О жизни в «Совдепии», как мама называла Россию, Вовка помнил немного. Только снег. Огромные мягкие сугробы, в которые прыгал с разбегу, и варежки с налипшими снежными бусинами. И еще вокзал, с которого они с матерью уезжали в Германию в 1993 году. Серые чемоданы на сером асфальте. Серые люди. Серое небо. Серое лицо бабушки и ее кухонный запах, когда она обнимала его на прощанье, зная, что они больше не увидятся.

А вот начало своей жизни в Германии Вовка помнил очень хорошо, ведь тогда он сразу стал взрослым — делал то, что плохо понимал и во что не очень-то и верил. «Мы вырвались из ада! Мы попали в рай! Ты должен соответствовать!» — учила мама. Вовка был не в курсе, что такое ад и рай, но соответствовать старался. Мама тоже очень старалась. Много работала и еще больше нервничала на новом райском месте. Она запретила ему даже дома говорить по-русски, чтобы «лучше ассимилироваться и интегрироваться».

Вовке казалось, что «ассимилироваться» — это быть незаметным и при этом нравиться всем. Он нравился изо всех своих детских сил. Не шалил, делал, как мама говорила, «приличное, счастливое лицо», даже когда хотел плакать и кричать. Ведь он уже взрослый, ему уже восемь лет, и зовут его уже не Вовка, а Вальдемар — на немецкий манер.

Они приехали жить на свою историческую родину — в Германию, потому что мамин отец, Вовкин дед, был этническим немцем. Дед умер давно, но оставил матери немецкую фамилию — она и стала их пропуском «в рай». Мама любила рассказывать, как тяжело ей было выбраться «из совка», как целый год собирала документы, учила немецкий, доказывала, что она — достойная дочь немецкого народа.

Мама считала, что Дюссельдорф, в котором им повезло поселиться — самый красивый город на планете, и школа, в которую Вовку взяли, несмотря на трудности с языком, лучшая, и дети в ней тоже самые-самые, потому что родились в свободной стране. Вовка верил матери. И когда одноклассники обзывали его «русишес швайн» (русская свинья), он молча соглашался, ведь они немцы, а значит, правы. И когда они своровали его велосипед, он винил в этом только себя самого.

— Будешь теперь бегать в школу своими ногами! — ругалась мама по-немецки, но с русским акцентом. Вовка бегал за одноклассниками, которые катились на великах. Бегал и кричал им в след что-то веселое. Чтобы они его приняли, полюбили, чтобы считали своим.

Мама хотела, чтобы у него было много друзей. Ради этого, Вовка замечал, заискивала перед немцами, старалась им угодить. Но и спустя годы, когда Вовка уже думал по-немецки и видел по-немецки сны, когда он уже отлично ориентировался в Дюссельдорфе и окрестностях, все равно чувствовал себя чужим.

— Твои ровесники в совке голодают! Побираются! Я вытащила тебя из ада! У тебя есть то, о чем в Совдепии и не мечтают! Что скривил кислую мину? Чего отворачиваешься? Отвечай! Почему все дети веселятся, а ты, как сыч, сидишь дома? — мать воспитывала Вовку как могла. Тяжело. Одиноко. Нервно. Вовка думал, что так и надо. Раз он недружелюбный, замкнутый, некоммуникабельный.

— Драю туалеты без выходных! Все — ради тебя! Посмотри на мои руки! Они в цыпках, потому что в холодной воде постоянно! А ведь мне всего 40! Могла бы еще устроить свою жизнь! — тоску мать иногда лечила водкой с русскими названиями «Пушкин» и «Горбачев».

Чтобы не мешать ей устраивать свою жизнь, окончив школу, Вовка уехал в Дуйсбург, работал в строительной фирме, накопил денег, выучился на водителя грузовика. Развозил замороженные продукты. Где только не был, но везде — проездом. Шутил, что знает все шоссе и автозаправки Европы. Знакомился с разными людьми, некоторые были ему симпатичны, с некоторыми он развлекался, ходил на футбол, пил пиво. С некоторыми девушками танцевал в ночных клубах, иногда оставался у какой-нибудь на ночь или даже на пару недель. Но никто, ни один человек не был ему действительно близок, никому он не мог, не умел раскрыть душу. А что такое душа?

— Твой отец объявился после тридцати лет молчания, — сказала ему мать, когда он однажды заехал к ней на Рождество. — Добыл мой номер телефона. Позвонил. Говорит, хочет увидеть сына. Вот, оставил свой адрес, — сунула Вовке в руку скомканную бумажку.

