Знавшие Надежду Пешкову в один голос твердят: она была обворожительна. По словам Ромена Роллана, «весела, проста и прелестна». И всякий, кто входил в ее круг, неизбежно влюблялся.

Однако, глядя на ее фотографии, в таком подчеркивании не красоты, а именно милоты, обаяния, видится нечто снисходительное. Да и в остроте ума многие современники ей отказывали. Дело не только в банальной ревности. Надежда Алексеевна совсем молоденькой вышла замуж за сына Максима Горького и сразу оказалась вовлечена в царивший вокруг «Буревестника революции» водоворот, из которого, по сути, так никогда и не выбралась. А окружали пролетарского писателя не самые простые и доброжелательные люди, у многих из которых был, словами Виктора Шкловского, «муравьиный спирт вместо крови».

Пешкова до конца (а умерла она, немного не дожив до семидесяти) оставалась невесткой Горького. Занималась его наследием, была хранительницей музея и жила в том самом знаменитом особняке Рябушинского, который был предоставлен «главному пролетарскому писателю» после возвращения в СССР. За последние десятилетия много раз менялась оптика взгляда не только на творчество Горького, но и на его биографию. По тем же причинам сегодня почти невозможно представить, чем действительно жила реальная Надежда Алексеевна.

Она была дочерью хирурга-уролога Алексея Введенского, одного из первых, кто стал применять эндоскопические методы исследования. Сын дьякона, он уже после семинарии окончил Московский университет, долго работал в Томске, где дослужился до действительного статского советника и даже получил потомственное дворянство. Надежда, предпоследняя из восьми детей, там и родилась. В Москву семья вернулась, когда она уже ходила в школу. Алексей Андреевич купил двухэтажный дом на Патриарших прудах, на первом этаже открыл урологический кабинет. С началом войны там стал работать небольшой госпиталь, выросший в больницу на сто коек. В 1944-м особнячок по адресу Ермолаевский переулок, 11, сломали, на его месте построили знаменитый Дом со львами Генштаба Вооруженных сил СССР. Во времена, когда Никита Хрущев боролся с излишествами в архитектуре, именно это здание он приводил в пример чересчур украшенных.

Введенские. 1910-е. Надя — в светлом платье в первом ряду

Надежда училась во французской гимназии на Суворовском бульваре. В 1918-м умерла ее мать, Александра Леонидовна, дочь успешного самарского адвоката. По некоторым данным — от «испанки», по воспоминаниям брата — от нервного расстройства, получив ложное известие о гибели сына-офицера. Отец поспешил пристроить 17-летнюю Наденьку замуж. Особенно он не церемонился. Дочка должна была повторить судьбу Александры Леонидовны: когда-то она, опрометчиво дав согласие на предложение Алексея Андреевича, так и не уговорила его освободить ее от обязательств и прожила всю жизнь с нелюбимым мужем. В женихи Надежде был назначен ординатор отца. Но вроде бы уже после венчания в церкви в Брюсовом переулке он напился, а невеста так испугалась, что выскочила из окна и убежала. Существуют и другие версии разрыва, но мне нравится эта — тут впору говорить о судьбе: по сути, именно пристрастие к алкоголю следующего мужа Надежды Алексеевны погубило и его, и ее счастливую семейную жизнь.

С сыном Горького Максимом Пешковым Наденька познакомилась еще школьницей. Встретилась на катке на Патриарших. Максим ухаживал, а в 1921-м предложил Введенской и ее подруге, младшей дочери Шаляпина Лидии, прокатиться вместе с ним и его знаменитым отцом за границу. Наденька с Лидой были знакомы с актером Рубеном Симоновым и собирались поступать в Вахтанговскую студию, но они никогда еще не путешествовали и дали себя уговорить.

Официальной причиной отъезда Горького из России было обострение давнего туберкулеза. Неофициальных несколько, от разногласий с Лениным и чуть ли не полного неприятия советской власти до плохих отношений с «революционным диктатором» Петрограда Григорием Зиновьевым, которого Горький считал своим личным врагом.

