Недавняя смерть поэта Льва Рубинштейна вызвала внезапный всплеск самосознания интеллигенции. Поэта хоронили при полном зале, а сообщали об этом даже самые лояльные власти и благонамеренные СМИ, хотя Рубинштейн был последовательным оппозиционером. Следом разразилась бурная полемика вокруг экранизации «Мастера и Маргариты» Михаила Локшина. Может ли противник СВО снимать кино на деньги Минкульта? А может ли русский интеллигент не быть в оппозиции к власти? Эти вечные вопросы внезапно напомнили, что в России за пару лет может поменяться все, а за столетие не меняется ничего.

В одном из прошлогодних интервью Лев Рубинштейн сформулировал определение интеллигенции. «Что такое интеллигент? Это интеллектуал, но у которого при этом есть совесть. Не просто совесть, а беспокойная совесть», — сказал он. Формула, в которой интеллектуальная занятость комбинируется с этикой и страданием, демонстративно несоциологична, но крайне влиятельна. На ней вот уже два столетия основана идентичность русских работников умственного труда.

— Есть несколько конкурирующих определений интеллигенции, — рассуждает историк, сопредседатель профсоюза «Университетская солидарность» Павел Кудюкин. — Одно — формально-социологическое: это люди, занимающиеся умственным трудом. Но есть другое понимание, назовем его культурологическим. Оно сводится к тому, что интеллигенты — это люди с определенным стилем поведения — вежливые, доброжелательные, готовые помочь. Но главное, как писала в начале прошлого века про русских интеллигентов одна английская газета, это «люди умственного труда, находящиеся в оппозиции к правительству». Традиционно к сторонникам власти или людям, не выполняющим некий неформальный этический кодекс, понятие интеллигенции в России не относили.

Интеллигенция в таком культурологическом смысле выступает в качестве (самозваной) «совести нации», одновременно противостоя власти как слишком «прагматическому» и «бессовестному» социальному агенту. Когда общество оказывается в кризисе, выясняется, что бросать вызов власти чревато и делать это готовы немногие. Тогда возникает ощущение, что настоящей интеллигенции больше нет. Остались только образованные люди. «Образованцы». Но так уже бывало. В последние годы правления Николая I, которые вошли в историю под именем «мрачного семилетия», когда «образованное общество от страха онемело». Или в последние годы правления Иосифа Сталина, когда тоже постоянно звучали жалобы на «исчезновение интеллигенции».

Писатель-деревенщик Федор Абрамов в 1969 году испытывал страдания, разрываясь между желанием выступить от имени «совести» и страхом оказаться «за бортом литературы»: «Все думаю — который уже день — как быть: писать или не писать по поводу исключения Солженицына из Союза писателей…  Хочется плюнуть в морду этим мерзавцам, показать, что ты человек. Ну, а если действительно тебя на несколько лет вычеркнут из литературы? Кому это выгодно? А тем же мерзавцам. Да, втаптывают в грязь человека на виду у тебя. А миллионы не втаптывают ежечасно и ежедневно? За Солженицына вступится интеллигенция, а за миллионы кто?» — писал он в дневнике и сам понимал, что просто трусит: «Перечитал, что записал, и взвыл от ужаса: во что же мы превратились? Поймут ли нормальные люди, из-за чего мы дрожали от страха? И куда же еще дальше?» Но и спустя полвека все нормальные люди понимают чувства классика.

Откуда взялся моральный кодекс интеллигента?

Русская интеллигенция формировалась в условиях «догоняющей модернизации», когда самодержавие видело нараставшее отставание страны от Запада и пыталось противостоять этой угрозе с помощью внедрения основ образования. Но неповоротливая социальная система менялась медленно. Растущему числу образованных людей просто не находилось места в отсталом аграрном обществе. Они перебивались случайными заработками и копили раздражение.

— В России понятие «интеллигенция» связано с понятием «разночинец», — напоминает Павел Кудюкин. — Помещик мог получить хорошее образование. Но интеллектуальный труд для него был хобби, а не источником существования. А разночинец, получивший образование, мог полагаться только на продажу своей рабочей силы. И вот это полупролетарское происхождение интеллигенции диктовало ей гораздо большую критичность и к социальному устройству, и к политическому строю.

