Историю породнившихся семейств кадрового военного Юсупа Абдрашитова и скульптора Георгия Тоидзе рассказывают кинорежиссер Вадим Абдрашитов, его жена и дочь, художники Нателла Тоидзе и Нана Абдрашитова.

Вадим Абдрашитов: Мой дед, Шакир Абдрашитов, происходил из семипалатинских татар. К сожалению, я не застал его и не знаю точно, чем он занимался. Кажется, было что-то близкое к медицине. Как звали бабушку, не знаю. Ее рано не стало, и моего отца Юсупа Абдрашитова и его брата Хакима уже воспитывал дед.

Дело было в Семипалатинске. Отец, Юсуп Шакирович Абдрашитов (1918–1998), пошел в армию, стал кадровым офицером, служил в войсках сообщения. Мама, Галина Николаевна Климчук (1922–2002), была белорусских кровей. Окончила Томский университет, стала инженером-химиком. С папой они познакомились, как я понимаю, накануне войны.

Я родился в 1945 году. Брат Игорь младше меня на четыре года. Как офицерская семья мы путешествовали по всему Советскому Союзу. Жили везде: на Камчатке, которую не помню, потому что это было в моем очень раннем детстве, Сахалине и во Владивостоке, где в 1952 году я пошел в школу.

Переезжали с места на место и всегда почти без багажа. Все время жили в служебных квартирах, с маркированной мебелью. Единственное, что увеличивалось с каждым переездом, это количество фанерных ящиков с книгами.

Куда бы мы ни приезжали, отец первым делом налаживал связи с книготоргом, узнавал, где какую подписку можно организовать. Библиотека у нас была огромнейшая. Родители приучили нас к чтению, очень плотно нами, детьми, занимались. Отец играл на скрипке и на мандолине. Много пел нам. Хорошо помню все эти песни. Военную службу закончил в чине полковника.

Мама всю свою жизнь посвятила семье, нашему с братом воспитанию. Только когда мы выросли и разлетелись, она наконец пошла работать, проявила себя толковым инженером.

Где вы родились?

В. А.: В конце войны отца отозвали в Харьков, где надо было восстанавливать железнодорожные пути. Так в Харькове я и родился. И произошло это в поезде.

Нана Абдрашитова: Бабушка рассказывала, что когда папа родился, ему на пеленки пошла ткань для портянок. А чтоб было повеселей, ее подкрасили зеленкой. И от этого папа стал весь зелененький.

В День Победы, 9 мая 1945 года, папе было пять месяцев. Офицеры на радостях решили подкидывать младенца и одновременно стали стрелять в воздух.

 В. А.: Победа, всенародное счастье эпического толка соединилось с кошмаром молодой матери. После того дня ежегодное торжество 9 Мая с салютами стало для моей мамы самым страшным праздником.

Три года мы прожили в Ленинграде, куда отца направили учиться в военную академию. Снимали квартиру, жили скромно: вчетвером в одной комнате. В Ленинграде мама все сделала для того, чтобы мы с братом узнали Эрмитаж, Русский музей, Петергоф, что называется, системно. Я ходил в школу №169 Смольнинского района, находившуюся неподалеку от Невской лавры.

Хорошо помню день смерти Сталина. Врезалось в память суровое молчание холодного города. Тогда выдался какой-то очень морозный март. Много людей. Никаких особых переживаний не было. Завучи, педагоги рыдали на торжественной линейке, а мы, ученики, были в восторге просто потому, что в этот день отменили занятия, а нас просто отпустили. Помню группы людей, стоявших под репродукторами, мрачных, одинаково сурово одетых, и пробегающих мимо них по домам отпущенных, с портфелями, мальчишек и девчонок. Стык жуткой статики и завтрашней динамики весьма был выразителен.

Владивосток, Харьков, Ленинград…  В каких еще городах вы жили до переезда в Москву?

В. А.: После Ленинграда отца назначили военным комендантом в Барабинск Новосибирской области, крупнейший стратегический железнодорожный узел.

В барабинских степях стояли ужасные морозы. Там я сильно приболел. Было осложнение на почки. Врачи выписали меня из больницы на руки маме с худшими ожиданиями, со словами «Пусть все дома происходит». Никакой надежды не было. Ясно было одно, что мальчику надо менять климат, необходимы солнце и витамины. И мама меня выходила.