В Берлине Надежда Алексеевна с Максимом расписались. В том же 1921-м из столицы Германии Горький признавался в одной из корреспонденций: «Писать о Максиме — трудно. Он находится около своей жены, стараясь держаться, как только можно ближе к ней — будто все еще не уверен в реальности своего брака и Тимошина бытия. Тимоша — славная штука, очень милая». В другом письме за молчаливый характер Горький называл невестку красивым растением. Но это все эпитеты, а вот данное им же прозвище Тимоша приклеилось к Надежде Алексеевне на всю жизнь. Вроде бы однажды она вышла к столу остриженная по тогдашней европейской моде. Короткие непослушные волосы выбились из-под шляпы, Горький усмехнулся: «Тимошка, как есть Тимошка!» (так в старину окликали кучеров). Ну и закрепилось.

Алексей Максимович все свое окружение наделил прозвищами. А хоровод вокруг него крутился немалый — и в квартире на Кронверкском проспекте в Петербурге, и в Европе. Будучи в недобром расположении духа, Горький даже ворчал: «Двадцать жоп кормлю». Сам он был просто Дукой, от итальянского «герцог». Гражданскую жену Алексея Максимовича времен Тимоши, Марию Закревскую-Бенкендорф-Будберг, звали Чобунькой, секретаря Петра Петровича Крючкова — Пе-Пе-Крю, его жену — Цеце. Еще рядом с Горьким был художник Иван Ракицкий, застрявший в доме еще в 1918-м, с какого-то времени постоянно жила медсестра Олимпиада Черткова. Наезжала первая и единственная официальная жена, мать единственного сына Максима, Екатерина Павловна Пешкова. Наконец, постоянно кто-то гостил или просто столовался.

Прожив пару лет в Германии и дождавшись итальянских виз в Мариенбаде, весной 1924-го Горький со свитой добрался до Сорренто. Уже в ноябре сняли виллу Il Sorito («Улыбка») на скалистом мысе Капо ди Сорренто, в полутора километрах от центра. Именно в этом доме, с балконов которого открывался вид на Неаполитанский залив и панораму Везувия, Надежда Алексеевна проведет, пожалуй, самые счастливые свои десять лет. Не зря в старости на вопрос о покойном муже Максиме Алексеевиче она лишь твердила: «Потеряли мы Италию, потеряли мы нашу любовь и друг друга».

Максим и Надежда Пешковы в Сорренто. 1920-е

Горький к тому времени был уже всемирно популярен. Художница Валентина Ходасевич по прозвищу Купчиха вспоминала, что прохожие хватали illustrissimo scriptore (глубокоуважаемого писателя) за руки, становились перед ним на колени и даже, выпрягая лошадь, сами тащили его экипаж. Кругом бежали «охранявшие покой синьора Горького» поклонники и во весь голос кричали: «Viva Gorki! Саго! Carino! Che Cello!» («Да здравствует Горький! Дорогой! Дорогуша! Какой красавец!»). Забавно, но, по словам свекрови Тимоши, Екатерины Павловны, гулять по Неаполю невозможно было и с ней. Девушка тогда красилась в блондинку, и темпераментные южане не давали ей проходу.

Отношения, царившие на самой вилле, были куда менее однозначны. Та же Екатерина Пешкова ненавидела Пе-Пе-Крю, которого ввела в дом его любовница, Мария Федоровна Андреева, когда-то уведшая у нее Горького. Но благоволила третьей жене своего мужа, баронессе Марии Будберг. Однажды баронесса влюбилась в какого-то итальянца. Горький об этом узнал, хотел покончить с собой. Молодежь нашла у него пистолет и долго караулила. С Алексеем Максимовичем начала кокетничать гостившая в Сорренто с Владиславом Ходасевичем Нина Берберова, об этом в свою очередь стало известно баронессе, и Берберова была вынуждена уехать.

По сравнению с такими страстями у Максима Алексеевича и Тимоши царила идиллия. Они занимали нижний этаж дома — Горький называл его детским. 17 августа 1925 года родилась Марфа, через два года всех вновь прибывших вели знакомиться с «академиком Ферсманом» — так дед окрестил младшую внучку, Дарью. «Существо с абсолютно голым черепом, толстое, улыбающееся, очень симпатичное» действительно походило на прославленного минеролога.

Горький наверху работал, на «детской» половине преимущественно развлекались. Когда становилось скучно, Максим Алексеевич покупал две бутылки «Асти», бутылку мандаринового ликера, конфет и вечером звал всех к себе. Танцевали под граммофон, пели, играли в шарады. Если глава семейства долго не хотел идти спать, затягивали «Солнце всходит и заходит». Он умолял: «Перестаньте вы, черти драповые», но потом все же уходил наверх. В Сочельник на первом этаже обязательно устраивали елку с подарками.

