Создавший Конституцию и не один год проработавший с Ельциным Сергей Шахрай выпустил книгу «Как я написал Конституцию эпохи Путина и Ельцина» и рассказал «Москвич Mag», как из Бориса Николаевича хотели сделать британскую королеву, и вспомнил, как Зюганов с Полозковым воткнули нож в спину КПСС.

Вы часто подчеркиваете свои корни. Как терское казачество повлияло на ваш политический стиль?

Наверное, целый ряд моих решений продиктован не казацкой удалью, а страхом. Генетическим страхом гражданской войны и репрессий — видимо, у всех терских казаков, несмотря на то что мы усатые, этот страх сидит.

Закон о референдуме — первый, который я писал как председатель комитета по законодательству, а потом проводил через Верховный Совет — был продиктован соображением, что общество на тот момент оказалось настолько расколотым, что по российской традиции мы в любой момент могли свалиться в гражданскую войну. В этом плане закон о референдуме был для меня клапаном парового котла: когда каждая из противоборствующих сторон считает, что уж ее-то точно люди поддержат, то и те и другие соглашаются на референдум. В результате политических пар деструктивная энергия выходит на свободу, причем не на баррикадах, а около урн для голосования. Я очень горжусь этим законом, он четыре раза отводил страну от края гражданской войны.

У Маркса была формулировка «реакционный народ» — мне кажется, это как раз про казаков. Как этот пыл вяжется с вашим убеждением «лучше к урнам, чем на баррикады»?

Здесь нет противоречия. В оценке Маркса кроется ответ — реактивность: на нас наехали, тогда получите по полной программе; это не означает, что терские казаки первоначально агрессивны. Но когда за один 1919 год 1,1 млн расстреляны, то реакция — сохранить генетический фон, не потерять последних в следующих гражданских столкновениях. Об этом не только закон о референдуме, но и другое из той череды решений, чем я горжусь: постановление Госдумы 23 февраля 1994 года о политической амнистии.

В «Матросской тишине» оказались все противники Ельцина — Хасбулатов, Руцкой, Лукьянов и иже с ними. Казалось бы, зачем амнистия? Жди результатов следствия и решения суда. Но не бывает из гражданской войны юридических решений. Я тогда просто бегал, как Левша: «Скажите государю, у англичан ружья кирпичом не чистят», — отпустить, немедленно отпустить. Не надо из сидельцев делать политические символы — людей, которых толпа вынесет из «Матросской тишины» и посадит на трон. Мы же в России. Ельцин был на меня обижен. Но бывшие оппозиционеры, вернувшись из тюрьмы, не стали раскачивать систему: Руцкой потом в губернаторы сходил, Хасбулатов мирно преподает у себя на кафедре, Лукьянов тоже долго работал…

Не похожа ли ситуация на сегодняшнюю, с Навальным? Аналогии, безусловно, напрашиваются.

А что, с Борисом Николаевичем разве было не то же самое? Чем больше его прессовали и давили партийные бюрократы, тем он становился желаннее и авторитетнее для людей. Я уверен, что забвение и замалчивание более страшное оружие, чем преследование.

Насчет амнистии: разве государство таким образом не показывает, что оно готово идти на уступки? Ведь, по идее, оно должно быть бескомпромиссным?

А кому должно? Государство должно быть умным. Это с террористами нет компромиссов, а с собственными гражданами нужно уметь договариваться, даже если у людей разные позиции. Единомыслие — это мы уже проходили.

И что же такое тогда для вас демократия?

Обычно все отвечают, что демократия — это власть народа, власть большинства. Для меня же демократия — это свобода, конкуренция и справедливость. Свобода скорее внутренняя, потому что мне как терскому казаку, у которых никогда не было крепостного права, важно это ощущение. А конкуренция и справедливость — это шанс для моих детей и внуков чего-то достичь по собственным умам и способностям, а не по праву рождения. Иначе несвобода и недемократия.

Конечно, меня можно поймать на некотором логическом противоречии, ведь по моей формуле получается, что свобода, конкуренция и справедливость могут быть и при авторитарном режиме. Но это именно так. Подобное и в нашей истории бывало, но очень недолго. Для меня такой пример — просвещенный мудрый автократ Александр II.  Благодаря его судебной реформе ощущение правды и справедливости привело к тому, что в России за несколько лет чуть не умер драматический театр — люди ходили на суды присяжных. Неважно, дворянин ты, купец, крестьянин или мещанин — тебе, оказывается, можно в суде добиться справедливости и свободы. В России именно с судебной реформы началась конституционная монархия, конституционализм. Потом, как водится, все сошло на нет. И мы до сих пор не восстановили те принципы судебной реформы, которые Александр II привел в действие более полутора веков назад.