Произошла удивительная, тем более по сегодняшним дням, вещь — папа взял и напрямую написал письмо министру обороны Малиновскому, просто объяснил ситуацию и задал вопрос, нельзя ли переехать, к примеру, в Алма-Ату. Прямого ответа не пришло, но через неделю поступило назначение на перевод. В Алма-Ате, в ЦК Компартии Казахстана, в тот момент работал мой дядя, папин брат Хаким Шакирович. Это обстоятельство в бытовом смысле немного облегчало наш переезд.

Так в 1956 году мы перебрались в Алма-Ату. Тепло, фрукты…  Все это подействовало. Я выздоровел. В Казахстане я прожил пять лет. Хорошо учился, все как-то давалось легко. Моим капиталом было свободное время. Много читал. Посещал фотокружки, кружки по физике, химии, математике, ходил в театральную студию при алма-атинском ТЮЗе. Там познакомился и на всю жизнь подружился с Александром Филиппенко, Володей Толоконниковым, которого зритель должен помнить в роли Шарикова в фильме «Собачье сердце».

В 1961 году, когда в космос полетел Гагарин, всем стало ясно — только в физике и есть смысл жизни. На год раньше сверстников я экстерном сдал выпускные экзамены и отправился поступать на факультет химической физики в Физико-математический институт в Долгопрудном Московской области. С этого момента и началась моя московская самостоятельная жизнь.

Н. А.: Хочу тут напомнить одну историю. Прилетев в Москву, в аэропорту папа сел в такси. В центре города такси остановилось, потому что улица была перекрыта. Шли киносъемки. Оказалось, это Михаил Ромм снимает «Девять дней одного года». В 1970 году отец поступит во ВГИК, и этот режиссер станет его мастером.

До ВГИКа папа учился в МФТИ, в стенах которого процветала очень сильная культурная жизнь, постоянно устраивались встречи с известными людьми. В институт приезжал и Михаил Ромм, показывал студентам ту самую картину «Девять дней одного года». Обсуждение ленты продолжалось до пяти утра.

Потом папа перешел в Московский химико-технологический институт им. Д. В. Менделеева и сразу на четвертый курс. Там была своя фотолаборатория, где он проводил много времени, экспериментируя с пленкой. По окончании института пошел работать на Московский завод электроламповых приборов, в цех, занимавшийся производством цветных кинескопов. Ему предложили стать главным инженером завода, но только при условии вступления в партию. Папа отказался. Он тогда уже готовился к поступлению во ВГИК.

А как познакомились ваши родители?

Н. А.: Они встретились в Доме кино. Папа представлял там свою дипломную работу, короткометражный фильм «Остановите Потапова!». Мама услышала папин голос и сразу поняла, что это ее человек. Эта встреча оказалась очень счастливой.

История семьи Нателлы Георгиевны Тоидзе, вашей мамы, предполагаю, не менее интересна.

Н. А.: Да, это очень захватывающая повесть. Мамина бабушка, моя прабабушка Лидия Моисеевна, происходила из очень набожного еврейского семейства города Грозного. Ее родители, Ханна и Моисей Голомбеки, владели нефтяным транспортом. У них было 11 детей, причем трижды рождались близнецы. Моя прабабушка была одна из близнецов.

Нателла Тоидзе: Жили Голомбеки, по-видимому, очень неплохо. В центре Грозного имели большой дом. Кухарки, садовник…  Владели собственным домом в Санкт-Петербурге.

Семья славилась щедростью и меценатством, поддерживала больницы. Бабушка Лидия Моисеевна рассказывала, как регулярно в определенный день на главной площади Грозного Голомбеки устраивали благотворительные обеды, куда целыми семьями приходили нуждающиеся люди. У бабушки был собственный выезд, маленькая карета с белым пони.

Потом началась революция. Бабушка вспоминала, как этот самый белый пони, привязанный к вишневому дереву, был убит красными выстрелом в ухо. Просто так. На нее это произвело жуткое впечатление.

Семья Голомбеков с детьми бежала в Тифлис по Военно-Грузинской дороге, найдя автомобиль с шофером и взяв все драгоценности. Добравшись до Тифлиса, куда еще не пришла советская власть, они сняли этаж гостиницы. В дороге прабабушка Ханна сильно простудилась. Антибиотиков тогда еще не было.

Но потом из Тифлиса пришлось тоже уезжать. Бабушка Лидия Моисеевна Голомбек, единственная из 11 детей, решила не оставлять родителей. Все остальные ее братья и сестры попрощались и разъехались: в Израиль, Англию и Америку.