Тимоша вышла замуж практически со школьной скамьи, совсем девочкой. Семейная жизнь, по всей видимости, никак не нарушила ее безмятежного существования. Не знакомая с бытовыми заботами и привыкшая к всеобщему восхищению, она казалась чересчур легкомысленной. Правда, оказавшись среди людей, занятых творчеством, Тимоша тоже попыталась найти себя. И начала рисовать под влиянием живших или гостивших в Сорренто Александра Бенуа, Бориса Шаляпина, Валентины Ходасевич, Сергея Коненкова и Константина Коровина. Спустя годы, вернувшись в Москву, она продолжит заниматься с художником Павлом Кориным, которому благоволил Горький. Особых высот Надежда Алексеевна не достигла. Она писала портреты горьковского окружения, впоследствии передавала или продавала их в его многочисленные музеи.

Тимоша с мужем могли забавно препираться из-за какого-нибудь карандаша, а потом с хохотом мириться. По сути, оба были совсем «несмышленышами». По воспоминаниям желчного Владислава Ходасевича, который сблизился с Горьким в Сорренто, мужу Тимоши «по характеру трудно было дать <…> больше тринадцати. Он был славный парень, веселый, уживчивый. Он очень любил большевиков, но не по убеждению, а потому, что вырос среди них и они всегда его баловали. Он ухаживал за своей мотоциклеткой, собирал почтовые марки, читал детективные романы и ходил в синематограф, а придя, пересказывал фильмы, сцену за сценой, имитируя любимых актеров, особенно комиков. У него у самого был замечательный клоунский талант, и если бы ему нужно было работать, из него вышел бы первоклассный эксцентрик. Но он отродясь ничего не делал». Шкловский называл Максима Алексеевича советским принцем. Горький сына обожал, хотя и поругивал за безалаберность. Домашнее прозвище у него было Поющий Глист.

Надежда Пешкова. 1930-е

Но все отмечали, что Пешков был чрезвычайно энергичным, легким на подъем и небесталанным. Он увлекался авиастроением, интересно рисовал. Член ВКП(б) с 1917 года, в Октябрьскую революцию Максим Алексеевич участвовал в уличных боях, потом работал в Управлении всеобщего военного обучения, был газетным корреспондентом, в 1918 году, в пору голода, участвовал в поездке в Барнаул за хлебом для Москвы. В той командировке он написал рассказ «Лампочка» и по настоянию отца отправил его в «Известия» для публикации. Не разобравшись в Пешковых, его напечатали как рассказ Горького. И в Италии именно Максим Алексеевич редактировал и иллюстрировал домашний журнал «Соррентийская правда», который выпускали на вилле.

Сам он часто рассказывал жене, как еще в 1919-м, когда он вступил добровольцем в Красную Армию, хороший знакомый семьи Ленин решительно воспротивился, заявив: «Ваш фронт — около вашего отца». И когда Горький уезжал за границу в 1921-м, Максиму Алексеевичу тоже было велено за ним «приглядывать». Екатерина Павловна на Ильича за это сердилась.

По сути, Максима, который и так находился в тени отцовской славы, заставили быть ее заложником. Периодически он грозился вести дела, но дальше намерений дело не продвигалось. На этом поприще его место занял более поднаторевший в издательских тонкостях секретарь Петр Крючков, который следил за западными переводами и выколачивал гонорары. Пешкову же оставались теннис и автовождение. «С Максимом мы очень подружились в Италии, сделали вместе на автомобиле много тысяч километров, провели много вечеров за бутылкой Кьянти… » — признавался впоследствии Исаак Бабель в письме матери. Пешков даже участвовал в автомобильных гонках, что скрывал от отца, которого всю жизнь звал по имени — Алексеем.

Пешков склонял отца к поездке в СССР. Еще и потому, что самого его зазывала в Москву мать, Екатерина Павловна. Она с 1922 года возглавляла организацию «Помощь политическим заключенным» и, естественно, находилась в тесном контакте с советскими властями. Приезжая в Сорренто, манила сына обещаниями Феликса Дзержинского предложить ему место службы и выделить автомобиль. Видимо, больше всего Максима Алексеевича подстегивала жажда жизни, которую было так легко утолить в революционной стране. В ЧК он уже служил, и такое будущее его не смущало. Но Горький не спешил возвращаться, говорил Ходасевичу: «Мне все-таки этого дурака жалко. Я же вижу, что не в нем дело. Думают — за ним и я поеду. А я не поеду, дудки».

