Сразу и не сообразишь, как Басилову представлять. Сама Елена Николаевна считала себя прежде всего поэтом. Но стихи, похоже, писала лишь во времена богемной молодости, да и те толком не опубликованы.
Ее называют Прекрасной дамой СМОГа, Самого Молодого Общества Гениев — движения, которое сегодня аттестуют как «единственное неформальное литературно-художественное объединение в послевоенном СССР». Однако «смогисткой» Басилова не была и манифестов не подписывала. Напротив, всячески подчеркивала свою особость. Как написала в одном из стихотворений, «Я орел, я летаю одна».
Она была женой поэта Леонида Губанова, легенды поколения, которое назовут «замолчанным» (Ольга Седакова), «поколением с перебитыми ногами» (Владимир Батшев). Но Елена Николаевна не стала вдовой Губанова, и адресованные ей стихи выходят сегодня с посвящениями совсем другим людям.
Наконец, Басилова известна как хозяйка модного в 1960-е годы московского салона, где собирались лучшие люди обеих столиц. Хотя сама она всячески от этого открещивалась: «Что за глупости! Это была обыкновенная московская квартира! Но она была единственным в Москве местом, где можно было читать стихи и свободно себя выражать». Конечно, не единственным, но одним из немногих.
И тем не менее. Знавшие Елену Николаевну отзываются о ней только восторженно. В зачет идут и роль, которую она играла в неофициальной культуре, и сила ее характера, и красота, которую некоторые называют инфернальной. «Алена была — красивой. / По Хлебникову: как мавка. / По-врубелевски: таинственной. / По-восточному: смоль с молоком» (поэт Владимир Алейников). «Библейское лицо. Глаза с поволокой. Зовет в бездну» (художник Валентин Воробьев). «Алена была раффлезия — цветок богемы, похищающий сердца. От жены Губанова сходило с ума пол-Москвы» (литературовед Зана Плавинская). Наконец, Генрих Сапгир: «Без Алены Басиловой Москва 60–70-х была бы, боюсь, неполна. В ее просторной старомосковской квартире кто только не перебывал, стихи там читали постоянно».
— Аленка — своя в доску. Молодая, очень красивая. Пишет, конечно, стихи. У нее свой салон. Там люди собираются интересные. Аленкина бабка — сводная сестра Лили Брик и Эльзы Триоле. У нее когда-то все российские футуристы дневали и ночевали. Маяковский бывал постоянно. Пастернак любил заходить. Звучит? Пробирает? Интересует? Аленкина мать, Алла Александровна, женщина чудная, тоже пишет стихи, а также либретто для оперетт. Семья, одним словом, с традициями. И даже больше, с историей. Поехали!
Такими или примерно такими словами зазывали в начале 1960-х в гости к Басиловой, которую особо приближенные звали Басей. И в них все правда, хотя и с перехлестом.
Дома 1/34 по Оружейному переулку, о котором речь, давно не существует. Он стоял недалеко от Триумфальной площади, там, где в Садовую-Каретную вливается Каретный Ряд. Весь квартал снесли в годы подготовки к Олимпиаде-80, когда от Оружейного переулка уцелела лишь нечетная сторона. И, кстати, в картине «Покровские ворота» сносят дом по тому же Оружейному, но на пересечении с Краснопролетарской.
В квартире на втором этаже жило по меньшей мере четыре поколения одной семьи. Бог весть, чем зарабатывал прадед Басиловой Яков Хвас, но человек был небанальный. Известно, что он знал пять языков, декламировал «Песнь песней» на языке оригинала, а после семидесяти покусился на изучение древнегреческого. Его жена слыла искусной портнихой: в начале прошлого века с трех сторон крыльца висело по большущей вывеске с ее именем: «Минна».
Прабабка Елены Николаевны была родственницей Осипа Мандельштама. Но куда охотнее Елена Николаевна вспоминала о родстве с сестрами Лилей Брик и Эльзой Триоле, в девичестве Каган. И даже обижалась, что после смерти Лили Юрьевны ей не передали ничего на память. Сегодня восстановить кровную связь проблематично. Но семьи общались, тем более что у Хвасов тоже подрастали дочери, Ида и Алиса.
Девушки были ревностными поклонницами «Бубнового валета» и вообще всего нового и свежего. Ида позировала Александру Осмеркину для «Дамы с лорнеткой», Алису рисовал Адольф Мильман. Но вышло так, что главным событием в истории Садовой-Каретной (почему-то именно так принято указывать адрес той квартиры) стало знакомство в 1913-м двух частых гостей, Владимира Маяковского и Эллы Каган, которая позднее представила поэта старшей сестре Лиле, уже бывшей замужем за Осипом Бриком.