Интеллигенцию пополняли дети священников. Как правило, они были обучены грамоте, но отцовский приход мог унаследовать лишь старший сын, а остальным приходилось искать счастья в растущих городах. Из рода священников происходили Виссарион Белинский, Николай Чернышевский и участник убийства Александра II Николай Кибальчич. Каждый четвертый член первой русской революционной партии «Народная воля» был поповичем. Этот феномен легко объяснить: дети, воспитанные на евангельских ценностях, изо дня в день сталкивались с лицемерием, которым была переполнена повседневная жизнь в империи. Они видели, как их родители пресмыкаются перед начальством и помещиками, как чиновники и дворяне измываются над крестьянами, как вместо христианской любви беднякам из народа достаются только розги, каторга или тяжелая солдатская служба. Этот контраст заставлял поповичей массово уходить в радикальную оппозицию. Семинарии на рубеже XIX и XX веков превратились в очаги революционной пропаганды.

— Для человека из семьи священника органична идея служения и жертвы, — говорит Павел Кудюкин. — И эти ценности легко переносились из контекста служения Богу и превращались в идею служения народу. Или в идею долга перед народом, необходимости искупить вину перед ним.

«Русский интеллигент еще с дворянских времен эту вину всегда на себе испытывал. Была дворянская вина — по отношению к мужику», — рассуждал об этом наследии Лев Рубинштейн в 2023 году. «Интеллигентский комплекс» пережил царизм, коммунистический режим и дожил до наших дней. Немудрено: главным «сословным» достоянием интеллигенции стала созданная ею великая русская культура, чуть больше чем полностью построенная на этих ценностях и идеях.

Чисто русское понятие?

«Интеллигент — чисто русское понятие», — говорил Рубинштейн. Представление о национальной исключительности интеллигенции стало важной частью ее социальной идентичности.

— Эти представления базируются на плохом знании других интеллигенций, — комментирует доктор исторических наук и главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН Александр Шубин. — Общего гораздо больше, чем отличий. Экзальтированный политизированный интеллектуал проявил себя во французских революциях раньше появления наших революционных разночинцев. Сравним хотя бы наших шестидесятников, которых часто рассматривают в качестве камертона интеллигенции, с более радикальными шестидесятниками на Западе. Становится понятно, что «миссии» генерирует не только наша, но и другие интеллигенции. Или, скажем, сегодняшние либеральные круги на Западе. Они не называют себя интеллигенцией, но у них есть все признаки, которые часто относят к признакам российской интеллигенции: этический кодекс, даже нетерпимость, то, что у нас называют нерукопожатностью, гражданское неравнодушие, стремление вмешиваться в события общественной жизни и международной ситуации.

В западном мире образование долго оставалось связано с социальными привилегиями. Голодных и злых людей с университетским образованием было значительно меньше: более гибкая и динамичная экономика впитывала их, превращая в социальную базу сложившегося порядка. Об этом рассуждал итальянский философ Антонио Грамши. С его точки зрения, в западном обществе существует несколько типов интеллигенции. «Традиционные интеллектуалы» заняты обоснованием и укреплением социального status quo. Грамши называет их «наемными работниками умственного труда на службе правящего класса». Им противостоят «органические интеллектуалы», выдвигаемые другими социальными силами. Свои «органические интеллектуалы» есть у крестьян, рабочих, мигрантов. Это люди, защищающие интересы породившей их среды и представляющие ее перед остальным обществом. В 1930-е годы Грамши писал, что появляются «новые интеллектуалы», способные абстрагироваться от породившей их социальной среды и сформулировать для всего общества критический взгляд на условия его существования, а также предложить программу радикальных реформ. По существу, «новые интеллектуалы» Антонио Грамши почти точно соответствуют идентичности русской интеллигенции.

— Если взглянуть на интеллигенцию с социологической точки зрения, окажется, что в любой момент истории она состоит из нескольких массовых субкультур, — рассказывает Александр Шубин. — Каждая со своими представлениями о чести. Достоевский с одной стороны и Белинский с другой. Либералы и почвенники. На Западе похожая палитра. Есть те, кто говорит «неинтеллигентно любить власть», и те, кто возражает: «Под видом критики власти вы предаете свой народ». И при этом неоконы и почвенники имеют свои претензии к власти. Они могут ненавидеть друг друга, но их роднит то, что они идейно мотивированы сильнее, чем социально-экономически. Недовольство оплатой может играть свою роль в настроениях интеллигента. Но его взгляды важнее — и вот дочь генерала уходит в народники, а сын состоятельного западного буржуа — в коммунисты.