Однако уже с середины 1920-х годов в Италию все чаще приезжали официальные советские лица, а Алексей Максимович получал до полусотни писем в день с призывами «помочь поднять культурный уровень советского народа». В 1928-м ему исполнилось шестьдесят. В «Правде» появилось поздравление Совета Народных Комиссаров, в котором говорилось об огромных его заслугах «перед рабочим классом, пролетарской революцией и перед Союзом Советских Социалистических Республик». И 28 мая, после шести с половиной лет отсутствия, «Буревестник революции» все же решился на поездку в СССР, где, по словам наркома просвещения РСФСР Анатолия Луначарского, его «восторженно схватил в свои гигантские объятия победоносный пролетариат». Причем «схватил», естественно, вместе со всем семейством и еще на подъезде: начиная с пограничной станции весь путь сопровождался торжественными встречами. В Москве, после митинга у Белорусского вокзала, его несли на руках до квартиры Екатерины Павловны в Машковом переулке, впоследствии переименованном в улицу Чаплыгина.

Пешковы. 1928 г.

Результатом ознакомительной пятинедельной поездки по стране стал цикл очерков «По Союзу Советов». Кстати, больше всего Горького восхитила повсеместная чистота и организация труда. Восхитился он и на следующий год, когда посетил Соловецкий лагерь особого назначения — как лабораторию, в которой выводят «новый тип человека». В Великобритании как раз вышла книжка бежавшего из СЛОНа ингуша Созерко Мальсагова «Адские острова: советская тюрьма на Дальнем Севере», и Алексей Максимович был призван опровергнуть описанные в ней ужасы. Ездил туда Алексей Максимович с Тимошей. Солженицын описал этот визит в «Архипелаге ГУЛАГе»: «Знаменитый писатель сошел на пристань в Бухте Благоденствия. Рядом с ним была его невестка, вся в коже (черная кожаная фуражка, кожаная куртка, кожаные галифе и высокие узкие сапоги), живой символ ОГПУ плечо о плечо с русской литературой».

Зэковский фольклор сохранил немало легенд о той поездке. Самой живучей стала история о некоем 14-летнем заключенном, который сказал: «Слушай, Горький! Все, что ты видишь, — это неправда. А хочешь правду знать? Рассказать?» Да, кивнул писатель и попросил выйти всех сопровождающих. Мальчик полтора часа рассказывал «правду», и из барака Алексей Максимович вышел, заливаясь слезами — он вообще был слезлив. После отъезда дорогих гостей мальчика расстреляли. Тимоша тоже оставила воспоминания о той поездке: «Угощали нас соловецкой селедочкой, она небольшая, но поразительно нежная и вкусная, тает во рту». Вокруг «потемкинских деревень», которые показывали Горькому, и восхваления им Соловков сломано немало копий. В защиту Надежды Алексеевны скажу, что у этой еще молодой женщины, по сути, не было еще никакого жизненного опыта. Не думаю, что показательный наряд был чем-то более серьезным, чем дань революционной романтике.

Следующие несколько лет Горький проводил теплые месяцы в Союзе, а зимовать возвращался в Сорренто. Действовал прямо по частушке, которую сам приводит в одном из писем с припиской «Дальше неприлично»:

«Судьба число своих насмешков
Добавила еще одним:
Приехал литератор Пешков
И снова вдруг исчез как дым».

В 1932-м именем «великого пролетарского писателя» были названы Нижний Новгород и главная улица Москвы, оно было присвоено Московскому Художественному театру. И то ли в том же, то ли в 1933-м Горький окончательно вернулся в СССР. Несмотря на то что он специально оговаривал для себя возможность уезжать на зиму в Италию, паспорт для выезда ему больше не давали. Якобы сам Сталин сказал: «У нас есть Крым». Правда, вещи Горького остались в Италии, за ними ездили Тимоша со свекровью. А Горький последние свои зимы провел в Форосе, в усадьбе Тессели. Для поездок туда ему выделили специальный железнодорожный вагон. И уже спустя совсем немного времени он говорил: «Видите, какие красоты у нас в Крыму — не хуже Италии!»

