Один из создателей Агентства журналистских расследований Евгений Вышенков кратко описывает свою биографию так: «Университет, дальше — уголовный розыск, спортивное движение “братва”, после отсидел и написал несколько книг, где опубликованы интервью с ворами, рэкетирами и другими бандитами».

Анастасия Медвецкая поговорила с автором книги «Именем братвы» о том, как был устроен бандитский Петербург в 1990-е, и о деле неонацистов Боровикова — Воеводина, которое он раскрыл.

Как вы после волейбола и восточного факультета оказались в советской милиции?

В 1985 году меня привела туда некая интуиция. Я очень хорошо знал улицу изначально, а во время учебы в университете стоял на воротах в пивбаре «Висла» на углу Гороховой и Мойки. А что такое уголовный розыск? Это улица.

Каким тогда был преступный мир Петербурга?

То, что мы называем фарцовкой, родилось примерно в 1930-х. Пропускаем несколько томов, потом фарцовка в том виде, в каком ее показывают в кино — это конец 1960-х, а когда я пришел в 1985-м, все уже цвело и пахло. Все жульнические увертки и фокусы сначала рождались в Польше, потом переходили в Москву, и она их разбрасывала по Ленинграду, Таллину, Риге, Минску и Киеву.

Почему именно в Польше, а не в Москве?

Поляки лучше всего умеют торговать и бунтовать. И этот дух буржуазии, обмана и так далее необычайно развит в Польше. Развито и мошенничество.

Поляки придумали то, что называлось «польский кошелек». Представим борсетку, но с двумя молниями: вы кладете деньги в борсетку, закрываете молнию, потом что-то происходит, вы опять же сами открываете молнию и сами достаете нужные доллары. А там не доллары, а чепуха. Вы сами все это сделали! Все потому что один раз открывается одно отделение, второй — другое. Они шили специальные борсетки, потом так начали хлопать людей в Москве. И таких примеров тысячи.

Отличалось ли устройство криминала в перестроечной Москве от Петербурга?

Разумеется, схема одна — любой вирус развивается одинаково. Но так как Москва — столица, а столица обречена, ведь она котел, где каждой твари по паре, то в данном случае она подразумевает и ортодоксальный блатной мир воров, и качков, и боксеров. Что ни назови — в Москве есть. В Ленинграде категорически не было воров.

Почему?

Москва имеет столько денег, что она развращает любых идейных людей — преступный мир в Москве был тоже очень сильно развращен деньгами. Внутри они уже были отступниками — они были похожи на партийных деятелей, которые говорили правильные вещи, а потом шли в баню, да еще и не одни. В Ленинграде были воры, и при этом все воры были карманниками (кроме одного — Юрия Алексеева, который стал прототипом Барона в сериале «Бандитский Петербург». — «Москвич Mag»). Они жили по своей Торе. И когда хлынула кооперация и появилась братва, то им делались предложения — не потому что они были сильными, а потому что надо сходить к профессору.

Поверьте, большинство выжившей братвы — люди думающие, читающие.

Наши воры видели, что происходящее — анархия. И сказали, что это бесовщина и участвовать в этом они не собираются. В этот момент московские воры сидели на «вольво» и разводили в ресторанах людей прекрасным языком. Как-то я, уже в другом статусе, разговаривал с вором Стальным — спросил, есть ли у них общак. Он ответил, что есть маленький, на махру хватает. «И все?» — спросил я. «Не хотим с вами», — был ответ. Поэтому ленинградские воры поступили так, как истинные большевики — не приняв Коммунистическую партию России, потому что приходить с Лениным и иконой на партийное собрание — ересь. И старые большевики сказали новым коммунистам, что они еретики. Так, условно, и ленинградские воры, посмотрев на новых хозяев улицы, сказали, что они бесы — им не по пути. И ушли в маленькую келью, презирая то, что происходит.