Бабушкина сестра-близнец, уехавшая в Англию, вышла замуж за очень состоятельного человека, владевшего в Лондоне несколькими кинотеатрами. Она погибла на «Титанике» со своим мужем и сыном. Один из представителей семейства, знаменитый гроссмейстер и рефери Гарри Голомбек, родился уже в Лондоне.

Как сложилась жизнь Лидии Голомбек?

Н. Т.: В Петербурге еще до революции она познакомилась с будущим мужем, моим дедом, Яковом Генриховичем Арнштейном, выходцем из еврейский семьи кожфабрикантов Варшавы. Там Арнштейны имели три магазина, торговавших зонтиками, перчатками и сумочками.

Мать деда, Густава, была полькой. К сожалению, не знаю ее девичью фамилию. Это был смешанный брак.

Семейный бизнес требовал экономического образования, которое мой дед, Яков Генрихович Арнштейн, и получил. Однажды он отправился по делам в Финляндию и оказался проездом в Петербурге. Там познакомился с братом бабушки, а через него уже состоялась встреча с бабушкой Лидией. Из-за нее Яков Генрихович немного задержался в Петербурге. Вернувшись в Варшаву, сообщил родителям о том, что хочет жениться.

Лидия и Яков поддерживали связь, видимо, переписывались. Эти события совпали с началом революции.

Бабушка, как я понимаю, революцию встретила в Грозном?

Н. Т.: Да, в Петербурге тогда уже сложно было оставаться. Оказавшись в Тифлисе, она как-то дала знать Якову Генриховичу, где находится. И он уже понимал, в каком направлении ему двигаться к ней из Варшавы.

На дворе уже была советская власть. Дедушка приехал в Тифлис (с 1936 года ставший Тбилиси) к бабушке и остался. Жили они очень скромно. Каким-то образом получили квартиру. Лидия Моисеевна работала врачом, Яков Генрихович — экономистом. У них родилось трое детей. В 1922 году родилась Руфь Яковлевна Арнштейн, моя мама.

Н. А.: Яков Генрихович Арнштейн до Второй мировой войны оставался гражданином Польши, еще поддерживая связь с родителями и все же надеясь переехать в Польшу с семьей.

Эту связь прервала война, в конце которой прадедушка попытался обнаружить своих родных. Удалось связаться с Красным Крестом. Оттуда ему ответили немцы, которые еще находились в Варшаве. На листе с бледной свастикой аккуратно было написано по-немецки, что дом Арнштейнов сгорел и никого не осталось.

Но уже позже стало известно, что всю семью вывезли в еврейское гетто. Там они еще находились некоторое время. Потом их вывезли в лагерь Треблинка, где все — мать, отец, сестра Люба, двое ее маленьких сыновей — погибли в газовой камере.

Н. Т.: На дедушку это произвело жуткое впечатление, от которого он не оправился до конца своих дней. У него случился ранний инсульт. Бабушка как врач мгновенно сориентировалась, сделала все, что могла, и потом еще долго его восстанавливала.

Н. А.: После всего этого прадедушка сказал, что в Польшу больше не вернется, принял советское гражданство, сдал польский паспорт.

Давайте обратимся к истории рода Тоидзе, встрече Руфи Арнштейн с Георгием Тоидзе.

Н. Т.: Руфь познакомилась с Георгием еще до войны. Она была чрезвычайно хороша собой — блондинка с мягкими чертами лица, жемчужной кожей и хорошей фигурой. Занималась французским языком и балетом. Даже некоторое время танцевала в театре имени Шота Руставели.

Во время войны мама поехала в Москву, поступила на филологический факультет МГУ. Жила в съемной комнате на Полянке. Потом она вспоминала, как дежурила на крыше университета, гасила зажигалки.

В 1941 году папа ушел на фронт из Тбилисской академии художеств, где учился на скульптурном факультете и к началу войны уже преподавал на кафедре рисунка.

Тоидзе — знаменитая художественная династия.

Н. А.: Мой прадедушка — сын княжны Майи Туркестанишвили, мастер исторической живописи, народный художник СССР, действительный член Академии художеств СССР. Мосе Иванович Тоидзе (1871–1953) учился в Императорской Академии художеств в Санкт-Петербурге, был учеником Ильи Ефимовича Репина и позировал учителю в образе Иисуса Христа для его картины «Иди за мной, Сатано».