Со временем НКВД настолько контролировало жизнь горьковской семьи, что проникнуть в нее можно было только через специально устроенный пропускной пункт. Это очень не одобряли горьковские знакомые, но он бездействовал. Бесцеремонность, с которой действовал глава НКВД Генрих Ягода, тогда многие связывали с его влюбленностью в Тимошу, которая была общеизвестна. Жена Алексея Толстого, Наталья Крандиевская, вспоминала такую сценку: «По ступенькам поднимался из сада на веранду небольшого роста лысый человек в военной форме. Его дача находилась недалеко от Горок. Он приезжал почти каждое утро на полчаса к утреннему кофе, оставляя машину у задней стороны дома, проходя к веранде по саду. Он был влюблен в Тимошу, добивался взаимности, говорил ей: “Вы меня еще не знаете, я все могу”. Растерянная Тимоша жаловалась… »

То, что Ягода активно ухаживал за Надеждой Алексеевной, подтверждает и тогдашний посол США в СССР Джозеф Эдвард Дэвис, и маршал Тухачевский, которого автор книги «Сталин и заговор Тухачевского» Валентин Лесков тоже относит к любовникам Надежды Алексеевны. Хотел, дескать, сделать своей связной, в том числе и для негласной связи с Ягодой, но отверг эту идею, решив, что ей не хватает ума.

Никто не спорит, что поведение Надежды Алексеевны до смерти мужа было безупречным. Но 11 мая 1934-го Максим Пешков умер от пневмонии. Казалось бы, обычная болезнь, но о том, что ее вызвало, до сих пор нет единого мнения. Виталий Шенталинский в книге «Рабы свободы: документальные повести» приводит разноречивые сведения. «Захворал папа, простудился на аэродроме, лежит, кашляет», — сообщил Горький внучкам, которые были в Крыму. Надежда Алексеевна как будто вспоминала, что муж простудился на рыбной ловле. «После выпивки я вывел Макса в сад и оставил на скамейке», — говорил позже Петр Крючков. В Горках еще кое-где лежал снег, и Максим, заснув на улице, банально простудился. Доходило и до совсем «желтой» версии, будто бы Пешков неожиданно вошел в отцовскую спальню и обнаружил Тимошу в постели с Горьким. В отчаянии он выбежал на улицу и подхватил двустороннее воспаление легких. Ходили сплетни о том, что Алексей Максимович испытывает к невестке далеко не отцовские чувства, так, о его «снохачестве» говорила в частном разговоре вдова Всеволода Иванова. Было все-таки что-то ненормальное в душном сосуществовании горьковских жен, чад и домочадцев.

Дом-музей А. М. Горького на Малой Никитской улице

Наконец, не так давно появилась еще одна версия — дочери секретаря Крючкова, прижитой им от горьковской именной стипендиатки Кусургашевой. После праздничного застолья по случаю Первомая на даче в Горках Максим Пешков с приятелем, директором Института красной профессуры Павлом Юдиным, прихватив с собой бутылку коньяка, пошли на берег Москвы-реки. Выпили в беседке, присели на берегу и заснули. Первым проснулся Юдин и, не разбудив товарища, пошел обратно к дому. К вечеру того же дня у Пешкова поднялась температура, на следующий день определили двустороннее воспаление легких. Впоследствии Юдин стал референтом Сталина, директором Института философии АН СССР.

Лечили, по словам дочерей, странно: вливали касторку, когда у него была температура под сорок, его все время подташнивало. Вот и сгорел за девять дней. Но дочери вообще считают, что смерть отца была срежиссирована. Он мешал: на тот момент был единственным человеком, который связывал Горького с миром и мог рассказать ему о том, что действительно творится в стране. Уже больной, Алексей Максимович часто отправлял на всякие официальные мероприятия вместо себя сына, и там его спаивали. На даче в Горках с какого-то момента даже появился фирменный напиток «нарзак» — коньяк, разбавленный минералкой. И в день, когда Пешков заболел, его напоили в гостях у Ягоды. Надежда Алексеевна давно предупреждала: «Еще раз увижу тебя в таком состоянии, и мы расстаемся». Вернувшись подшофе, Пешков не посмел зайти в дом, решил проветриться в саду, заснул и замерз.

Так Тимоша осталась вдовой в тридцать три. Горький пережил сына на два года. Любившая его Валентина Ходасевич писала, что после смерти сына писатель «уже не принадлежал себе, и казалось, что он не человек, а учреждение, им же самим порожденное и теперь, несмотря ни на что, обязанное работать».

