Правнук «сталинского» главного архитектора Москвы, один из создателей парка «Зарядье», социолог и урбанист Петр Кудрявцев о наследии прадеда, необходимости города быть разнообразным и своем участии в программе реновации жилья. 

В каком районе Москвы вы выросли?

Мой район — Хамовники, место, где я родился и вырос, на улице Бурденко, 14. Этот дом как бы наше родовое гнездо, сейчас там живут мои родители, а спроектировал и построил его мой прадед Чернышев Сергей Егорович (главный архитектор Москвы в 1934–1941 гг. — «Москвич Mag»). Там я прожил до двадцати с чем-то лет, потом переехал, начал жить самостоятельно.

Ваш прадед был одним из главных разработчиков «Генерального плана реконструкции Москвы» 1935 года, который принято называть сталинским. Хоть он и не был до конца реализован, можно ли назвать его главной работой жизни вашего прадеда?

У Генплана было два основных разработчика — архитекторы Семенов и Чернышев. Помимо Генплана у прадеда были достаточно серьезные архитектурные работы: в 1930-х он проектировал институт Ленина (нынешнее здание Российского государственного архива социально-политической истории на Тверской площади/Б. Дмитровке. — «Москвич Mag»), им реконструированы Тверская улица и многие набережные Москвы. После войны он был соавтором проекта Главного здания МГУ на Воробьевых горах. То есть прадед был не только градостроителем-планировщиком, но и практикующим архитектором, работал в достаточно разных эпохах, временах и стилях.

Конечно, прадед — один из двух идеологов Генплана 1935 года, это его замысел, невероятно амбициозный. Ведь это было время, когда можно было предлагать какие-то совершенно невероятные, сверхэкспериментальные вещи. Я думаю, что для того момента в каком-то смысле он даже превосходил свое время. Потому что такие генпланы коренной перестройки огромного города могут появляться только во времена, когда есть достаточно четкая идеология.

Идеология будущего?

Да. С одной стороны, четкая идеология, с другой — сильная уверенность в будущем — что оно будет активным, стабильным и созидательным.

Светлым?

Я хотел вначале сказать слово «светлым», но, к сожалению, понятие «светлое будущее» у нас уже давно воспринимается достаточно иронично. Тем не менее Генплан 1935 года, с одной стороны, очень детальный, с другой — выполнен большими, мощными, смелыми мазками.

Наверное, вы неоднократно рефлексировали на тему, какой была бы Москва, если бы Генплан вашего прадеда был бы полностью реализован? Вы сами хотели бы жить в таком городе?

В полной мере я понял масштаб прадеда и его работ, только когда мы сделали книжку про него (Сергей Чернышёв. Архитектор новой Москвы). Я как раз и начал ее делать для того, чтобы разобраться в этом. Я вообще люблю радикальные предложения — они дают серьезную пищу для ума. Генплан реконструкции Москвы 1935 года мне кажется логичным.

Для меня тема градостроительства, именно не архитектуры как таковой, а градостроительства — возможность быстрее приходить к будущему.

То, что из него воплотилось, до сих пор является каркасом города. И эта тяга к огромным, возможно, не до конца функциональным пространствам психологически мне близка — широкий проспект, большая площадь, перспектива, горизонт.

То есть вы не разделяете тягу к соразмерной человеку архитектуре, узким, уютным улицам с ограниченным скоростным режимом?

Город должен быть разнообразным и, конечно, антропоцентричным, ориентированным на человека. Но мне лично в классическом европейском городском центре становится тесно. Мне даже тесно в Барселоне, хотя Барселона — это сплошная квартальная застройка, и это все.

Барселона вообще довольно однообразна — весь город состоит из сетки одинаковых кварталов и небольших площадей, через которые проложен один диагональный проспект.