Вот как сам Мосе Иванович вспоминал об этом:

«Известно, что художник, прежде чем писать картину, долго ищет необходимый типаж, пишет подготовительные этюды. В то время, к которому относится мое повествование, я был бледнолицый, с черной бородкой брюнет — так называемый восточный тип. Однажды, после окончания классных занятий, вооруженный своим этюдником, я собирался домой. Пришел Репин. Обычно он приходил к нам в класс один раз в неделю, даже в две недели, к 10–12 часам, чтобы посмотреть работы и сделать указания. Поэтому я очень удивился, увидев его в необычное время.

Илья Ефимович подошел ко мне и сказал, что просит уделить ему немного времени.

— Я мечтал найти лицо вроде вас, — приступил Репин. — Несколько лет уже ищу такое лицо…  Оказалось, что лицо это в моей мастерской. Не согласитесь ли вы на пару сеансов прийти ко мне в мастерскую, чтобы я мог написать с вас Христа?

Обрадованный таким предложением, я ответил, что давно мечтал побывать в мастерской учителя и буду очень счастлив, если окажусь полезен в роли натурщика.

Мы вошли в большую мастерскую. В ней было и верхнее и боковое освещение, подвижные занавеси и эстрада, которую можно было освещать отовсюду. Посреди стояла специальная платформа с лестницей.

— Вот вы там станете в этом халате. Вообразите себя Христом, — сказал Репин и указал мне место, где я должен был стать. Внизу Илья Ефимович поставил фонарь, и я оказался как бы в лучах восходящего солнца».

В Академии художеств Мосе Тоидзе познакомился со своей будущей женой, моей, соответственно, прабабушкой.

Как ее звали?

Н. А.: Александрой Никитичной Сутиной. Она происходила из очень православной петербургской семьи. Ее тетка Марфа была игуменьей монастыря. В Академии художеств Александра Сутина училась в классе иконописания, которой руководил Филипп Малявин. Как известно, художник в свое время был послушником Афонского монастыря.

Мосе Тоидзе и Александра Сутина познакомились, очень понравились друг другу, но продолжать общение было едва ли возможно.

Мосе Иванович Тоидзе и Александра Сутина

В Академии художеств случился какой-то бал-маскарад. Прабабушка пришла туда в монашеском одеянии. А прадедушка облачился в рубище Христа, в котором позировал Репину, подпоясался веревкой и босым пришел на праздник. Александра оценила его остроумие. И в конце концов уехала с ним в Тифлис. Ее семья долго не поддерживала общение с ней, но все же простила, когда у Мосе и Александры родились дети.

Сколько детей у них было?

Н. Т.: Пятеро: три сына и две дочери. Сын Давид, Дато Тоидзе, стал профессором математики, многие годы преподавал в Московском авиационном институте.

Ираклий Тоидзе стал графиком, автором иллюстраций к книге «Витязь в тигровой шкуре» и знаменитого плаката «Родина-мать зовет!», лауреатом четырех Сталинских премий. Кстати, сам образ Родины Ираклий Моисеевич рисовал со своей жены Тамары Теодоровны.

Его сестра Нина Тоидзе была архитектором, одним из авторов проекта железнодорожного вокзала в Гагре.

Еще одна дочь, Шура, Александра Моисеевна Тоидзе — актриса, первая красавица Тбилиси, светская дама, близкая подруга Алисы Коонен, которая однажды привела ее в компанию, где был Владимир Маяковский. Поэт увидел ее и сказал: «Так вот где таится погибель моя».

Тетя Шура училась в актерской школе при Госкинопроме, начинала в немом кино на студии «Межрабпом-Русь», в знаменитом фильме «Дина Дза-Дзу». А еще Нина Тоидзе снималась в таких фильмах, как «Кето и Котэ», «Стрекоза», «День последний, день первый» и др. Полжизни в театре им. Шота Руставели Александра Моисеевна Тоидзе исполняла роль Дездемоны, где ее душил Отелло — знаменитый грузинский актер Акакий Хорава. И ей, что любопытно, как не всякой артистке, удавалось сохранять такой внешний вид, будто ей 20 лет.

Когда мы с Вадимом приехали к тете Шуре знакомиться, то она, будучи уже сильно в возрасте, впрочем, вполне здоровой, принимала нас, лежа в кровати в кружевной рубашке. Локоны «умирающей Дездемоны» были предусмотрительно разложены по подушке. Она, разумеется, знала, что Вадим — кинорежиссер.