Последнюю свою зиму, 1936 года, Горький прожил на крымской даче. В начале лета, не послушав предостережений о том, что может заразиться от гриппующих внучек, вернулся в Москву, а по дороге заехал на Новодевичье, где только установили памятник Максиму Алексеевичу авторства Веры Мухиной. Простудился и через несколько дней умер. На домах вывесили траурные флаги. Хоронили его по высшему разряду, в Кремлевской стене. Екатерина Павловна просила хотя бы частичку праха захоронить на Новодевичьем, но не разрешили.

А еще через два года начался знаменитый Третий Московский процесс, среди членов так называемого право-троцкистского блока под суд попали и Крючков, и Ягода, и два лечивших Горького доктора. Все они сознались в том, что «путем заведомо неправильного лечения умертвили великого писателя». Цель? «При серьезной постановке вопроса о свержении сталинского руководства и захвате власти право-троцкистами центр не мог не учитывать исключительного влияния Горького в стране, его авторитет за границей. Если Горький будет жить, то он поднимет свой голос протеста против нас. Мы не можем этого допустить».

Но еще до «чудовищного убийства» Горького обвиняемые по приказу Ягоды свели в могилу его сына — чтобы ослабить моральный дух отца. На закрытом судебном заседании Ягода полностью это подтвердил, сообщив, что наряду с заговорщическими целями он преследовал и личные. И в тюрьме, по сообщению сидевшего с ним в одной камере — между прочим, по доносу того же Павла Юдина — писателя Владимира Киршона, беспокоился не только о законной жене, но и о Надежде Алексеевне. Упомянув, в частности, что ей от НКВД были переданы 15 тыс. долларов.

По всему выходит, что они с Тимошей все-таки стали любовниками. Когда за год до смерти, в 1935-м, еще и разбился самолет, названный именем Горького, глава НКВД организовал для Алексея Максимовича развлекательную поездку по Волге. Ему было уже совсем нехорошо, медсестра Липа бегала туда-сюда с кислородными подушками. Она рассказывала Бабелю, что как-то, стоя с ней у борта, Горький спросил про Надежду Алексеевну: «Ну что, пускает она его к себе или нет?» Каюты Ягоды и Тимоши были рядом.

И в особняке, построенном специально для Ягоды в Милютинском переулке, Тимоша бывала, и в его загородной резиденции Озерки. А те самые 15 тыс. долларов были переданы ей в 1935 году на европейское турне: Надежда Алексеевна с художником Павлом Кориным, который направлял ее в живописных начинаниях, уехали осматривать музеи Парижа и Лондона.

Дочери Тимоши, Марфа Максимовна и Дарья Максимовна, которые давали много интервью, слишком часто противоречат и себе, и друг другу, не говоря уже о других мемуаристах. Но роман матери с Ягодой отрицают категорически. Они называют его…  сватом Сталина. Мол, альбомы привозил с фотографиями Сталина, репортажи о стройках, которые были как свидетельство того, как в стране все замечательно. Сам Сталин всегда приезжал к Горькому с букетом для Надежды Алексеевны. Поощрял дружбу их дочерей и впервые привез Светлану в Горки на новогоднюю елку еще в 1934 году, когда Дедом Морозом был полярник Отто Шмидт. Буквально через год после смерти Горького Тимоша написала Сталину письмо с предложением организовать музей покойного свекра. Тот приехал на Малую Никитскую и сделал вдове предложение. Надежда Алексеевна категорически отказалась. Почему — она дочерям не рассказывала. Правда это или нет, тем более неизвестно.

Марфа (слева) и Дарья Пешковы

В бытовом плане ее жизнь после этого почти не изменилась. Разве что дачу в Горках отобрали. Тимоша продолжала жить в особняке, у дочерей была немка-бонна, а потом и учительница французского, они ходили в одну школу с детьми членов правительства. В частности, в одном классе с Марфой училась дочка Сталина, а с Дарьей — Молотова. Привилегированное окружение не слишком нравилось бабушке девочек Екатерине Пешковой, в молодости убежденной эсерке. Но ее, похоже, никто не спрашивал. В 1947 году Марфа выйдет замуж за сына Лаврентия Берии, Серго, станет матерью троих детей, после его высылки и дальнейшего отказа возвращаться в Москву они разведутся. Пешковы выхлопотали, чтобы ей вернули девичью фамилию. Дарья Максимовна стала актрисой, всю жизнь работает в Театре имени Вахтангова, была замужем за артистом того же театра Александром Граве, которого многие помнят по главной роли в фильме «Беспокойное хозяйство».

