считается, что здесь еще и очень сложно работать.

Мне было комфортно. В том числе и потому, что город сейчас открыт к съемочным проектам, которые его таким образом рекламируют — это мудрая, правильная политика. Снимать было легко, потому что мы снимали про ту реальность и локации, которые знаем. Какие-то из них получали по знакомству, какие-то — за деньги. Но в любом случае мы получали удовольствие от натуральности этих локаций. Ведь любому человеку, который знает Москву, режет глаза, когда кафе «Му-Му» выдают за ресторан высокой кухни — и наоборот. Мы снимали про людей, живущих в Москве, причем про специфический слой, про людей богатых. Так что стремились к достоверности этих локаций. Вроде бы удалось.

Понятно, что «Содержанок» сравнивают с «Садовым кольцом»…

Я смотрел несколько серий и с большим уважением отношусь к этой работе. Хотя она совершенно про другое и сделана иначе с точки зрения эстетических параметров.

Тут есть такой момент. В нашем городе объективно маловато солнца, но обычно Москва представляется на экране совсем уж серой. А у вас город залит солнцем, там чистые улицы…

Ну, не то чтобы залит солнцем, но он чистенький, светленький.

Это сознательно? Вы так его видите?

Да. Ну и к тому же, понимаете, наши герои стремятся к определенному пространству. Они притягивают это пространство. Они отделяют себя от грязного пространства. Это как с одеждой и людьми — они будут надевать это, а не это, общаться с этим, а не с тем. Здесь то же самое.

То есть сознание определяет интерьер…

И даже экстерьер до определенной степени. Это их запрос. Все люди такого сорта стремятся попасть на такие-то улицы, в такие-то дома, иметь такой-то вид. То есть дело не в том, что Москва вся такая, но наши герои имеют перед собой такое пространство, формируют его вокруг себя.

«Содержанки» — первый увидевший свет ваш кинопроект — на полке лежат «Настя» и «Год, когда я не родился». Вы много говорили о том, что хотите работать в кино. Можете сформулировать, почему? Что это для вас такое?

Не могу.

Может быть, через то, чем оно отличается от театра, будет проще?

Нет, мне кажется, что здесь есть какие-то отличия. То есть не так. Пока я думаю, что театр сложнее.

Почему?

Театр в большей степени отказался от попытки быть иллюзией. Оба эти искусства закончились в качестве попытки быть иллюзией, но театр понял это раньше. Времена, когда люди в кинозале бежали от приближающегося поезда, закончились. Сегодня любой человек дома на компьютере может сваять все что угодно. Для людей, которые сидят в зале, этот мир не волшебный. Эти искусства не могут развиваться по линии наращивания технологических возможностей. Но театр понял это раньше и стал пытаться иначе выстроить диалог со зрителем.

Я слежу за тем, чтобы текст лег артистам на язык.

Человек, сидящий в зале, прекрасно понимает, что никто тут не рыдает, не умирает, не рвет нервы в клочья и не пытается продать свои якобы чувства. Кино же пока существует с ощущением, как будто мы сейчас вот здесь вам создадим какой-то волшебный мир, и вы в него поверите. В этом отношении «Настя», мне кажется, будет фильмом, который попытается иначе взаимодействовать с залом.

Каким образом?

Ну как я вам это перескажу? Но «Настя» попытается иначе выстроить диалог. Я хочу, чтобы люди подключались к экрану на другом уровне общения. Не на уровне иллюзии настоящего мира, а на уровне разговора о том, какими методами вообще должно работать кино. Театр в какой-то момент стал работать с системой восприятия зрителя. Он говорит не о темах, а о своем собственном языке, пытается его обновить и посмотреть, какую болезненную реакцию может вызвать эта необходимость заново учиться говорить. Мне, кстати, кажется, что Триер — особенно в последнем «Джеке» — это во многом приближение к признанию того, что кино перестало быть волшебным миром и превращается во что-то другое. То есть даже такой большой художник, как Триер, пускает набор картинок и поверх накладывает закадровый голос. И это называется «кино». То есть надо прийти в кинотеатр и на экране со всеми технологическими примочками смотреть, как великий режиссер показывает слайды и гонит какую-то историю философически-комментирующего порядка. Понимаете, да? Это дико интересная вещь. В этом смысле наша «Настя» тоже будет попыткой поговорить не про тему, а про метод. Мне кажется, что это очень важно сейчас.