И, наконец, мой отец, Георгий Тоидзе, младший сын. Ему было всего четыре года, когда умерла его мать Александра Сутина. С возрастом у прабабушки развилась гангрена, но от лечения и медицинской помощи она отказалась, принимая болезнь как кару за поступок своей молодости.

Выходит, Георгия воспитывал отец?

Н. А.: После кончины Александры Никитичны Мосе Иванович вторично женился на грузинке Кате, преподавательнице немецкого языка. Род ее шел от основателей Кутаисского университета. Она приходилась родной теткой режиссеру Резо Чхеидзе. Дедушка Георгий очень любил мачеху и тепло вспоминал, как та готовила для него какао.

К заботе о детях прадедушка не очень был приспособлен. Когда пришло время Георгию идти в школу, он спросил отца: «В чем же мне идти?» Тот уверил мальчика, что сейчас все сделает как надо. Отправился на базар, где купил замечательный костюм: красный берет, широкую белую блузку с большим воротником, узкие бархатные бриджи и лаковые туфли. Дедушка плакал. Ему так не хотелось надевать эти туфли. Правда, потом признал, что эта обувь оказалась крепкой, подходящей для игры в футбол. Когда дедушка, немного опоздав, явился в школу, сторож, увидев его, немало удивился: «Что это за клоун пришел?» Тогда дедушка выбежал на улицу и заплакал.

Должно быть, Мосе Иванович Тоидзе был человеком своеобразным.

Н. А.: Прадедушка носил длинные волосы. Ходил с любимым волкодавом в горы. У него был один из первых фотоаппаратов, поэтому у нас дома сохранилось много старых фотографий, каких-то батальных, явно постановочных сцен.

В доме №1 на улице Цулукидзе, где некогда находилась Народная художественная студия, возглавляемая Мосе Тоидзе, потом был открыт его музей.

Своих детей, особенно дочек, Мосе Тоидзе любил наряжать в национальные костюмы. А еще он коллекционировал антикварную мебель, инкрустированную персидскую мебель, ковры, китайский фарфор. Однажды ему это надоело, и он передал всю коллекцию городу для создания первого общественного антикварного салона. Дочки умоляли ничего не отдавать, но он был непреклонен.

А сын Георгий, как было упомянуто, любил играть в футбол? Он не мечтал стать художником?

Н. Т.: Папа рос очень романтичным юношей, мечтал стать вовсе не художником, а капитаном дальнего плавания. Хотя с детства рисовал много и легко. Чтобы стать моряком, он решил сбежать из дома. Но когда выяснилось, что на корабль без трудового стажа не берут, пришлось удалиться в горную деревню и там корчевать пни. Разумеется, Мосе Тоидзе, профессор, человек известный, начал поиск младшего сына, которого быстро вернули домой.

Потом папа с лучшим другом, Ладо Месхишвили, который впоследствии стал главным архитектором Тбилиси, поехали на море, вступили в ОСВОД и стали спасателями на водах. Им было лет по пятнадцать.

Однажды им удалось вытащить из воды тонущего мужчину, довольно грузного, и сделать ему искусственное дыхание. Когда утопавший пришел в себя, спасатели уже удалились, вернулись на сеновал, где ночевали. Вечером там их уже поджидал спасенный, который объявил, что таким героям не пристало спать в курятнике и теперь они будут жить в его доме. Ребят поселили в большой комнате, куда каждое утро являлся человек с подносом, горячими хачапури и графином чачи. Чачу надо было немедленно выпить. Гости не выдержали такого испытания и сбежали от гостеприимного хозяина.

И все же после всех приключений ваш отец выбрал скульптуру.

Н. Т.: На самом деле решение принял дед Мосе Иванович. Он объявил: «Сделаем так: я живописец. Ираклий — график, а ты будешь скульптор».

В Тбилисской академии художеств у папы был педагог, ставший ему хорошим другом, Николай Порфирьевич Канделаки, человек очень интересной судьбы. Он учился в Петербурге на психоневролога. В Тифлис Канделаки вернулся с молодой женой, праправнучкой поэта Василия Андреевича Жуковского. Все было хорошо, но Николай Порфирьевич очень не нравился теще. Однажды произошла семейная ссора. Канделаки, человек темпераментный, не выдержал нападок, схватил тещу и выбросил в окно со второго этажа. Теща тут же скончалась.