Надежда Алексеевна продолжала вращаться в том же кругу советской элиты, в котором давно стала своей. Так, именно к ней обратился в 1942-м Дмитрий Введенский с просьбой, чтобы его взяли на фронт: «Твой старший брат впервые просит тебя о помощи!» Тимоша выхлопотала ему мобилизацию у академика, физиолога Алексея Сперанского — у того был высокий чин в армии.

Наконец пришло время сказать о той главе жизни Пешковой, к которой сводятся почти все сегодняшние рассказы о ней. Сталин не стал наказывать «советскую принцессу» за отказ, но арестовывал каждого мужчину, кто к ней приближался, оставив вокруг «выжженную землю».

Но сначала о том, кто по легенде от общения с Тимошей не пострадал, потому что сам от него отказался. Речь об Алексее Николаевиче Толстом, который ухаживал за Надеждой Алексеевной, когда она только овдовела. Они познакомились еще в 1932-м в Сорренто, видели их вдвоем и в СССР, когда они приезжали осматривать новый советский самолет «Максим Горький» перед испытательным полетом.

Намерения женатого графа были столь очевидны, что Горький шутил, мол, лучше бы ему ограничить все формы духовного общения с чужеродными женщинами общением с единой и собственной женой. Но тот, прожив с Натальей Крандиевской 20 лет, твердо решил жену сменить. И вот якобы однажды Тимоша, Толстой и Ягода сидели вместе за столом. Граф, веселивший компанию, пошутил, что раз в Нижнем Новгороде Ягода работал учеником аптекаря, значит, ему и разливать вино. Тот вспылил и пообещал, что сейчас Толстому нальют фирменную чекистскую настойку, хватит ли у него духа ее допить. Появился адъютант с тремя рюмками, они выпили, и Алексей Николаевич сполз на пол, хватаясь за горло. Ягода хмыкнул, мол, кто не умеет пить, тому нечего и начинать. Адъютант влил графу в рот несколько капель из маленького пузырька, и тот пришел в себя. После этого случая всяческий его интерес к Тимоше сошел на нет.

Куда больше претендует на правду версия разрыва Пешковой и Толстого, которая известна благодаря Вячеславу Всеволодовичу Иванову со слов Ираклия Андроникова: Толстому просто объяснили, что жениться на Надежде Алексеевне нельзя. И он подчинился, Крандиевскую все же бросил, но взял в жены свою секретаршу, Людмилу Крестинскую-Баршеву. Марфа Максимовна годы спустя вспоминала, как к ним прибегала жившая по соседству Людмила Ильинична: «“Тимошенька, Тимошенька, вот есть такой материал, пожалуйста, скажите, какое мне сделать платье”. И мама ей рисовала». У Надежды Алексеевны был хороший вкус, все об этом знали.

Неудивительно, что женщина, всю жизнь до этого имевшая надежный мужской тыл, еще несколько раз собиралась замуж. Когда Пешкова начала собирать материалы для открытия музея-квартиры Горького на Малой Никитской, она познакомилась с академиком Иваном Капитоновичем Лупполом, директором Института мировой литературы имени Горького, одним из авторов концепции диалектического материализма. Он ходил в дом два года и в феврале 1941-го пригласил Пешкову в Грузию, на торжества по случаю юбилея Шота Руставели. После они поехали отдохнуть в Дом писателей под Тбилиси, где его и арестовали. Военной коллегией Верховного суда СССР Иван Капитонович был приговорен к расстрелу, он сидел в саратовской тюрьме в камере смертников вместе с академиком Николаем Вавиловым. Вскоре высшая мера была заменена на 20-летний лагерный срок. В Мордовии Луппол умер. Екатерине Павловне позже рассказали (правозащитную организацию «прикрыли» в 1937-м, но она до самой смерти принимала бывших «сидельцев»), что в лагере царил голод, и Луппол сошел с ума: ползал по земле, выискивал травинки и их обсасывал. Он был посмертно реабилитирован и восстановлен в звании академика в 1956-м.

Якобы после войны в особняке Рябушинского появился архитектор Мирон Иванович Мержанов. «Он часто приходил в наш дом, — вспоминала Марфа Максимовна, — брал нас с собой в Дом архитектора, возил за город, где у них было большое хозяйство. Мы хорошо проводили время. Он был уже фактически маминым мужем, потому что и ночевал уже у нас. Мы его очень полюбили. Очень был жизнерадостный, приятный, веселый. А потом и его арестовали. Это случилось прямо при мне, ночью. Я проснулась, когда два незнакомых человека в штатском вывели Мержанова. Мама в халате его провожала. Мержанов уцелел в лагере. Но он уже был совершенно больной, зубы все выпали, даже разговаривать практически не мог».

