Середина 1970-х — время поколения перекрестка солнечных дорог: чуть пораньше, ближе к 1960-м, и можно было бы прожить яркую, не очень правильную, но стремительно интересную жизнь; чуть попозже — побунтовать в юности вместе с готами на Чистых прудах, чтобы потом, окончив какой-нибудь факультет кибернетики, уверовать в либеральные ценности.

Но второе не для Димы, он всегда тянулся к дедам, к риску, к значимости, поэтому оставим эту судьбу, эмиграцию и антидепрессанты, для его младшего брата. А наш Дима — стойкий оловянный солдатик, с ухмылкой смотрящий на слабость, которую называет моральной распущенностью.

Школьником он успел попихать «cидишки» (CD) на ВДНХ. Дима уже тогда был рыцарем, поэтому, начав зарабатывать первые гроши, покупал блок сигарет для мучившейся от перестроечного дефицита мамы и лишь на остаток себе — одну жвачку. Забыла сказать: рос он в семье военного, поэтому все детство прокатался по военным городкам — от одного к другому. И вот Москва.

Когда-то Андрей Битов под звуки фагота размышлял о жизни — хаос, или порядок. Разумеется, через запятую, ведь это для него синонимы. Для Димы ближе другая конструкция: «правильность, или неправильность» — она и будет сопровождать его всю настоящую жизнь, которая быстро прервется, превратив его в сомнамбулу. А пока дома он зачитывается Незнанским и Вайнерами, а потом идет с другом пить пиво и кататься на отцовском «уазике», дрифтя по городу.

Дима не дурак, поэтому запросто оказывается на юрфаке, донельзя престижном в конце 1990-х. Учится ли он там? Делает вид. Экзамены сдает благодаря природной наглости и невероятному обаянию. Он ловок, прекрасно чувствует людей, и по окончании института ему необычайно везет — призыв в Чечню он пролетает. А после юридического, как известно, все двери открыты. Ну как все: дверь адвокатской конторы, дверь прокуратуры, дверь милиции и дверь большого бизнеса. Оглядываясь на судьбы таких Дим, понимаешь, что все они — маленькие нежные мальчики-романтики, решившие быть героями — идут, как они считают, честно зарабатывать деньги в околовластные структуры, а не колотить бабло в неправительственные организации. Ставшие спустя несколько лет жесткими, резкими, принципиально беспринципными, где-то в глубине души они помнят о бесстрашных следователях Турецком и Стасике Тихонове, о которых читали в конце 1980-х мальчиками во фланелевой клетчатой рубашке, заправленной в джинсы.

И неважно, какую из открытых дверей выбирает Дима — везде он строит головокружительную карьеру. Причиной тому упорство. Постепенно он превращается не в человека, а в функцию, влекомую азартом, а от его прошлого остается только фамилия, которую, представляясь, он выговаривает четко и строго, чеканит наотмашь — имя давно стало ненужным придатком.

Работой он горит, это вся его жизнь. Дома он не был уже несколько дней — утро в своем кабинетике с преимущественно мерзко-синими казенными стенами начинает с кофе с коньяком, пыхтя красным «галуазом». Летит на зеленой «ауди» (которая спустя год превратится в песочную «вольво», а потом в роскошный «сааб») по проспекту Мира и знает, что его никто не остановит, а даже если остановит, то он назовет свою фамилию-приговор — и все решится. Он таков, что еще чуть-чуть, и о нем с почтением напишет «Коммерс», и даже у Александра Проханова из «Завтра» не родится хлесткой издевки.

Когда он в лощеном бежевом костюме и длиннотупоносых ботинках (Дима консерватор, таких у него пять пар разного цвета) заходит пообедать и выпить чашку крепкого кофе по-восточному в любимый шалман, хозяин млеет от почтения. Когда приезжает в единственный выходной (кому я вру, выходных нет — он не хочет, поэтому просто приезжает по возможности) на концерт авторской песни в гостинице «Россия», то толпящиеся под дубом местные проститутки визгливо смеются и кокетничают — они знают, кто это. А когда он исключительно по работе, подчеркиваю — исключительно, входит в холл гостиницы «Салют», то в глазах сидящих одно — «Уважаю!»: он чужой, но он свой — понятийный аппарат один.

Он романтик и циник. Кажется, ему никогда не бывает страшно. Однажды я застала картину, как такой Дима, попав ночью в достаточно серьезную аварию, не поехал в травмпункт, а, взяв бутылку водки и сев на край ванной, обычной швейной иголкой и ниткой зашил себе разорванную ногу. Для него это норма, панике он не поддается. Правда, к 25 седина почти целиком захватила его стрижку под молодого Алена Делона, которую он небрежно зачесывает пятерней назад.