Благодаря судебной реформе Александра II в России за несколько лет чуть не умер драматический театр — люди ходили на суды присяжных.

Но при демократии есть институт контрмажоритарного реагирования: когда меньшинство может блокировать опасные решения арифметического большинства. У нас такой институт есть, он записан в Конституции — это Конституционный суд. Считаю, что это гениально: 19 судей могут отменить указ президента, избранного всем населением, отменить закон парламента. Получается, два десятка докторов наук могут наплевать на арифметическое большинство, на всю эту «демократию», если демократия стала опасной для самой себя. И эту контрмажоритарную, а вернее, охранительную и разъяснительную функцию 19 конституционных судей активно выполняли во второй половине 1990-х, спасая государство и общество.

Где они сейчас? Будем считать, что это зимняя демократическая спячка. Для того чтобы этот институт работал, его, как муравейник палкой, должен кто-то тыкать — общество или власть. Власть не трогает — он молчит и не мешает. А общество забыло или даже не знает, что он есть…

Благодаря каким механизмам рождается гражданская свобода?

Для рождения свободы надо вырастить местное самоуправление: сейчас идут шумные законы о публичной власти и тому подобном. Когда мы с Сергеем Сергеевичем Алексеевым писали Конституцию, то внесли принципы всеобщего, прямого и равного голосования только для выборов президента. А во всех остальных случаях они могут быть иными или вообще не применяться. Особенно если речь идет об уровне муниципальной и местной власти. Это не будет противоречить Конституции!

Мы твердо считали, что на уровне местного самоуправления голосовать должны только налогоплательщики. Чтобы граждане были реально свободны и самоуправляемы, надо создать чувство хозяина, а для этого платить подоходный налог не по месту работы, а по месту жительства. Когда я становлюсь не пользователем, а хозяином своего подъезда, дома, района, улицы, в итоге вся Россия становится великой. У нас же есть исторический опыт российского земства: люди, получившие возможность использовать свою энергию и деньги для себя и своих детей, делали прекрасные вещи на благо всей страны, были созданы лучшие в мире образцы образования, здравоохранения, культуры.

Почему при разговоре о тексте Конституции вы всегда опускаете роль Собчака?

Да потому что Анатолий Александрович, которого я очень уважаю, к тексту действующей Конституции отношения не имеет. Миф о том, что Собчак является автором Конституции 1993 года, возник из-за исторической путаницы с вариантами Основного закона.

Мы ведь начинали не с пустого листа. У меня был свой текст под названием «Вариант ноль». Собчак с Алексеевым в 1992 году опубликовали свой проект. А «президентский проект» по просьбе Бориса Николаевича писали я и Алексеев. Собчаку наш вариант, кстати, очень не понравился. Он даже собрал в Петербурге порядка 400 депутатов разного уровня, которые приняли резолюцию против нашего проекта Конституции.

А что не устраивало Собчака?

Как я понимаю, главная претензия такова, что мы с Алексеевым сделали президента гарантом Конституции, поставили вне системы разделения властей на законодательную и исполнительную. Для Собчака, как ярого парламентария, такая конструкция, наверное, была неприемлемой, поскольку казалась угрозой демократии.

Но ведь мы двигали институт президента не в сторону автократии, а к модели британской королевы. По нашему проекту Конституции, у президента даже не было права издавать указы нормативного правового характера. И полномочия у него не для ежедневного употребления, а для особых случаев. Например, случился конфликт парламента и правительства: ты, как президент, слезаешь с печи, меняешь правительство либо объявляешь досрочные выборы. Конфликт центра и региона: обращаешься в суд, вводишь войска. Институт федерального вмешательства — это явно не каждодневное занятие.

И, кстати, модель, когда глава государства стоит вне ветвей власти, является гарантом Конституции, придумали не французы с американцами. Нам эту модель подсказал родной граф Михаил Михайлович Сперанский еще в 1809 году. Кстати, он впервые ввел понятие «Государственная Дума», которое пошло в практику сначала в 1905 году, а потом в нынешней истории. Именно Сперанский решил нетривиальную задачу: как, не ликвидируя институт императора, убрать его из процесса текущего управления страной, из ежедневной власти.