Тут, по всей видимости, произошла какая-то аберрация памяти. Описанное могло иметь место только до войны, когда Мирон Иванович, еще в 1931-м ставший главным архитектором хозуправления ЦИК СССР, был в фаворе и считался личным архитектором Сталина. Он спроектировал резиденции в Кунцево, Мацесте, Бочаровом Ручье и Волынском и стал автором проектов Золотых Звезд Героя Советского Союза и Героя Социалистического труда. Однако в августе 1943 года Мержанов с женой были арестованы. Она умрет в лагерях через пару лет, а получивший «десятку» архитектор, проведя несколько лет в Озерлаге, продолжит проектировать в бесчисленных шарашках. Попадет в иркутскую тюрьму, после освобождения будет приговорен к бессрочной ссылке и обоснуется в Красноярске. В 1956-м Мержанова реабилитировали, но в Москву он вернулся только в 1960-м.

Еще рассказывают, что в начале 1950-х рядом с Надеждой Алексеевной появился инженер-строитель Владимир Федорович Попов. Моложе Тимоши на десять лет, он начал ухаживать за ней, еще будучи женат на одной из дочерей «всесоюзного старосты» Михаила Калинина. А оставшись вдовцом, воцарился в доме уже полновластно. Он устраивал дела Пешковой, вел переговоры с Союзом писателей. «Своеобразный человек, — говорила Марфа Максимовна. — С одной стороны, всеобщий любимец, устроитель костров, пикников, любитель больших компаний, поездок на юг. Мама с ним в себя пришла. Но, въехав в дом, он стал разгонять друзей и знакомых, говоря, что они приживалы. Поссорился с самыми старыми друзьями мамы. При этом она его любила, как никого прежде. Лишь его отношение к женщинам, бесконечные увлечения доставляли ей много горечи. Его арестовали за год до падения Берии». Скажу лишь, что ни в одной известной базе репрессированных в 1952 году Владимир Федорович Попов не значится. После ареста Попова Тимоша якобы постановила, что никто больше в ее дом не войдет. Но Илья Глазунов, появившийся на Малой Никитской летом 1957-го, вспоминает принимавшего друга семьи Александра Александровича, который говорил о себе и Пешковой в третьем лице множественного числа: «Наш друг министр культуры Михайлов».

О том, как Надежда Алексеевна выглядела в зрелые годы, можно судить по известному портрету Павла Корина. Она всегда отмечала 28 марта, день рождения Горького. Тимоша никогда не готовила — не было нужды, для этого были специально обученные люди, но прекрасно умела принимать гостей. Жила в том же особняке Рябушинского, где ей оставили три комнаты. В 1961 году в доме наконец открыли музей-квартиру Горького, и Надежда Алексеевна стала его хранительницей. Она была вежливой и улыбчивой, но все держала в себе, никто не знал, что творится у нее на душе. Жаловалась на сердце, но обсуждала грядущий 70-летний юбилей. Умерла Надежда Алексеевна 10 января 1971 года, похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с мужем и свекровью.

П. Д. Корин. Портрет Н. А. Пешковой. 1940

Михаил Ардов запомнил, что Ахматова сказала как-то: «Наше время даст изобилие заголовков для будущих трагедий. Я так и вижу одно женское имя аршинными буквами на афише». И пальцем написала в воздухе имя: «Тимоша». Может, и правда, хотя сказано слишком претенциозно, да и доверие Ардову-мемуаристу не безусловное. Скажу лучше, что сама в воспоминаниях и свидетельствах о Надежде Алексеевне несколько раз у совсем разных людей натыкалась на одно и то же определение ее натуры — слабохарактерность. Вольно или невольно, но на Надежду Алексеевну все равно смотрели глазами горьковского окружения, в котором были такие деятельные натуры, как Екатерина Пешкова, Мария Андреева и Мария Будберг. Зато ни одно упоминание о Тимоше не обходится без слов о том, насколько она была очаровательна. И никого, кроме нее, не называют до сих пор ласкательным именем.

Фото: wikipedia.org, nuz.uz, pastvu.com