Старушку похоронили под балконом. Николай Порфирьевич оказался в тюрьме. Жена его простила и носила передачи. Во время посещений она заметила, что муж-арестант лепит из хлебного мякиша портреты сокамерников. Когда таких фигурок скопилось много, она собрала их в коробку, отвезла в Петербург, пришла в Академию художеств и показала скульптору Александру Матвееву. Тот восхитился работами и сказал, что материал странный, но готов принять Канделаки в свою мастерскую, когда тот выйдет на свободу. Так Николай Порфирьевич блестяще окончил академию, стал выдающимся скульптором.

Георгий Тоидзе, исполнив отцовское указание, тоже стал скульптором и не менее выдающимся графиком.

Н. А.: Дедушка был очень востребован как портретист. В свое время, получив заказы от Большого и Кировского театров, сделал 120 портретов актеров. Быстро работал углем — один портрет за три антракта. Певец Зураб Соткилава, балерина Нина Ананиашвили приезжали к нему домой позировать. Теперь работы деда хранятся в музеях этих театров. А еще он делал портреты и артистов «Ла Скала», когда театр приезжал на гастроли в Москву.

Н. Т.: Папа прошел войну, попал в страшный водоворот: Керченский пролив, Малая земля, Новороссийск…  Он рассказывал об отступлении советских войск, о том, что единственным спасением был отход по воде. Тяжелую технику грузили на понтоны. Отца спасло то, что он хорошо плавал. Немецкие истребители пролетали прямо над головой, обстреливая с воздуха. Папа плыл и когда поворачивал голову, видел, что людей в ледяной воде становилось все меньше и меньше.

Он доплыл до Керченской косы, четверо суток полз по лесу. Встретил двух немолодых измученных людей. Оказалось, это университетские педагоги, переводчики с немецкого языка, продвигавшиеся в сторону фронта. Дальше пошли втроем. Спутники начали говорить между собой по-немецки, что приводило отца в ужас — ведь они подходили к своим.

Вышли?

Н. Т.: Да. В конце войны в папиной судьбе после тяжелой контузии началась глава, связанная с Тегераном, куда его направили как художника-иллюстратора газеты «Друг Ирана».

Редакция располагалась на летней территории советского посольства. Папа работал, рисовал, у него была возможность выходить в типографию в отличие от советских военных частей, которые испытывали проблемы с пропитанием. Солдаты не имели права покидать часть. Папа выезжал на автомобиле марки Willys на охоту, стрелял кабанов, набивал тушами кузов и помогал военным перебиться с мясом.

Однажды ему предложили декорировать интерьер особняка, в котором вскоре началась Тегеранская конференция.

Значит, это был 1943 год.

Н. Т.: Папа много рассказывал о Тегеране, о самом городе, его типажах. Рассказывал о той летней резиденции, где бил фонтан и бродили ручные павлины. Годы спустя моего мужа Вадима Абдрашитова пригласили стать членом международного жюри кинофестиваля в Тегеране. Предложили приехать с женой. Я этому очень обрадовалась.

Первое, что я сделала, оказавшись в Тегеране, это попросила позвонить в наше посольство. Так я оказалась в той самой летней резиденции, где жил мой отец, увидела своими глазами то, о чем он часто рассказывал. Территория осталась прежней, только не было павлинов. Подняв голову, я увидела на дереве стаю кричащих, как вороны, попугаев.

Мы далеко ушли от истории соединения Руфи Яковлевны Арнштейн с Георгием Моисеевичем Тоидзе.

Н. Т.: Мама ждала папу с войны. Хотя ей разные люди говорили, что он погиб, она не верила. И дождалась: папа примчался к будущей жене в Москву из Тегерана с чемоданом, полным фисташек, и бутылкой французского коньяка.

Где они поселились?

Н. Т.: Мосе Тоидзе как академику, учредителю Академии художеств, полагалась квартира-мастерская в Москве, которую он отдал своему сыну. Она находилась на Поварской, 30, тогда улице Воровского. Сюда и меня принесли из роддома. Там я прожила до своих 14 лет. До революции это было владение графа Шувалова, учредителя Санкт-Петербургской Императорской Академии художеств. Наша семья занимала угловую часть, где находилась домовая церковь. Под куполом было двухэтажное пространство с семиметровыми потолками. Висела огромная хрустальная люстра, оставшаяся от Шуваловых.