Отца Вовка никогда не видел. Мать рассказывала, что «залетела случайно от смазливого лодыря, который ничего не хотел». И вроде бы о сыне «этот бездельник» узнал даже не от нее, а от каких-то знакомых.

У всех людей, встреченных Вовкой на жизненном пути, были родственники. Бабушки, дедушки, тети, дяди, братья, сестры, всякие племянники, кузены и, конечно же, отцы. А Вовка привык к тому, что у него нет никого, кроме матери. Он не знал, какие чувства следует испытывать к другим членам семьи. Засунул бумажку с адресом отца во внутренний карман куртки и ходил с ней всю зиму. Вернее, ездил, потому что работал шофером. Иногда в придорожных кафе разворачивал ее, всматривался в русские буквы. Он не очень хорошо помнил русский язык, а вот алфавит, который учил в первом классе еще в «Совдепии», врезался в подсознание. «Москва. Улица Герасима Курина, дом 12/1, квартира 27», — повторял Вовка, представляя город в снегу. Ему очень хотелось представить и отца, но образ не складывался. Лишь один раз во сне он увидел серого человека, который говорил по-немецки: «Я — папа!» и подавал тяжелую серую руку.

Решение о поездке в Москву Вовка принял быстро. Оформил визу в туристическом бюро, купил билет. В самолете прислушивался к русской речи и очень радовался, потому что понимал почти все. Борт приземлился в Домодедово вечером. Вовка разменял в аэропорту евро, подошел к таксисту: «На улицу Герасима Курина, пожалуйста». Дорога показалась ему бесконечной. И Москва тоже. Освещенное шоссе, пробки, снова шоссе, рекламные щиты, яркие магазины, дождь, очень много людей. Очень много высотных зданий. Очень много огней. Таксист высадил Вовку у серой многоэтажки, во дворе которой под фонарями тусовалась молодежь. Вовка стоял перед домом своего отца, но зайти не решался. Какая-то внутренняя холодная сила не позволяла ему набрать на домофоне номер отцовской квартиры. Из подъезда вышла женщина, с лестничной клетки пахнуло чем-то теплым, домашним.

— Здравствуйте! — сказала Вовке дама и, не дождавшись ответа, пробежала мимо. Дверь громко захлопнулась. Ему захотелось вспомнить свое «совдеповское» детство целиком — с запахами, с лицами, с голосами. Он развернулся и, закинув рюкзак за плечо, пошел в сторону оживленной улицы. Удивился, когда увидел работающий, несмотря на поздний час, магазинчик.

— Моросит еще? — спросила молоденькая продавщица, протягивая ему бутылку воды. — А вы без зонтика! Не промокнете?

Шел под дождем, не различая луж, жадно читал надписи на русском языке. Сидел на мокрых скамейках в скверах. К утру он уже знал назубок весь район у улицы Герасима Курина. Салон красоты «Чародейка», магазин «Магнит у дома», медицинский центр, несколько аптек, железнодорожные пути, перекрестки с мигающими светофорами, детские площадки во дворах. Еще до конца не рассвело, а машины уже стояли в пробках. И улицы очень быстро заполнились спешащими людьми.

«Надень капюшон! Промокнешь! Осторожнее! Лужа! Вовка, дай руку!» — кричала женщина ребенку в яркой курточке. Вовка замер, почувствовав острую горячую, но приятную боль. «Вторую обувь не забыл?» — спрашивала мама другого мальчика. Вовка увидел многолюдный двор трехэтажного выкрашенного в желтый цвет здания школы. «Позвони мне, когда закончатся уроки!», «Я тебе положила бутерброд. Не забудь съесть!», «Бабушка заберет тебя, как обычно!», «Учись хорошо!», «Ключи в кармашке в рюкзаке! Не потеряй!», «А папу поцеловать?» — долетали до Вовки мужские и женские голоса. Звонок прозвенел так громко, что Вовка услышал его даже с улицы. «Уроки начались», — понял он и зачем-то пошел следом за чьей-то мамой в красном пальто. Женщина шла к метро. Он долго стоял у его стеклянных дверей, прислушиваясь к репликам прохожих, всматриваясь в их лица.

«Мужик, закурить не найдется?» — к Вовке обратился пожилой мужчина. В Германии не принято спрашивать сигареты. Как отвечать? «Я не курю. Но могу вам купить пачку». — «Ну ты даешь, мужик!» — старик махнул рукой и зашагал в сторону рынка.

Вовка зашел в торговый центр, на втором этаже купил какую-то еду в пластиковой тарелке. Весь фудкорт был заполнен молодыми людьми. Ребята смеялись. Вовка ловил каждое слово. Представил себя среди них. Вот он, совдеповский Вовка, не уехал в Германию, когда был маленьким. А остался здесь, в Москве.