Ида Яковлевна выучилась на музыкантшу, работала в театре Таирова. Когда она родила дочь, там шло каприччио «Принцесса Брамбилла», и Таиров с Алисой Коонен прислали в роддом букет с запиской: «Маленькой принцессе Брамбилле от Камерного театра». Они даже настаивали, чтобы девочку назвали Брамбиллой, но она стала Аллой — по созвучию с именем отца Александра Рустайкиса.
Дед Алены был профессиональным актером, работал по ангажементу в Художественном театре. Но уже через два года после рождения дочери, в 1922-м, он как латышский оптант вернулся на родину. В Риге Рустайкис создал Народную киностудию, много снимал как режиссер и сегодня считается одним из основателей национального кинематографа.
Мужчины в жизни обитательниц «интересной» квартиры не задерживались. Однако талант их чтили, а память всячески поддерживали. На стене навсегда остался портрет Александра Рустайкиса в роли Моцарта в «Маленьких трагедиях» (Сальери в этой постановке 1915 года играл Станиславский).
Его дочь, мать Басиловой Алла Рустайкис, столь же бережно хранила память о своем первом муже, композиторе Кирилле Молчанове (авторе «Огней так много золотых», отчиме теннисистки Анны Дмитриевой и отце телеведущего Владимира Молчанова). Дело было до войны, детей не нажили, и у нее, и у него были последующие браки. Но в семье считали, что это была главная любовь в жизни обоих. Однажды Молчанов даже приносил Рустайкис пистолет, чтобы вместе застрелиться. И именно ей передал на хранение часть своего архива.
В молодости Алла Александровна пела в оперетте, у нее было колоратурное сопрано. И мужей продолжала выбирать из своей среды. Отец Алены Николай Басилов начинал у Мейерхольда, оставил записи о спектакле «Клоп», в котором играл, и опере «Пиковая дама», на которой работал помрежем. «Папа был блистательным композитором-стилистом, — рассказывала Елена Николаевна. — Именно он восстановил в России оперы-буфф и маму научил их сочинять».
Алла Александровна действительно стала соавтором десяти либретто, писала стихи, вступила в Союз писателей. Ее третий муж, театральный режиссер Арон Закс, ставил оперетты по всей стране, а в 1950-е работал с Аркадием Райкиным. Рустайкис держала открытый дом, в котором кто только не бывал, от актрис Марии Бабановой и Людмилы Гурченко до физиков Владимира Векслера и Игоря Тамма. Так, осенью 1959-го именно здесь была организована аудиозапись нескольких поэтов, в том числе модного Андрея Вознесенского. Тогда же целую бобину напел Булат Окуджава — это была одна из первых его магнитофонных записей.
 |
 |
Алла Рустайкис и Николай Басилов
К слову, когда Алена вошла в девичью пору, Окуджава пытался за ней приударить. Но девушка категорически не захотела обращаться к нему иначе, чем «дядя Булат». Она с юности была яркой, не лезла за словом в карман и не чуралась эпатажа. Курила трубку, рассекала по Москве на мотоцикле, мастерски гоняла шары в парке имени Баумана и совсем не по-советски одевалась. Писала причудливые стихи. Все это позволило Эдуарду Лимонову, тоже подбивавшему к ней клинья, так ее охарактеризовать: «Алена была, что называется, модная девочка. В стиле 60-х годов, в мини-юбках, длинноногая, длинноволосая, в высоких сапогах, с черным пуделем. В России такие девочки были тогда жуткая редкость. Зато они встречались в западных журналах, где обычно стояли рядом со знаменитыми людьми».
Басе не исполнилось двадцати, когда в доме появились не только родительские, но и ее личные «знаменитости». Оттепель была на исходе, но на соседней площади Маяковского — сегодня Триумфальной — еще читали стихи. Стихийная традиция родилась после установки памятника «горлану-главарю» летом 1958-го, уже через пару лет и стихи, и разговоры приобрели фрондерские черты. Басилова ходила на площадь кормить голубей: «Вокруг памятника кишмя кишели люди, кучковались, говорили о литературе, о политике, о том, что вся страна сидела, а вот сейчас всех выпустили и все вывалились на улицы в надежде найти друг друга, сообщить о себе… »
Одним из завсегдатаев площади был студент Школы-студии МХАТ Всеволод Абдулов, он читал там Марину Цветаеву и Давида Самойлова. А 20-летний Юрий Галансков провозглашал у памятника свой «Человеческий манифест»:
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь бунтарства!