Зачем?

Чтобы не мешал правительству. Страной и экономикой должны управлять профессионалы, минимально завязанные на перемены в настроении, симпатии и болезни первого лица. Но, конечно, с таким характером, как у Ельцина, модель британской королевы на практике не очень-то получилась.

То есть не все, что есть в Конституции, работает в жизни?

К сожалению. У юристов и политологов даже есть понятие реальной и фиктивной Конституции. Идеальная ситуация — когда текст (Конституция юридическая) и жизнь (Конституция фактическая) совпадают. Тогда Конституция считается реальной. Самый плохой исход — когда текст и жизнь на диаметрально разных плоскостях. Это значит, что действующий Основной закон стал фикцией. Такой была советская Конституция: власть записана за Советами, а в жизни осуществляет — КПСС. Фиктивность и ложь, как ржавчина, съели общество, а затем страну.

С теоретической точки зрения, когда мы с Алексеевым написали Конституцию, она была фиктивной: на бумаге одно, а за окном другое. Но мы исходили из того, что новый Основной закон — это план будущего, своего рода инструкция для сборки новой страны.

Постепенно страна стала организовываться по «конституционному образу». В итоге к 1998 году, когда премьером стал Примаков, жизнь и текст вплотную сблизились. А потом по русской традиции снова стали расходиться. Есть Госдума — рядом создали Общественную палату. Существовал Совет Федерации — рядом появился Госсовет. У одних все полномочия, но авторитет, по опросам, невысок. У других большая общественная известность и авторитет, а реальных полномочий нет. Чем все это закончится — трудно сказать. Пока расхождения не фатальны, но явно нужно как-то сшивать Конституцию и жизнь. Либо возвращать реальность к конституционному плану, либо узаконивать все это наше творчество, но так, чтоб не разломать, не разбалансировать основы.

Относил ли вас Ельцин к тому, что журналисты окрестили «Семьей» с заглавной буквы?

Не думаю. Я всегда жил по заповеди моего отца: «Не толкайся у трона и не тащись в обозе». С Ельциным мы часто общались, но я ни разу не был дома в гостях у Бориса Николаевича и Наины Иосифовны. Так и остался в графе «эксперт, профессионал, председатель комитета по законодательству, вице-премьер» — буржуазный спец!..  В общем, полезный для президента специалист, но не член семьи.

Думаю, меня даже трудно причислить к команде. Я ведь несколько раз уходил в отставку из правительства Ельцина — меня по молодости очень раздражало, что Борис Николаевич не действует, когда надо действовать. При всей политической мощи он мне порой казался страшно нерешительным. Может, то, что я тогда считал нерешительностью, было инстинктом политического самосохранения. На своей неторопливости он выигрывал время. Но если его загоняли в угол, то шел напролом.

Я остался в графе «эксперт, профессионал, председатель комитета по законодательству, вице-премьер» — в общем, полезный для президента специалист, но не член семьи.

Думаю, пройдет еще лет тридцать, и Ельцина будут вспоминать не за Конституцию или какие-то другие дела, а за то, что он в переломный для России момент провел ее по краешку пропасти. Посмотрите, он не посадил, не уничтожил ни одного из своих врагов! Никто не был репрессирован: Лукьянов, Лигачев (пока были живы), а Н. И. Рыжков,
например, до сих пор заседает в Совете Федерации. Горбачев по-прежнему может работать в огромном офисе своего фонда. Хотя у нас все хорошее быстро забывается, позитив закрывается негативом, но вот это никуда не денешь: страна в революционную эпоху прошла без гражданской войны.

Как вы решили чеченский вопрос?

Для меня все начиналось с осетино-ингушского конфликта. В начале 1990-х с Северным Кавказом у ельцинского правительства ничего толком не получалось, да и времени не было — кризис в стране. Я как раз был в очередной отставке — сидел на даче, курил бамбук, хотя я и так практически не курил — бросил студентом, когда кончились деньги.

Кто-то вспомнил про меня: вызвали к Борису Николаевичу. Он мне говорит: «Ты терский казак — это твои земли, разбирайся!» — и отправил главой временной администрации в Ингушетию и Северную Осетию. Честно говоря, я был немного удивлен, но потом понял: я знаю, что делать.