В начале книги «Именем братвы» вы пишете, что у легионеров от спорта сформировалась обида на советскую власть — так появились «воротчики», а дальше все трансформировалось в то самое «движение»…

В моей теории и, между прочим, практике я называю это по старой привычке социализмом. Я считаю, что в 1970–1980-е годы был социалистический капитализм: колоссальная подводная экономика, сопоставимая с ВВП. Она порождала что угодно. И спортсмена-легионера брала обида, почему вы ставите памятник не нам, а гетере. На этой почве черного рынка, блата и дефицита произросло много чего, в том числе обиды спортсменов и их внедрение в эту среду. Они встали, стали зарабатывать, изучили эту среду и возглавили.

Когда и почему вы перешли на другую сторону — из милиции в братву?

Потому что спортсмены — это моя кровь, я их понимаю. Мы вместе ездили в спортивные лагеря, мы друг друга знаем, голые стояли в одном душе — как девки в балете.

Я ушел в 1992-м по следующей причине: во-первых, я стал путаться, кто я. Петербург тогда был поделен двумя кланами — «тамбовскими» и «малышевскими», которых возглавляли Кумарин и, соответственно, Малышев. Почему именно вокруг них образовались сильные группировки? Есть такая штука — лидер, где бы ты ни был. Пушкин и Лермонтов, «Спартак» и «Зенит», мужчина и женщина — Малышев и Кумарин, два абсолютно противоположных человека. Разумеется, оба не люди, а явления.

Малышев — русский богатырь, огромный борец, который говорит в лицо. Сколько раз он сидел — все за кулак: просто бил так, что выносили. Он про золото, честный мафиози. Кумарин — полная противоположность: и роста небольшого, и не из спортсменов, хоть и занимался спортом, и книжки с газетами читает, никогда не носил короткую прическу, а лицо у него — социолога. И он создает колоссальную пирамиду — золото Кумарину нужно, чтобы делать из него власть.

Малышев был первым за круглым столом среди равных. То есть каждый имел голос — герцог и феодалы: его признают, но друг с другом выясняют отношения сами. Кумарин — абсолютная вертикаль, без него не будет ничего. На место Малышева никто не собирался. А Тамбов — вертикаль, где нужно было лезть к власти, и друг дружку они пожрали.

Скажу то, что Тамбову не очень понравится: у них была такса 30%, у ленинградцев и Воркуты — в зависимости от обстоятельств. И потом у них была совсем демоническая вещь: начинается проект — чтобы делать серьезные бизнесы, братва не нужна, нужен менеджер. Он выбирается, ему говорится, как заходить и захватывать, где юристы, а братва рядом постоит, объяснит. Менеджеру обещается доля — проект сделан, но он не знает одного, что с самого начала было решено: когда все будет — его убрать.

Какая численность была у этих группировок?

Надо взять какую-то точку. Предлагаю 1995 год, когда братва превратилась в демонов и их диктат был абсолютен. Тогда у Малышева было тысячи три — огромное «красносельское» сообщество, у Кума — человек восемьсот. Но это же не кулачный бой, где можно задавить численностью. Мы общались на эту тему, когда все прошло и можно было друг с другом разговаривать. Поверьте, большинство выжившей братвы — люди думающие, читающие. И мы пришли к выводу, что поводы для войны между двумя кланами были каждые 40 минут. Это как иметь по ядерному оружию и начать воевать.

С кем оказались вы?

Я ленинградец…

Когда вы сели?

В 1992 году за вымогательство. Мне дали шесть, а сидел я четыре с половиной.

Как так вышло, что, отсидев, вы стали журналистом?

Когда я вышел, первой задачей было посмотреть, в порядке ли хозяйство, подлатать его. И вытаскивать друга из лагеря.