Идите и доломайте
гнилую тюрьму государства!
Несанкционированные «сборища» начали разгонять в 1961-м, перед очередным съездом КПСС. Неудивительно, что в один из дней «комсюки» — члены комсомольских оперативных отрядов — задержали и Галанскова. Елена Николаевна стала тому свидетелем, вступилась. «И тут на моих глазах Юру стали избивать, — рассказывала она впоследствии. — Зверски. Били головой о стену, ногами в живот, приговаривая: “Будешь писать стихи?” И он каждый раз отвечал: “Буду!”».
С того дня она подружилась с завсегдатаями площади — Галансковым, Владимиром Буковским, Владимиром Ковшиным, Михаилом Капланом и Анатолием Щукиным. Они стали регулярно бывать на Садовой-Каретной, где «кофе, сигареты, и стихи, стихи, стихи» (Басилова). Ну а спустя пару лет в ее жизни появился Леонид Губанов, «поэт с совершенно ясными голубыми с сумасшедшинкой глазами и челочкой под блатного. Губанов кочевал из одной мастерской и кухни в другую мастерскую и кухню, по ранним московским салонам и всюду читал свои стихи с огромным успехом» (Генрих Сапгир).
Сын инженера и сотрудницы ОВИРа, недоучка, не окончивший даже школы, Губанов с детства считал себя гением. И уже к 18 годам убедил в этом богемную Москву. Его называли русским Рембо и чуть ли не боготворили. Когда уже в 1970-е он праздновал день рождения, соседи вызывали милицию: у дома собралось столько народа, что они не могли попасть в свои квартиры. При этом по сути единственная публикация Губанова при жизни случилась, когда ему было 17. В 1964-м Евгений Евтушенко протащил в журнал «Юность» 12 строчек из его поэмы «Полина», слепленных в отдельное стихотворение:
Холст 37 на 37.
Такого
же
размера
рамка.
Мы
умираем
не
от
рака
И
не
от
праздности
совсем.
Ничего антисоветского в этих стихах не было. Но не было и советского. Последовало десять (!) уничижительных разборов, включая фельетоны. Высказался даже первый секретарь ЦК комсомола Сергей Павлов. Больше Губанова на родине не печатали. Биография, считай, была сделана.
Говорили, что воспринимать его стихи надо на слух: он выкрикивал свои строки как заклинания, что поглощало все недостатки иногда небрежного стиха. Оценки места и роли Губанова-поэта до сих пор различны. «Губанов был чудовищно талантлив, недаром есть мнение, что он — лучший русский поэт второй половины XX века» (Юрий Мамлеев), «Губанов — это трагедия» (Геннадий Айги), «Его чтение стихов было энергичным и мощным. Я воспринимал общий поток энергии, но разобраться в каких-то смыслах мне на слух было довольно сложно» (Андрей Битов, выведший Ленечку — так Губанова звали все вокруг — в своей повести «Исчезающий Монахов»).
В самом конце 1964-го именно на Садовой-Каретной Губанов придумал СМОГ. «Это его гениальная шутка, — рассказывала Елена Николаевна. — Леня был восторженный человек. Он говорил весело и приятно для собеседника: “Старик, ты — гений!” В нашем доме читали свои вещи Бродский, Виноградов, Кривулин, Глеб Горбовский (поэты, которых не печатали. — “Москвич Mag”). Мы решили: нужно создать цех. Стали соображать: по какому принципу объединяться. Решили не тащить всех подряд. Главное, чтобы в стихах были образность, смелость, мысль, новая органика. Так и назвали — СМОГ. Была еще тогда популярная песня “Smoke gets in your eyes”».
Когда спустя полтора года СМОГ окончит свое существование, в нем будут числиться несколько десятков человек. Среди них, например, будущий социолог и переводчик Борис Дубин и прозаик Саша Соколов, писавший тогда под псевдонимом Велигош.
О СМОГе моментально заговорили. Объявление о новом движении вывесили в Ленинке, для связи с гениями указали телефон Басиловой. Через четыре дня раздался звонок из Парижа с поздравлениями от Александра Керенского.