Первый приказ, который я подписал прямо в аэропорту Беслана, что я — глава временной администрации и беру на себя всю юридическую и политическую ответственность за действия военных. Когда в СССР начались конфликты, а союзный центр стал использовать армию внутри страны, военным пришлось очень туго. Политики отдавали приказ, военные его честно выполняли, а потом те же политики объявляли их преступниками. Так было в Вильнюсе, Тбилиси…  Понятно, что армейские не спешили ввязываться в новые конфликты.

Впервые власть сказала военным: «Действуйте решительно — как профессионалы». Мы там провели восемь войсковых операций за полтора месяца. Они проводились в одно время в Осетии и в Ингушетии. Контур берет армия, а внутрь заходит спецназ. Вы бы видели горы техники: гаубицы, БТР — сколько мы изъяли оружия!

Вот этот принцип миротворчества — держать стороны на равном удалении — тоже идет из традиций терского казачества. Даже ночевал только на «нейтральной полосе» через день — в своем штабном вагоне в Назрани или в военной части во Владикавказе.

Наверное, после этой истории Борис Николаевич подключил меня к чеченской проблеме. Я изначально понимал, что чеченский кризис очень глубокий, а потому стандартные методы не сработают. Считал, что решить можно только миром, и сразу начали обсуждать договор о разграничении предметов ведения и полномочий. Договор с Татарстаном был позже, но его модель родилась в Грозном. Сначала мы, как говорят юристы, парафировали договор с Ичкерией. Но тогдашний вице-президент самопровозглашенной республики Яндарбиев его дезавуировал. Объяснял мне потом в Москве: Чечне очень нужна война с Россией, чтобы в ее «пламени вырастить в республике гражданское общество». Тейпово-феодальные перегородки в такой ситуации быстро рухнут, а потом демократическая Чечня подпишет самый мирный договор с Россией. Я цитирую!

Получается, именно вы прервали вооруженный конфликт?

Я показал, что вооруженным способом решить этот конфликт нельзя. Нужны мирные политические, юридические, экономические решения.

Если вернуться к истории, то что первым делом сделали Дудаев и Ко? Превратили территорию республики в свободную криминально-экономическую зону. Убрали весь контроль — прокуратуру, МВД, таможню, налоговиков — и начали из заграницы самолетами (их много осталось в аэропорту Грозного) возить товары. Кто-то даже точно заметил, что в итоге Басаев компьютеризовал Россию. Надо было эту экономическую лавочку жестко прикрыть. Потом даже железную дорогу в обход республики построили. И режим Дудаева стал слабеть.

А позже я предложил юридически урегулировать этот факт — написал проект закона о свободной экономической зоне, о ее контурах. Навести тем самым жесткий экономический порядок. И хотя экономическая граница не колючая проволока, но меня тогда чуть не растерзали демократы и патриоты! «Ты хочешь легализовать… » — нет, я хочу возглавить и поставить рамки. Если товары из Чечни попадут в Ставрополье под акцизы, то этот режим в Грозном закончится через месяц-два. Что, собственно, потом и произошло, правда, в результате боевых действий.

Все аналитики того кризиса и тех событий упускают из виду главное — путь к трону в Кремле лежал через урегулирование чеченского конфликта! Именно это почти все объясняет. В итоге так и произошло…  Меня по этой самой причине быстро отстранили от чеченского вопроса: как-то утром позвонил Илюшин и сказал, что Борис Николаевич убрал меня с чеченской темы, поставил Егорова — им стал нужен другой человек, когда прояснилось, что делать. Я перекрестился несколько раз, но из расстрельных списков меня все равно не вычеркнули.

Сначала я, конечно, расстроился, но потом подумал, что и это к лучшему. Амбиции у терских казаков, по-моему, никогда не зашкаливают. 1993 год: Белый дом, штурм «Останкино», мэрии, вся милиция, кроме отряда «Витязь», убежала из города. И я, как мне казалось, остался в ту ночь в Кремле один. Не видно ни одного охранника, ворота открыты. Сижу утром на ступенях седьмого подъезда, солнышко встает, вороны летают над Ивановской площадью. Жизнь остановилась, как бы сказали ученые, в точке бифуркации: часы могли пойти и в другую сторону. Днем все закрутилось, появился Борис Николаевич, совещания…  Но Кремль я всю ночь охранял.