Доступность образования, радикально возросшая за ХХ век, привела к тому, что оно перестало быть маркером социальных привилегий. «Традиционные интеллектуалы» потеряли свое культурное превосходство. Но массовая интеллигенция «пролетаризировалась», а ее уровень жизни перестал отличаться от уровня жизни большинства.

— Может быть, Россия оказалась первой страной, в которой возник феномен интеллигенции не просто как «интеллектуалов», а как группы со специфическим мировоззрением, этикой и поведением, — соглашается Павел Кудюкин. — Но она не осталась уникальной. Еще в 1930-х литературовед Дмитрий Святополк-Мирский написал книгу «Интеллидженсиа», в которой рассказывал, как британский интеллектуальный класс становится похож на традиционную русскую интеллигенцию в результате пролетаризации и даже люмпенизации интеллектуалов. Выяснилось, что потеря социальных привилегий приводит к одним и тем же результатам. Мы и сегодня можем видеть знакомые процессы, например в странах третьего мира. Там люди с образованием не могут встроиться в отсталую экономическую структуру и быстро радикализируются. Пресловутую «арабскую весну» во многом сделали именно такие люди. Так что русский феномен стал воспроизводиться по всему миру.

Креаклы — это тоже интеллигенция?

В 2005 году вышла книга американского экономиста и социолога Ричарда Флориды, который предложил новый термин — «креативный класс». Он обратил внимание на статистическое совпадение: чем больше концентрация образованных людей в городе или регионе, тем он экономически успешнее. Новый термин пошел в тираж. Часто его используют для того, чтобы подчеркнуть: на смену интеллигенции пришла новая социальная общность. Высшая школа экономики в 2023-м даже провела социологическое исследование российского креативного класса.

Проблема концепции Флориды в том, что она фокусируется только на количественных параметрах и внешних проявлениях креаклов — разнообразии идентичностей и образов жизни. Но игнорирует новизну социальной ситуации.

— Интеллигенция — это креативный класс индустриального общества, — рассуждает Александр Шубин, который известен как один из первых теоретиков постиндустриального общества в России. — В постиндустриальном обществе творческие функции будут играть качественно бóльшую роль, освободившись от управления со стороны чиновничества и капитала. Интеллигенция страдает от того, что она создает проекты нового, но бессильна сама это реализовать, будь то чертеж моста или идея социального преобразования. Даже для публикации статьи и книги в середине ХХ века нужно было годами дожидаться решения начальника об отправке в типографию. А постиндустриальные возможности подразумевают, например, возможность широчайшей публикации без использования типографии или институциональных медиа. Пока такая возможность есть прежде всего в сфере текстов, образов и программ. Но создавать и обмениваться едой или одеждой подобным образом мы еще только начинаем учиться по мере распространения, скажем, 3D-принтеров. У каждой эпохи — свой креативный класс. У индустриального — интеллигенция. Поэтому не стоит противопоставлять интеллигенцию и креативный класс. В будущем постиндустриальном обществе будет другой креативный класс, который я называю информалиатом, способный самостоятельно воплощать в жизнь результаты своего творчества. Но пока интеллигенция сохраняется как креативный класс современного общества.

Это проявляется даже на уровне социального поведения. Именно образованные люди остаются в России наиболее оппозиционно настроенной частью общества. Именно они больше всего участвуют в волонтерских инициативах и благотворительности, реализуя одну из наиболее устойчивых интеллигентских стратегий — теорию малых дел.

— Даже в своей преподавательской работе я вижу, что среди студентов много тех, кто культивирует представления об общественном благе, — говорит Кудюкин. — Это те самые креаклы, которые выходили на Болотную площадь, на все протесты последних лет. Сейчас они ставили подписи за Надеждина. То есть все в порядке: русская интеллигенция жива и, несмотря ни на что, воспроизводит свой 200-летний этос. Не стоит этому удивляться, к разночинскому поведению ее толкает житейский опыт. Основная часть людей умственного труда не просто пролетаризуется, но даже прекаризуется. Возьмем вузовских преподавателей. Вроде элитная профессиональная группа. Но в то же время 98% из них работают по срочным договорам. Очень развита частичная занятость. Количество ставок в вузах с 2013 года сократилось на 44%. И это социальное давление, конечно, настраивает людей на критический лад, как это было и в XIX веке. Можно сказать, что интеллигенция не только никуда не делась, но даже медленно возвращается к своим корням.

Фото: кадр из фильма «Неоконченная пьеса для механического пианино»