Большинству «смогистов» не было и двадцати, некоторые еще учились в школе. Никаких сколько-нибудь самостоятельных эстетических задач они перед собой не ставили, но ощущали себя поколением, отдельным от оттепельного. Были эксцентричны и не чужды акционизма, не зря их сравнивали с имажинистами. На свое первое выступление в одной из библиотек Губанов пришел с петлей на шее. Ну а 14 апреля 1965-го, в годовщину самоубийства Маяковского, «смогисты» провели демонстрацию — чуть ли не первую неофициальную после троцкистской в 1927-м. Зачитав у памятника свою программу, человек двенадцать «гениев» в окружении полусотни сочувствующих двинулись по Садовому кольцу. Они несли плакаты: «Будем ходить босыми и горячими», «Русь! Ты вся поцелуй на морозе!» Самый остроумный — «Лишим соцреализм девственности» — приберегли для конечной точки маршрута, Центрального Дома литераторов. Дошли туда не все: поэтов изрядно потрепали крепкие, коротко стриженные «комсюки».
В этой по сути монстрации Басилова не участвовала. «Смогисты» возобновили традицию собираться на Маяковке и выступали там 11 раз. Однако Елена Николаевна, если верить другой героине андерграунда Аиде Хмелевой, приходила лишь однажды: «Но тогда ребят уже начала забирать милиция. Чтобы не забирали, когда кто-то читал у подножия памятника, другие ребята становились кругом. Милиция старалась круг разорвать, рассеять людей, а ребята из этого круга не выходили. Алена увидела и сказала, что это не для нее… »
Она всегда была сама по себе и даже в СМОГ не вступала. Площадь не для Басиловой, для нее — поездки вместе с Губановым к «старичкам»: к Семену Гейченко, к Алексею Крученых. В гостях у последнего на Елену Николаевну произвел большое впечатление музей Велимира Хлебникова: в крошечной комнатушке половина стола была покрыта многолетней пылью. На ней стоял стакан, когда-то из него пил Хлебников. Вот и весь музей.
И, конечно, Бася участвовала в обсуждении молодой поэзии в том же ЦДЛ в январе 1966-го. Эта история обросла легендами, рассказывают даже, что оно якобы проходило при сидящем в уголке председателе КГБ Владимире Семичастном, пожелавшем лично убедиться, кто такие новоявленные гении: бездарные смутьяны или право имеют.
Молодежь читала свои стихи, мэтры внимали, настроение на обсуждении царило самое благодушное. Семен Кирсанов заявил, что такие поэты были только среди футуристов, они — преемники культуры 1920-х. Борис Слуцкий постановил: «Товарищи “смогисты”, я считаю, что ваши дела хо-ро-ши». И вроде бы даже член правления СП СССР Георгий Марков признался: «Я ничего не понял. Но мне нравится… » Речь зашла было о том, что пора, мол, дать молодым дорогу в печать, но тут слово взяла Юнна Мориц. Не так давно даже сочинила об этом стишок — со всем мастерством последних лет:
… Когда решил продвинуть Семичастный
В журнальную печать поэтов «смога»,
Собрал он этот коллектив прекрасный,
И началась воздушная тревога:
В печати нет «смогистов», это — драма,
Должна вливаться молодая сила!
— Когда печатать будут Мандельштама,
А также Гумилева?.. — я спросила.
О, ужас, гнев «смогистов» был неистов,
И сорок лет их мучит бред несчастный,
Что погубила я судьбу «смогистов»,
Хотя любил их даже Семичастный!
Разумеется, слова Мориц о том, что прежде надо напечатать неизданных классиков, не могли повлиять на судьбу СМОГа. Но обсуждение было скомкано, о публикациях речь больше не заходила. «Смогисты» читали свои стихи по библиотекам и институтам, выпустили несколько самиздатских альманахов, Губанова с какого-то момента печатали на Западе.
Елену Николаевну тоже, конечно, не публиковали. Говорили, что она свои стихи будто выплясывает, оттого у них такой плясовой ритм:
Эхо прозевали,
Рты поразевали,
Ни почто меня шутихой розовою
звали!
Полюбила истинно
Сахарного —
Аж румянец выступил
Аховый
— Во!!!
Басилова не признавала ямбов и хореев, считая их мертвой догмой. Еще в 19 лет она познакомилась с профессиональной плакальщицей — вопленицей и восхитилась ее способностью впадать в транс и импровизировать. Позже Елена Николаевна даже выбила себе командировку от Консерватории для записи народных плачей.
Одно время она, правда, посещала переводческий семинар Давида Самойлова при Московском союзе писателей. Переводила по подстрочнику поэзию гаучо и армянского поэта Ашота Граши. Но ее поиски ритма Самойлова раздражали. А Басилова с гордостью рассказывала, как в Институте физических проблем, где она выступала, познакомилась со стиховедом Александром Квятковским. Он сказал, что до того не мог найти ни одного примера на редкий стихотворный размер шестидольник третий и был вынужден для своего «Поэтического словаря» его сочинить. А в стихах Елены Николаевны этого шестидольника сколько угодно.