Да, городской ландшафт должен быть интригующим, меняющимся, разнообразным, чего в Барселоне нет. Я вырос в ощущении масштаба Фрунзенской набережной, и мне это нравится больше, чем те же переулочки Патриков. Для меня красивый вид из окна и перспектива чуть ли не так же важны, как городской уют. Сейчас я тоже живу в Хамовниках, в новом, очень средовом доме, спроектированном бюро «Остоженка», и у меня прекрасный панорамный вид из окна. Для меня это было очень важно при выборе квартиры — ощущение перспективы, что-то за горизонтом, чего ты не видишь. Дом очень здорово спроектирован, но это просто современный дом, ничего выдающегося маркетингового в нем нет. Тем не менее то, что я из своих окон вижу — Главное здание МГУ, которое спроектировал и построил мой прадед, — это очень здорово. Хотя сейчас постепенно этот вид застраивается «Садовыми кварталами», но что поделать, город должен развиваться.

По образованию вы социолог, поэтому, наверное, про ожидания людей от городов будущего должны много знать?

Да, по образованию я социолог и когда-то писал кандидатскую диссертацию (которую, правда, так и не защитил), посвященную футурологии, утопиям и антиутопиям. И как раз Генплан 1935 года — пример того, как градостроители и планировщики ловят из будущего смысловые образы, именно не визуальные, а смысловые, перерабатывают их в образы пространственные и реализуют получившееся уже сейчас.

Фактически ты делаешь будущее настоящим намного быстрее, чем это возможно. Поэтому для меня тема градостроительства, именно не архитектуры как таковой, а градостроительства — возможность быстрее приходить к будущему. Будущее вообще становится настоящим все быстрее и быстрее.

Ваш отец тоже архитектор, многолетний ректор МАРХИ (Московского архитектурного института), бывший президент Академии архитектуры и строительных наук (РААСН)?

Вся моя семья архитекторы — папа, мама, конечно же, прадед. И я всю жизнь рос в окружении изданий Витрувия, Палладио, большой библиотеки, офортов, скатанных ватманов, с детства ездил с мамой на архитектурную практику.

Вас можно назвать одним из создателей парка «Зарядье».

И для меня, да и всей команды моего бюро он стал проектом жизни. Я не знаю, будет ли еще такой проект у меня. Для нас для всех он был Сталинградом во всех смыслах.

В каких именно?

Было много ситуаций, когда возникало ощущение, что проект дальше не будет двигаться или будет двигаться, но в каком-то ином варианте. Я, конечно, хорошо понимал, что проект согласован, мы выиграли конкурс, но ведь процент реализованных проектов, причем в изначальном виде, крайне мал, и не только в России — во всем мире. И я убежден, что проект парка «Зарядье» видел тогдашний премьер-министр, нынешний президент Владимир Путин. Очевидно, проект очень импонировал Сергею Собянину, и вся эта вертикаль дала ему зеленый свет, но при этом я понимал, что проект настолько смелый, настолько сложный со всех сторон. С юридической — потому что мои американские партнеры были лидерами созданного нами международного консорциума, то есть сложить всю эту историю с юридической точки зрения было очень непросто. С финансовой точки зрения — потому что это был очень дорогой проект. И само место для него — Зарядье, которое находится под влиянием огромного количества самых разных государственных учреждений: рядом Администрация президента, Министерство финансов, ФСО и так далее.

Парк «Зарядье» для нас был Сталинградом во всех смыслах.

Кроме того, в каких-то вещах, сделанных нами в «Зарядье», в том же самом парящем мосте или стеклянной коре, нет обязательной функциональной необходимости, они в определенной степени тоже являются прообразом будущего, создавая новые функции.

Сложить все это вместе, сделать так, чтобы, не меняя сам проект, все были бы им довольны, было очень сложно. Каждый раз нужно было находить сложнейшие компромиссы, при этом сохраняя изначальную идею.

Уже после открытия «Зарядья» вы участвовали в работе так называемого штаба по контролю за реализацией программы реновации жилья в Москве. В чем заключались ваши функции там, как вы в него вошли и почему вышли?