А «Содержанки» в таком случае чем для вас были?

С одной стороны, дико интересным путешествием, с другой — учебой. С третьей — попыткой реализовать творческие задачи, связанные в первую очередь с построением такого длительного нарратива. Насколько я могу в течение длительного времени выстроить историю, которая будет сидеть в головах — с учетом перерывов между сериями. Насколько я смогу совместить видение продюсеров и то, что интересно зрителю, с тем, что интересно мне — с точки зрения актерской игры, сюжетосложения, построения драматургии сцены и т. д. Где-то я шел на компромиссы — но исключительно внутренние.

«Содержанки» делались с расчетом на успех. Когда сериал вышел, стало понятно, что все складывается, и мы начали готовить второй сезон.

С точки зрения взаимодействия с продюсерами никаких проблем не было — мне были созданы невероятные условия с точки зрения доверия.

А если вернуться к вопросу методологии. Вряд ли вам, как человеку, так много говорящему об устройстве языка, была важна сама по себе детективная интрига. А если не она, то что?

Создание ощущения правильной тягучести, создание какой-то подспудной, подводной тревоги. Хотелось скрытого психологизма, скрытых эмоций, но так, чтобы они где-то внутри существовали и угадывались. Хотелось создать мир, который будет любопытно разгадывать.

Вы впервые работали не с литературным текстом. Чувствовалась разница?

Да, это был готовый сценарий, который я дорабатывал, хотя сюжетная линия осталась почти без изменений. Конечно, в отличие от случаев работы с классическим текстом я больше сосредотачивался на сюжете, на рассказывании истории. Переписывал диалоги.

Для вас как для филолога герои «Содержанок» — это все-таки люди или текст?

Я сейчас не готов к этому разговору, у меня нет ответа, я недостаточно это отрефлексировал. Сейчас идет озвучание «Насти», и я не очень понимаю, как совместить картинку и новый звук. Какие-то вещи я еще внутренне для себя не прожил и не могу сформулировать. Пока я пробую, нажимаю клавиши, слушаю, как они звучат, но формулировок — в той степени, в которой я натеоретизировал в театре, — у меня пока нет.

Хорошо, а диалоги вы почему переписывали?

Понимаете, это даже для человека опытного очень сложная задача — чтобы текст звучал легко и естественно, его в рот кладут артистам. Диалоги у нас всегда очень многословные, герои разговаривают какими-то голимыми сентенциями и афоризмами. А главное — они не умеют проверять это на язык, на голос. То, что звучит в голове, и то, что звучит в реальности — это уже две огромные разницы. А когда артисты начинают работать друг с другом — это вообще третье состояние. Там выясняется, что и это не надо, и здесь лучше сработает пауза. Я и в театре этим занимаюсь, слежу за тем, чтобы текст лег артистам на язык. Даже хороший текст надо размять. Если я сам не могу сыграть сцену, я не предлагаю ее актерам. Я даже на площадке чищу текст.

Давайте теперь про второй сезон. Это продолжение истории?

Да, это продолжение тех историй, которые сложились в первом сезоне. Креативным продюсером будет Даша Мороз, я буду осуществлять художественное руководство и продолжу заниматься проектом.

Продолжение сразу планировалось?

Да. Как любой такой проект, «Содержанки» делались с расчетом на успех. Когда сериал вышел, стало понятно, что все складывается, и мы начали готовить второй сезон.

Вы его писали?

Я и сейчас продолжаю над ним работать, в первую очередь с диалогами.

Фото: Илья Золкин