Басилова и Губанов поженились в 1965-м. Ленечке было 19, Басе — 22. Алла Александровна приняла зятя одобрительно. Уж кого-кого, а гениев она за жизнь навидалась. Еще Маяковский напрашивался в ее дом со словами: там, мол, собираются «бубновые валеты», и он тоже должен быть приглашенным, потому как «очень талантливый».
К тому времени у семьи осталось на Садовой-Каретной всего две комнаты. Во второй жила Рустайкис с теткой Алисой. Старуха любила побеседовать с гостями. Показывая на рояль, говорила: «Под ним любил ночевать наш приятель, художник Осмеркин». Стоя возле окна, замечала: «Сидели мы как-то на этом подоконнике с Пастернаком. Он родился в соседнем доме». Говорят, Басилова переняла эту манеру, только имена поменялись. Увидит, положим, на полке пустой флакончик из-под духов, и тут же: «Вот, были духи. Но приходил Вознесенский, с большого похмелья, да все выпил».
В комнате Басиловой и Губанова — полумрак, гул Садового кольца за окном, раритетная мебель. Все вспоминают деревянное кресло с ручками в виде топоров и рукавицей-сиденьем. Стол, на котором кузнецовские чашки, переполненные пепельницы, закопченные джезвы. Много книг, стены щедро увешаны фотографиями и картинами, например приятеля Алексея Смирнова. Как свидетельствует поэт Владимир Алейников, «в этой комнате собирались, ежедневно, ежевечерне, по утрам, по ночам, и даже непонятно, в какие часы, потому что какая разница, что за время, какое, милые, здесь, у нас, в тепле и покое, в добром доме, тысячелетье на дворе, незваные, званые и какие-то вовсе уж странные, вроде ряженых или юродивых горемычных, залетные гости».
Но у богемного существования была и обратная сторона. И чтобы картинка выходила не столь благостной, еще одна цитата, из художника Валентина Воробьева, который встречал на Садовой-Каретной 1968 год. Это, конечно, сатира, и злая. Тем не менее: «На черном троне неизвестной резьбы, вся в фальшивых бриллиантах, восседала Алена Басилова с поклонниками по бокам. Ровно в полночь, под бой кремлевских курантов, известивших о наступлении Нового года, из угла выполз поэт Губанов, ловко прыгнул на стол с объедками и как ненормальный завыл: “Ой, Полина, Полина, полынья моя!” Его прервал пьяный голос снизу: “А воспеть женщину ты не умеешь!” “Самый молодой гений” затрясся, как припадочный, опрокинул ведро с капустой и с криком “бей жидов!” прыгнул на обидчика Каплана. Под звон и гам смогисты покатились по полу, кусая друг друга.
Гей, славяне!.. »
Елена Николаевна пьянство не любила. А Губанов справлялся со своей славой «по-есенински», сжигал себя с размахом. Бузил, бил окна и посуду, когда его в воспитательных целях решали не впускать, ломился в дверь, просовывая руку с ножом поверх цепочки.
Известна история, как во время разборки на тему, кто лучший поэт, Эдуард Лимонов разбил о губановскую голову кустарную бутыль. В другой раз Ленечка оказался в компании, где пел Высоцкий, взревновал к чужому успеху, обматерил соперника, ударил его по лицу. Доставалось и Басиловой. Летом 1966-го они снимали дачу в Переделкино. Как-то ночью Елена Николаевна встала попить воды, Губанову померещилось, что перед ним привидение, и он недолго думая врезал по нему с ноги.
Но чего-чего, а виктимности Басилова была лишена начисто. Скорее ее отношения с мужем напоминали соперничество, которое проявлялось в том числе в стихах. Губанов писал:
Я приеду к ней как-то пьяненьким,
Завалюсь во двор, стану окна бить,
А в моем пальто кулек пряников,
А потом еще что жевать и пить.
Выходи, скажу, девка подлая,
Говорить хочу все, что на сердце…
А она в ответ: «Ты не подлинный,
А ты вали к другой, а то хватится!»
Басилова за рифмой в карман не лезла:
Ах, рога, рога, рога!
Вышла замуж за врага,
Жена ему не дорога,
Дорога ему друга.
Надо же!
Я избу плела, как сети.
(Я ль не лучшая на свете
У седьмого жениха?!)
Так подальше от греха
На душу!