В течение трех лет я был членом Общественной палаты Москвы и возглавлял в ней комиссию по градостроительной политике, архитектуре и строительству, и это была часть моей работы. Тогда мы встречались с мэром вместе с Константином Ремчуковым и Сашей Козловым, который тогда возглавлял комиссию по ЖКХ, а сейчас является депутатом Мосгордумы. Действительно, в тот момент, казалось бы, очень правильная социальная идея мэра по реновации ветхого жилья получила не сверхположительную реакцию жителей. Очевидно, что просто она не до конца правильно была донесена, объяснена и не обсуждена должным образом.

Насколько я помню, там были общественные слушания, но на них возникали скандалы, приходили какие-то люди, которые, судя по всему, не бескорыстно кричали в мегафоны «За реновацию», махали плакатами и чуть ли не вступали в потасовки с противниками реновации. Полиция бездействовала.

Вокруг этого было очень много самых разных провокаций.

А кто был их организатором?

Мне очень сложно сказать — мы не занимались расследованиями подобных случаев. Я бы не говорил голословно, кто конкретно все это мутил, но очевидно — как только дело касается недвижимости, особенно жилья, появляется очень много интересантов.

И нашим предложением, которое поддержал мэр, было как раз создать общественный штаб по мониторингу реновации на основе членов Общественной палаты, который возглавил мой друг Александр Козлов. Мы проводили очень много времени за аналитикой, приемом граждан, работой с разными департаментами правительства Москвы.

У меня там были две истории. Первая — международный конкурс на пять площадок реновации: в Царицыно, Кузьминках, Хорошево-Мневниках, на проспекте Вернадского и в Головинском районе. Были выбраны 20 сильных проектных консорциумов, в том числе и международные. Я был в жюри, мы разрабатывали социокультурную составляющую техзадания для конкурса, контролировали, чтобы в нем были заложены не только квадратные метры жилья, но и объекты культуры, спорта, общественные пространства, чтобы была какая-то местная айдентика. Мы все это рассматривали, потом проводили достаточно активные общественные обсуждения, не общественные слушания, которые мы знаем, а именно обсуждения: когда в дом на Брестской приходили более 700 человек, и для них проходили презентации разных конкурсных проектов, отвечали на вопросы. Мы эту историю модерировали.

Бурные были обсуждения?

Они были бурные, но более конструктивные, чем то, что происходит сейчас. У нас обсуждения проектов были активные, иногда эмоциональные, но всегда в рабочем русле. Как минимум, нам никогда не приходилось вызывать охранников. Потому что площадка была правильная, мы были независимыми экспертами, денег за общественную работу никогда не получали.

Вы сказали про две темы, а какая вторая?

Вторая тема, которой я очень горжусь, это работа над так называемым списком «Архнадзора», в который вошло больше 600 объектов, изначально включенных в реновацию как возможные объекты под снос. Это были не памятники архитектуры и не вновь выявленные объекты культурного наследия, а, как мы их назвали впоследствии, «исторически ценные объекты». Там было много очень интересного конструктивизма 1920–1930-х годов, даже одно перестроенное здание конца XIX века, много интересных и качественных объектов сталинского времени, рабочие поселки. И мы внимательно изучили каждый объект из этого списка. В результате мы работали около трех месяцев под председательством Юлианы Княжевской, председателя Москомархитектуры, с руководителем департамента культурного наследия Алексеем Емельяновым, создателем «Архнадзора» Константином Михайловым и другими экспертами. В результате тщательного отбора мы сохранили 218 объектов из более чем 600, предназначенных к сносу по программе реновации. Я считаю, что это хороший результат, прежде всего потому, что это была хорошая, правильно выстроенная работа. Поэтому считаю, что мое участие в реновации не прошло даром, я с коллегами по Общественной палате посильно хорошо на это повлиял.

Фото: Илья Иванов