Наверх, где была спальня родителей, вела винтовая лестница. Внизу — папина мастерская с четырьмя мраморными колоннами и огромными окнами. Там у меня был небольшой загончик, где я сидела, рисовала и никому не мешала.

Запомнились шуваловские сервизы, хранившиеся в сундуках на чердаке, разбитые на мелкие кусочки. Дети их брали для «секретиков».

Сейчас там, как я понимаю, находится Музыкальная гостиная Шуваловых, концертный зал училища им. Гнесиных?

Н. Т.: Конечно. Само училище было рядом. Основатель училища Елена Фабиановна Гнесина часто заходила к нам в гости. Все детство я слышала, как где-то рядом распевался вокал, что служило очень красивым фоном для скульптуры. Помню, как папа тогда работал над памятником Жуковскому, отцу русской авиации. Сейчас он стоит в городе Жуковский на площади перед Центральным аэрогидродинамическим институтом.

Н. А.: Дедушка вообще много работал с «воздушной» темой: вместе в архитектором Борисом Тхором делал памятник космонавту Владиславу Волкову, надгробие авиаконструктору Андрею Туполеву на Новодевичьем кладбище. Георгий Тоидзе — автор памятника Морису Торезу перед Институтом иностранных языков на Остоженке и памятника Шота Руставели в Тбилиси.

Вы говорили, что мама Руфь Яковлевна училась на филологическом факультете МГУ. Она потом работала по специальности?

Н. Т.: Нет, она целиком посвятила жизнь папе, став ему творческой подругой, готовой терпеть все ради искусства. Ей пришлось взять на себя все дела, которыми папа заниматься не хотел. Он не желал тратить время на посещение собраний творческого союза, на занятия общественной работой. Ему хотелось все время оставаться в мастерской и работать.

Мама же занималась договорами. Впрочем, она это любила, делала все это с большой легкостью. Если надо было войти в какой-то важный кабинет, она не заходила туда понурой советской женщиной, а влетала очаровательной блондинкой, кокетливой и женственной. И все удачно складывалось.

Она умела быть обаятельной и всего добиваться. А еще мама очень любила готовить. В шуваловском доме от прежних хозяев осталась жить старая кухарка. Она научила маму готовить немыслимые русские кулебяки, обложенные плетенками, в которые наливался бульон.

Н. А.: Бабушка и дедушка обожали путешествия, поездки от Союза художников. Однажды отправились на Памир, на границу с Таджикистаном, ездили на БАМ. Папа отправлял оттуда в Москву графические репортажи, которые публиковались на последней полосе в газете «Известия» по пятницам.

Нателла Георгиевна, вы и Нана вслед за дедом и отцом выбрали профессию художника.

Н. Т.: Символично, но Мосе Иванович и тут сыграл свою роль. Увидев меня еще новорожденной, он провозгласил: «Это будет художник!» Папа купил мне «Ленинградскую акварель». Я начинала с иллюстраций сказок, которые сама же и придумывала. Одно время я хотела стать врачом. Но все же поступила в Училище им. 1905 года, где была хорошая живописная школа. Училась у Татьяны Сельвинской.

Н. А.: Мама выбрала для себя тему природы. Работает с крупными холстами. Ее выставки прошли в Русском музее, Третьяковской галерее.

Я не сразу решила стать художником: училась в школе с химическим уклоном, хотела поступать на физмат, потом тоже заинтересовалась иллюстрацией. Когда пришло время поступать в институт, а это был 1996 год, посмотрела, что происходит в Строгановке и полиграфическом. Тамошняя обстановка мне показалась унылой. В это время я уже много ходила с папой в театры и хорошо знала работы Додина, Фоменко, Женовача и других режиссеров.

Решила заглянуть в ГИТИС. Там была совершенно другая атмосфера, очень живая, почти семейная. Курс театральных художников в тот год набирал Сергей Михайлович Бархин. Я поступила в ГИТИС, когда мне было 16 лет.

Нана, у вас трое детей. Продолжат ли они династию?

Н. А.: Старшие — Тима и Тина, им 15 и 14 лет. Они очень музыкальные. Тина поет, у нее очень хороший голос, она лауреат международных конкурсов. Тима играет на кларнете, хочет стать дирижером и все время сидит над партитурами. Тая маленькая, ей 5 лет. Посмотрим.