Все, кто знал Елену Николаевну, отмечали ее решительный, а говоря прямо — непримиримый характер. Однажды, когда ей не понравилось мнение кого-то из гостей о Михаиле Булгакове, она, к восторгу присутствующих, просто выпрыгнула в окно (благо второй этаж в доме был низкий). В этом смысле примечательна история о художнике Анатолии Звереве. Он кутил в доме поэтессы Аделины Адалис, а когда все было выпито, запрыгнул на подоконник, а с него на карниз: «Старуха! Если денег не дашь, прыгну с десятого этажа! Тебя будут судить!» Поэтесса и правда была немолода, сильно перепугалась и позвонила Басе с просьбой о помощи. Елена Николаевна пришла и с криком «Прыгай, сволочь, сию минуту!» захлопнула окно. Зверев опешил, испугался, начал ломиться в комнату, барабаня по стеклу. Он, конечно, спасся, но Елену Николаевну от окна оттаскивали.
Она помнила, что поначалу Губанов боялся напиваться, страшился этого состояния. И считала, что его, человека слабохарактерного и падкого на лесть, специально напаивали, превращали в клоуна. Все вокруг стремились затащить его в свою компанию, а были и те, кто в постель.
Ну а помимо пьянства Басилова терпеть не могла политику. Она была уверена, что большая поэзия с ней несовместима. И гордилась, что даже такой идейный человек, как Владимир Буковский, на Садовой-Каретной чаще не рассуждал, а читал свои рассказы. А однажды даже починил электропроводку. Губанов тоже не был революционером. Скажем, выступил категорически против, когда на монстрацию хотели вынести в числе прочих и плакат «Свободу Иосифу Бродскому!».
Но довольно скоро в их среде выделилось крыло, которое можно было бы назвать диссидентским. «За нас взялись основательно после суда над Синявским и Даниэлем, когда часть “смогистов” вышла на демонстрацию в их защиту, — рассказывала Басилова. — После этой демонстрации и начались посадки». Речь о легендарном «Митинге гласности» на Пушкинской площади 5 декабря 1965-го, в котором участвовали и члены СМОГа. Елена Николаевна считала, что они подводили под удар остальных, сознательно втягивая их в протестную активность. «Смогистов» выгоняли из институтов, задерживали, отправляли в психушки и ссылки. На площадь Маяковского нагоняли поливальные машины (до того, чтобы просто ее перегородить, как это сделали в борьбе со «Стратегией 31», советская власть не додумалась). В октябре 1966-го в УК РСФСР появилась статья 190-3 («организация или активное участие в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок»). В том же году СМОГ по сути прекратил свое существование.
Однако вышло так, что окружение вытолкнуло Басилову хоть в миманс, но политической сцены. Елена Николаевна выступала свидетелем на процессе Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой, так называемом Процессе четырех, одном из первых громких в истории диссидентского движения.
Подсудимых обвиняли в антисоветской деятельности и пропаганде, чаще всего в деле фигурировала «Белая книга» — сборник, посвященный процессу Синявского и Даниэля 1966 года. Кроме того, звучали обвинения о связях с эмигрантской организацией «Народно-трудовой союз».
Басилову и Губанова вызывали на допросы, требуя подтвердить, что Александр Гинзбург общается с иностранцами. Елена Николаевна отказалась подписывать протокол и давать подписку о неразглашении. За ними с мужем установили наружное наблюдение: в течение десяти дней всюду следовали черные «Волги». Губанов впал в депрессию и угодил в Институт психиатрии. Он давно состоял на психиатрическом учете. Тема эта скользкая, особенно учитывая советский опыт карательной психиатрии. Вот как ее касалась сама Елена Николаевна: «Смотрели фильм “Маленькая Вера”? Так вот, это точь-в-точь о Лениной семье. Родители были просты, и когда их ребенок начал писать, выть стихи ночами на кухне, они решили, что он заболел. Отец кричал: “Разве это стихи? Серьезные люди этим не занимаются”. Его показывали невропатологам, психиатрам, стали пичкать транквилизаторами».
Процесс четырех начался 8 января 1968-го. Вот отрывок из стенограммы выступления Елены Николаевны, много говорящий и об ее характере, и о тогдашних судебных нравах. Почему-то принято писать, что Басилова была свидетелем защиты. Это не так: конечно, ее вызвало обвинение. И, к слову, после процесса с ней перестала общаться дружившая с Гинзбургом Ариадна Эфрон.
Судья: Род ваших занятий?
Басилова делает удивленное лицо.
Судья: Чем занимаетесь?
Басилова: Я поэт.