За соседним столиком эмоционально разговаривала по телефону девушка в разноцветной шапочке.

— Я поела, да. Осталось сдать два зачета. Готовлюсь. А ты как? Как давление? Почему не измеряла? Сейчас же измерь! Я подожду. Кружится голова? Таблетки. Что? Не слышу! — девушка посмотрела в свой смартфон и ойкнула. Оглянулась. Заметила внимательно смотревшего на нее Вовку. — У вас не будет подзарядки? У меня смартфон разрядился! Как всегда, в самый неподходящий момент!

Подзарядка у Вовки была. А розетка-то в московских фудкортах прямо в стене, у столика.

— Мама! У меня батарейка на телефоне села. Не могу долго говорить! Измерила давление? Ну вот хорошо! Я тебе вечером позвоню, из дома. Не волнуйся! Я тоже скучаю! И я тебя целую! — девушка хотела отдать Вовке подзарядку. Но он ее остановил: «Пусть зарядится ваш смартфон на подольше». А она сказала, что тогда купит ему кофе.

— Знаете, у меня мама болеет. Живет далеко. Одна. Я за нее беспокоюсь, поэтому часто ей звоню, — Вовка слушал девушку и чувствовал сладкое, ласковое и радостное тепло. — Я тут учусь неподалеку, на Кутузовском. А вы никуда не спешите? И у меня еще полтора часа до пары. У вас мокрая куртка. Снимите, повесьте на стул, пусть подсохнет! В мокрой куртке вы простудитесь! Вы далеко живете?

Вовка хотел наврать девушке что-то легкое, но не смог. Почувствовал себя маленьким мальчиком. Промокшим, замерзшим, никому не нужным. Стыдясь этого, закрыл лицо рукой.

— У вас что-то случилось? Вам плохо? – девушка не унималась, и это делало его еще более беззащитным. Он набрал в легкие как можно больше воздуха и на одном дыхании рассказал ей, абсолютно чужой, все, что было для него самым важным. Очень сбивчиво. Сумбурно. Глотая боль. По-русски.

— Отец здесь. Я вчера прилетел из Германии. Да, жил там. Нет, к отцу не зашел, — Вовка зачем-то показал девушке листочек с отцовским адресом. Он всегда умел держать себя в руках. Почему же сейчас, сидя рядом с незнакомым ему русским человеком, не сдержался? Как маленький. Не от страха. Не от обиды. А от сочувствия девушки. — Простите. Вы не обязаны. Я должен идти! — Вовке хотелось спрятаться.

— Никуда я вас в таком виде не отпущу! Вам нельзя сейчас оставаться одному! — девушка смотрела на него так, как, наверное, смотрят на родственников. — Знаете что. Я снимаю комнату тут рядом. Мы сейчас пойдем ко мне. Вы у меня отдохнете. А вечером я приду из института, и мы вместе решим, что делать. Я — Настя.

— Вальдемар. В Германии — Вальдемар, по-русски — Владимир.

— Володя. Вовка! — засмеялась Настя. Он вспомнил, что только так его и звали в детстве.

Вовка оставил рюкзак у Насти, к отцу пошел налегке. Позвонил в домофон, на вопрос «Кто?» ответил: «Вовка!» Вбежал на этаж. В дверях увидел свое отражение, только сильно постаревшее. Отец познакомил со своей женой и двумя дочерями.  Сидели за столом. Жена суетилась: «Чего хочет Владимир?» Подкладывала ему салат, подливала компот. Отец молчал. Смотрел на Вовкины руки. А одна из девочек спросила:

— Это что же, у меня теперь есть брат? Такой большой! Мам, скажи! — обернулась к женщине. — У нас теперь в семье трое детей?

— Володя. Мы будем рады, если ты останешься. Если ты захочешь, — сказал отец.

Вовке постелили в гостиной на широком диване. Он лежал, разглядывая в сумраке мебель, иконки в углу, семейные фотографии на стенах. Тихонько к нему пробрались девчонки в пижамах. Шепотом, чтобы не услышали родители, задавали вопросы: «Почему ты так долго не приезжал? Какие игры тебе нравятся? Папа рассказывал о тебе. У нас тоже есть машина. Черная. В воскресенье пойдешь с нами в кино? А какая оценка у тебя была по математике? Поможешь мне? Кажется, мы похожи! Можно я познакомлю тебя со своими подружками? Я тебе покажу мои рисунки!» Они болтали так долго, что младшая сестренка заснула прямо у Вовки в ногах. А старшая, уходя в свою комнату, пообещала: «Ты теперь — навсегда!»