Десятые становятся все жирнее, а уже давно Диме все скучнее. Уже не на грани, уже не в колесе жизни. И в какой-то момент он попадает в ситуацию, из которой, кажется, выхода нет — либо перешагнуть через свои принципы, либо перешагнут через тебя. Он ломается, отказывается от системы координат, в которую когда-то так верил, точнее, верил в себя, и начинает скитаться по офисам. Еще пару лет назад Дима был уверен: я никогда не буду, как они — никогда не буду ходить в офис, это унизительно. О нем постепенно забывают те, с кем он сталкивался по долгу службы, а те, с кем он теперь, совершенно не понимают масштаб его личности. Ему тошно, он сжирает себя, ведь мир, город, жизнь района, девушки — больше ничто не крутится в восхищении вокруг него.

«Своих» он по-прежнему узнает легко. Ведь они никогда не пойдут в барбершопы, только в парикмахерские, где всегда будет одно пожелание: «Сделайте точно так же, только на пару сантиметров короче». Они никогда не возьмут не в поход рюкзак, только борсетки. Пойдя с женой покупать джинсы в ТЦ, Димы будут узнавать друг друга по крику из примерочной: «Почему они тянутся как у п*дораса?!» О коротких носках даже не начинают говорить — сразу в ушах возникает ненормативный вопль. Узнают они друг друга и по суровой привычке громогласно отвечать на звонки «у аппарата».

Диме уже много лет ничего не интересно, он ненавидит себя и по-прежнему плохо спит, нервно вскакивая от громких звуков. Если предложить ему куда-то пойти, в ответ прозвучит: «А что я там не видел?» Если попытаться о чем-то рассказать, услышишь скептическое: «Зачем мне эта информация?» Каждый день, когда он проходит мимо места, где когда-то была чайхана, в которой его все знали, а сегодня обосновалась модная кофейня, ему пронзительно больно от воспоминаний. А он ли это был? Прав был Борис Борисович, завещая: долгая память хуже, чем сифилис. Из той жизни осталось непропиваемое умение играть в нарды и катать шары, куртка Camel Active, хорошая турецкая дубленка и несколько золотых часов Baume & Mercier, которые давно не ходят — и надеть их некуда, и обслужить не на что: он неплохо зарабатывает, но все еще помнит, что надо быть человеком долга — помогать матери, достойно содержать семью, — но уже давно без широких жестов, хотя иногда, забываясь, Дима начинает переводить все в доллары. Из счастливого времени остались и фотографии «с мужиками». Когда спрашиваешь, а где же твои кореша, Дима смотрит в пустоту: оказывается, что один застрелился, другой по пьяни замерз в сугробе, третий умер от рака. И он как был один, так и остался. Хотя нет, не один: остались понятия, по которым он до сих пор существует.

Мне жаль Дим, они давно не жили, давно не были счастливы, много лет не говорили фразу, которая была когда-то так важна: «Я сейчас все порешаю». Кавалергарда век недолог. Зато те пятнадцать лет, с 1995-го по 2010-й, были самыми счастливыми — было очень интересно. Может, хватит?

Но есть Димы и счастливые, точнее полусчастливые. От них по-прежнему что-то зависит, но уже в другой сфере — не той, юношеско-романтической. Когда одного из таких Дим в начале пандемии спросили о его страхе, боится ли он, что придется пересесть с «ренджа» на «пежо», боится ли, что не сможет оплатить ребенку учебу, он ответил столь честно, как если бы женщина сказала о страхе седых волос: он боится закрытия спортзалов. Очень странная фобия. Выяснилось, что у него проблемы с коленом. Перестанет разрабатывать — будет не так уверен в своем физическом превосходстве: «И тогда мне придется стерпеть, промолчать, а сейчас я точно знаю, что втащу и всегда выйду победителем». Он разговаривает на языке, в котором один из аргументов — дать в морду, а слова в отличие от словоблудства значат много.

«О чем ты сейчас мечтаешь, опустив “гелендваген” и виллу у моря?» — спрашиваю другого доживающего Диму, который даже не стареющий юноша в поисках кайфа, но по-прежнему барахтается, пытаясь не превратиться в менеджера — это слово для него хуже самого злого и обидного оскорбления. «О независимости», — отвечает он. Я так и знала.