Показательным стало следующее: мне говорят, что «казанские» что-то хотят — надо поговорить, а как старший должен разговаривать я. Делим какой-то контейнер. Как зашли, я все понял: от них трупами пахнет, они все заряженные на конфликт и пришли не разговаривать. При таком разговоре всегда можно сказать: «Ты это мне сказал?» Ну и пошло: пальба по полной программе. Одного нашего в больницу. Этого одного тоже на закупорки несут. Кино.

Наш выжил, «казанский» тоже. Дорешали их ужас ужасный. И вдруг у меня возникло ощущение: чем я занимаюсь?..  Звали его Геша Казанский — ну такая чума. Какой-то Геша приходит, я с ним разговариваю, из-за белиберды он начинает стрельбу, я тоже готов в Гешу этого стрелять. Кто такой Геша?..  А зачем мы хотели друг друга убить? Нет ощущения смысла. И состояние этой чуши дает мне возможность, доделав все, искать новый путь.

То, что журналисты мечтали узнать, мне вечером просто рассказывали.

Я попал в журналистику не сразу. Как-то до всего этого произошла следующая вещь. Меня подвозят к Андрею Константинову (автор «Бандитского Петербурга», создатель «Ажур-медиа», куда входит интернет-портал Fontanka. — «Москвич Mag»). И он мне говорит, что пойдет работать в газету «Смена». Надо понимать отношение того времени к журналистам. Когда Андрей вернулся из Йемена, до распада Союза, он был офицером ГРУ, героем. Раз — и он никто. Поскольку он самбист, я его тогда в розыск звал. А он мне, что журналистом станет. Я ему: «Андрей, это что такое? Кем? Друг, опомнись, ты же мужчина… » Потом выяснилось, что все не так: тогдашняя журналистика — агрессивный мир, где царствовало происшествие.

А у меня в профессии нечестная история: конкурентные преимущества у меня гораздо выше, чем у любого журналиста — то, что журналисты мечтали узнать, мне вечером просто рассказывали.

Давайте про происшествие — вашу журналистскую удачу: дело 20-летней давности, которое вы назвали «дело петербургских бесов», а в миру оно известно как нацистская банда Боровикова — Воеводина. Именно благодаря вашей работе следствию удалось раскрыть его — вы общались с одним из участников группировки, а потом даже ездили с ним в Ленобласть откапывать трупы…  Как рождаются подобные группировки и почему это захватило тогдашний Петербург?

Корни хиппизма, панков, АУЕ (движение признано экстремистским и запрещено в РФ), бритоголовых девок и неонацистов растут из одной почвы — протеста. В разные времена он рождает различную рефлексию. В основном это бедные семьи или ИТР — не в смысле мидл-класс, а когда родители — инженеры и учительницы. На первых порах нацизм был демонстрацией сродни братве, когда она показывала свое могущество тонированными джипами. А нацисты ходили в ботинках — показывали, кто они такие: задирались, оскорбляли, не избивали, а били. Большинство из них мне не объяснит, что фашизм к нацизму не имеет ни малейшего отношения. Это была первая стадия со следующим масштабом: каждый район — две-три группировки, в центре — буквально чуть ли не поулично.

Вторая стадия — когда стали появляться настоящие группы, которые уже прочитали книги и друг другу что-то рассказали как шпана. У них уже была цель: как известно по Гумилеву, пассионарии и субпассионарии сбиваются в стаи. Они начали не бить, а избивать — уже в морг можно уехать. Посмотрев на «Народную волю», они решили: отказываемся от демонстраций, не выдаем себя, в миру не рассказываем, кто мы такие, занимаемся подпольной литературой. Кстати, «Майн кампф» (книга внесена в Федеральный список экстремистских материалов) ни один из них не дочитал до конца, в основном знали что-то интернетовское. Так началось создание боевых организаций, цель которых убийство.