Судья: К какой организации принадлежите?
Басилова: Я не принадлежу ни к какой организации. Я поэт.
Судья: Как записать вас? Член ли вы Союза писателей или какого-нибудь еще союза?
Басилова: Пишите, что хотите, а также, что я нахожусь на иждивении мужа и матери, если вам это удобно. Я хочу сделать заявление, касающееся моих дальнейших показаний.
Судья не обращает внимания, перебивает, отказывает в заявлении.
Басилова: А я все-таки сделаю. Я хотела бы знать, какое право имеет Комитет государственной безопасности доводить до невменяемого состояния моего мужа, душевнобольного человека, преследованиями, выслеживанием и прочими методами и в таком состоянии его допрашивать?! Более того, использовать эти показания на суде!
Судья (кричит): Это клевета на органы госбезопасности! Свидетель, вы будете отвечать за клевету!
По словам Елены Николаевны, опрашивали Губанова под так называемыми аминазиновыми шоками. И довели до такого состояния, что он просто не мог выступать на процессе. Сделать заявление ей так и не дали и в нарушение закона вытолкали из зала суда под окрики судьи и вой публики. Расплакалась она уже дома. Показания Губанова сыграли свою роль в обвинительном заключении.
За свою недолгую жизнь Губанов часто лежал в психушках, в том числе в блатном 30-м отделении больницы имени Кащенко, где среди пациентов бывали и Высоцкий, и Венедикт Ерофеев, и даже Бродский. Елена Николаевна его там навещала. Даже после того, как они развелись.
В один прекрасный день Басилова потребовала, чтобы муж выбирал: или она, или его окружение. Губанов побожился, что выбирает ее. Но когда Бася загремела в больницу с перитонитом, слова не сдержал. И она настояла на разводе.
Губанов умер в 1983-м, в те самые 37 лет. До того перебивался случайными заработками, много пил, часто лежал в психушках. Его последним лечащим врачом был тогда психиатр, а потом карикатурист Андрей Бильжо. Первые публикации Губанова на родине случились только в 1990-е. А в 2003-м вторая жена Ирина издала толстенный том его стихов «Я сослан к Музе на галеры… ».
Спустя несколько лет после расставания с первым мужем Басилова вышла за приблудившегося к их компании португальца Антонио Жозе Кортеш Силурико Драго. Вроде как он учился в Сорбонне, а после парижских волнений 1968 года поступил на режиссерский факультет ВГИКа. Прожили они с Еленой Николаевной несколько лет. В середине 1970-х, когда она ездила в Париж, Антонио предлагал вновь сойтись и остаться во Франции. Она отказалась. Но еще перед свадьбой взяла с него обещание никогда не разводиться. Португалец слово сдержал и приезжал в Москву на ее похороны.
Законный муж, вдобавок иностранец, давал хоть какие-то гарантии спокойной жизни. Не думаю, что Елена Николаевна когда-нибудь ходила на службу. Еще в середине 1960-х нескольких людей из ее окружения отправили в ссылку за «тунеядство», и она очень этого боялась. Спас Корней Чуковский: написал справку в милицию, заверенную в Литфонде, где было сказано, что Басилова помогала ему в работе над собранием сочинений.
Когда особнячок на Садовой-Каретной расселили, Бася с матерью перебрались в Дом на набережной, где им дали две комнаты в коммуналке. Гуляя во дворе со своим пуделем, Елена Николаевна познакомилась с соседом Стасом Наминым (Микояном), у которого тоже был пудель, только черный. Следующие пару лет они прожили вместе. Поэтесса из андерграунда и рок-музыкант, чем не пара. Тем более что Басилова искала вдохновения в том числе в песнях The Beatles, а после того как попала однажды на прием в Спасо-хаус, посол США назвал ее первой советской хиппи: она была босиком и в замшевом платье в пол.
Намин повлиял на благосостояние семьи. Он в те годы руководил ВИА «Цветы» и попросил Аллу Рустайкис дать какие-нибудь свои стихи для песни. Она выбрала «Снегопад, снегопад, не мети мне на косы». Музыку в результате написал Алексей Экимян. И Алла Александровна стала востребованным поэтом-песенником. А «Снегопад» (самая известная исполнительница — Нани Брегвадзе) стал до того популярен, что Рустайкис буквально преследовал. Однажды они с Басиловой выпивали за одним столом с Маргаритой Алигер, автором знаменитой поэмы «Зоя» о Космодемьянской. Она тоже была с дочерью, которая в зените вечера стала умолять Аллу Александровну спеть «Снегопад». И так ее достала, что Бася не выдержала: «Прекрати! Оставь мою мать! А то я попрошу твою почитать “Зою”!»