У Боровикова и Воеводина убийства были абсолютно правильно рассчитаны — шесть из них показали не только в новостях Петербурга и Москвы, но и по Euronews. С точки зрения разноса своей террористической деятельности — блистательно: они не потратили ни копейки, а весь мир говорил об этих десяти участниках банды. Это абсолютно «Народная воля». Потом они начинали болеть, любой террор — это в большинстве своем психически ненормальные люди: Перовская, Засулич. И неонацисты дошли до абсолютного бреда. Они рассказывали мне, как по ночам боролись с «жидами» — делали это так: стоит скорая помощь, они прокалывают ей колеса, цель следующая — если еврей заболеет и вызовет скорую помощь, она не приедет, а он умрет. Принципиально я понял, но спросил: «Ведь заболеть может не только еврей… » На что мне ответили: ради борьбы ничего не жалко. Ответ усвоен.

Дальше все происходит абсолютно по Нечаеву, когда рождается идея («Бесов» они не читали, но колесо придумывается не одним человеком): Боровиков и Воеводин моделируют ситуацию — повязать всех кровью, хотя уже было восемь убийств. Нашли в группировке двух предателей: резко узнали, что Гофман — еврей, и придумали, что украинец стучит в уголовный розыск. Завлекают их в Заходское и расстреливают из арбалетов, винтовок, тыкают ножами и закапывают. Обрядность совершена. И в этот момент, по идее Боровикова — Воеводина, все. Но, как известно, и по Нечаеву, и по Федору Михайловичу именно в этот момент происходит раскол — когда они едут в обратно в поезде (для конспирации — в разных вагонах), каждый из них, кроме Боровикова и Воеводина, думает: похоже, я следующий. С одним из тех, кому пришла эта мысль, я долго разговаривал. А потом он спросил меня: «Знаешь, почему я все это рассказал? Я ехал и понимал: выхода нет». За сотрудничество система гарантировала ему от шести до восьми, в итоге он получил шесть с половиной — честняк.

Как городу удалось победить эту экспансивную «субкультуру»?

Город ничего не побеждал, как РУБОП не победил бандитизм. Есть такая штука — время. Неонацистский демон, который вырос и закончился Боровиковым и Воеводиным, сам себя сожрал. Я добил то, что само начало распадаться, не я бы, так советская милиция.

Учитывая, что вы целиком погрузились в нацистские группировки и неоднократно бывали на Украине, скажите, были ли там предпосылки к тому, что Россия «денацифицирует»?

Я вам так отвечу, и отвечу не вбок: моя позиция в жизни — я отношусь к людям так, как они относятся ко мне. Я живу так с семи лет. Я никуда не уеду из Российской Федерации — это моя родина, а самая настоящая родина — Васильевский остров. И я за родину, даже если она не права.

А она не права?..

Я не сказал это.

Так располагал ли, на ваш взгляд, украинский ландшафт к рождению подобных группировок?

Нацистских — нет, но и мое понимание ситуации, когда я там был, не было направлено на это — я не общался с молодежью.

Скажу то, что не понравится очень многим, кто живет в 15 бывших союзных республиках, которые уже не они. Я ощущаю себя римлянином. А есть эллинизм — когда знают мой язык, примерно одинаково устроены власть и архитектура и их боги подтянулись к моим богам. Не значит, что этим надо кичиться, но есть старшие и младшие братья, они любят друг друга — это одна семья. Я понимал, что нахожусь на Украине, где люди прекрасно говорят на русском, знают мои культурные коды, но они хотят их забыть, им это неприятно, никакого эллинизма уже нет. Язык больше, чем кровь. Все. Первое, что сделала Украина — язык. Все правильно. А дальше мы будем жить, как будем.

Любая группировка — молодежь. Когда ей начинают даже правильно объяснять сложное, бандеровское движение например, если они уже не эллины, то все равно придут к одному концу. Молодой человек имеет хаос, знаки, бредовые заголовки, протест, ненависть. Дальше либо государство говорит: «Стоп, вы заблудились», либо…  Но к ребятам 20 лет у меня вообще нет вопросов.

Фото: архив fontanka.ru