В середине 1970-х мать и дочь наконец разъехались. Рустайкис перебралась в писательский кооператив «Драматург», Басилова поселилась на задворках Петровки, прямо за МУРом. С этим связан курьез. Как-то у Елены Николаевны украли старенькую «копейку». Милиция ее искала, но вяло. А Басилова пошла как-то ночью погулять с собакой, и та… унюхала машину, припаркованную прямо у здания МУРа. Елена Николаевна была уверена, что сами милиционеры ее и украли. И даже не потрудились спрятать от наглости. Она подала в суд и даже выиграла процесс, но вернуть машину так и не удалось.
Опубликовать свои стихи Басилова не пыталась. Андрей Вознесенский советовал ей обратиться за поддержкой в ЦК ВЛКСМ: «Он настаивал, чтобы я записала адрес: “Пойдешь в кабинет, стукнешь кулаком и скажешь: я что, не советская? Почему вы меня игнорируете, не даете мне возможности печататься? Вот так можно повернуть ход событий”. И чем страстнее он мне это рассказывал, тем больше я понимала, что я не советская и лучше мне никуда не лезть». Якобы была подготовлена к печати книга стихов «Комедия греха» с предисловием Виктора Шкловского. Но, пролежав в издательстве «Советский писатель» 17 лет, она бесследно исчезла. До сих пор напечатано только несколько стихотворений.
Басилова умудрилась вообще не вступать в какие-либо контакты с советской властью. По словам Заны Плавинской, она ее… проспала, подобно Princesse Nocturne — Евдокии Голицыной. Бодрствовала Елена Николаевна по ночам. После смерти в 2008-м Аллы Рустайкис она переехала в ее квартиру на метро «Аэропорт». У дверного звонка была пришпилена просьба: «Почтальон! Звоните громче и дольше!»
По ночам же Елена Николаевна много лет занималась своим, можно сказать, хобби: собирала по помойкам антикварную мебель, попадались даже раритеты XVIII века. Потом, наверное, их реставрировала. Еще коллекционировала, обменивала, выступала посредником при продаже работ художников 1960–1970-х.
С годами всегдашняя ее решительность умножилась на упрямство. Елена Николаевна не слушала советов, легко обижалась, расставалась с людьми на годы. Она до конца жизни фонтанировала утопичными идеями, например, оформила право собственности на полуразрушенную водонапорную башню в Кашире. Мечтала построить там лофты, в которых бы жили бездомные художники и поэты. Была вызывающе непрактичной. Все время становилась жертвой мошенников, а перед смертью люди, которым она доверилась, похитили деньги с ее счета.
Единственная уступка социуму, на которую она пошла — в 2000 году вступила в Союз писателей Москвы и Литфонд, рекомендацию дал бывший «смогист» Юрий Кублановский. «Последние лет двадцать ее никто не видел, — говорит былой приятель Лев Алабин. — Как-то я пытался ее найти по музейным делам. Она не подходила к телефону, и мне сказали, что она ведет ночной образ жизни и вообще очень больна». Все, кто все же бывал в доме, вспоминают о мистическом магнетизме, который исходил от этой до последних дней очень красивой женщины в неизменных платьях в пол, с тяжелыми кольцами на пальцах.
После смерти Елены Николаевны архив нескольких поколений ее семьи вместе с амбарными тетрадями и рисунками Губанова Фонд Николая Каретникова передал в РГАЛИ. После знакомства с композитором в 1960-е Басилова возобновила с ним общение в перестройку, в 1993-м они даже организовали первый фонд поддержки нонконформистского искусства. Но в то время он никого не заинтересовал, а в 1994-м Николай Николаевич неожиданно умер. «Мы планируем профессиональное изучение архива Алены и издание книги ее стихов, чтобы она наконец могла занять свое место в истории литературы», — говорит сын композитора, исполнительный директор фонда Антон Каретников.
Басилова не любила вспоминать: «… Кому нужны все наши “мемуары”?» И на ее похоронах в августе 2018-го было немноголюдно. Кажется, она все для этого сделала. Но вот у Леонида Губанова есть «Стихотворение о брошенной поэме»:
Эта женщина недописана,
Эта женщина недолатана.
Этой женщине не до бисера
А до губ моих — Ада адова…
Эти стихи печатаются с посвящением Александру Галичу. Но если забить их в поисковой строке интернета, посыплются ссылки на ту, кому оно было посвящено в действительности. На Алену Басилову.