Куда все делись? Люди спасали жизни. Младший сын меня потом спросил: «А чего ты власть не взял, если остался в Кремле один?» Вот об этом я тогда и не подумал…  Может быть, от страха.

Почему вы, как и Борис Николаевич, считаете, что Союз добила КПРФ?

Потому что создание российской компартии было ножом в спину КПСС. А раз зашаталась и рухнула КПСС — реальная власть в стране, то все посыпалось.

Когда Зюганов с Полозковым создавали КПРФ, их авторитетные внутри российских регионов партсекретари не поддержали. Но и не остановили. Вдобавок создание КПРФ играло на руку тем, кто был недоволен Горбачевым. За внутрипартийными интригами никто не думал про завтрашний день. Кстати, именно за попытки создания ЦК Компартии РСФСР Сталин репрессировал сотни партийных руководителей разного уровня. Прежде всего в рамках «Ленинградского дела». Партия, по его (это была и позиция Ленина) глубокому убеждению, должна была оставаться жестко централизованной, «унитарной» структурой без КП РСФСР.

Никто не обращает внимания на документы. А это хуже, чем запрет. Я мечтаю, чтобы кто-то сказал: «Запретить публикацию документов Шахрая», — тут бы их все и прочитали.

Горбачев тоже не стал ждать, пока его снимут, начал строить параллельные структуры. Создал Президентский совет, всех самых умных людей из центрального аппарата КПСС забрал туда. Кто остался в КПСС? Самые средние, неспособные и агрессивные. Ни слова плохого про Михаила Сергеевича не говорю — он в сентябре 1991-го предлагал мне стать председателем Госкомнаца СССР, — но так не понимать природу власти в СССР нельзя. В ситуации кризиса ему надо было укреплять КПСС, жестко держать в ней бразды правления, а не уходить оттуда, втягиваясь в политические и юридические игры.

Добило СССР создание ГКЧП — порождение ЦК КПСС, партийцев. Когда Михаил Сергеевич приехал из Фороса, он был страшно на всех обижен. Заявил: «Я слагаю с себя полномочия Генерального секретаря ЦК КПСС и призываю всех честных коммунистов уйти из партии». Это, как я уже сказал, полное непонимание природы власти в СССР. И начиная с 24 августа рассыпались все партийные структуры и разбежались все республики во главе с первыми секретарями КПСС.

Почему Беловежское соглашение стало предметом фольклора?

Трудно признать, что крах СССР стал неминуем. Легче верить в мифы и плохих людей. Даже когда показываешь официально опубликованные документы, говорят, что такого не могло быть. Поэтому я все бумаги собираю и оцифровываю. Когда-нибудь морок рассеется, и люди увидят, как все было на самом деле.

8 декабря 1991 года решали одну задачу — не куда деть СССР, а как уйти от балканского сценария, когда каждый народ, даже не говорю республика, воюет с другим. Пройдет 50 лет, прежде чем сербы пожмут руку хорватам. У нас тогда тоже начались этнические войны: и Средняя Азия, и Баку, и Тбилиси, и Сумгаит, и Карабах, и Прибалтика, и Чечня — по всему периметру у нас полыхали межнациональные конфликты. Процесс разложения государства надо было остановить и предложить другую позитивную альтернативу. И она сработала — как учили Сталин и Ленин, сохранился хребет России.

Вы занимаетесь оцифровкой многих важных документов того времени…

Одно дело, когда ты улику, дискету или флешку прячешь в сейфе банка. Я не прячу — выкладываю в сеть, там, в интернете, они и живут. Это нужно моим детям и внукам, как и моя книга — все для них. Нужно и моим студентам: когда мы разбираем конкретные исторические ситуации, я показываю каждый документ — пелена с глаз спадает. А вода камень точит, документы и факты возьмут свое.

Никто не обращает внимания на документы. А это хуже, чем запрет. Если бы запрещали…  Когда мою книгу о судебной реформе перевели на китайский, то их цензура выбросила одну маленькую главу, 21-ю страницу. Попробуйте угадать, о чем. О деятельности судебной системы в советский период: не при Александре II и проклятых демократах, а при том, с чем можно провести аналогии с сегодняшним Китаем. Именно из-за запрета эта глава стала самой популярной. Поэтому я мечтаю, чтобы кто-то сказал: «Запретить публикацию документов Шахрая», — тут бы их все в нашей стране и прочитали.

Был ли какой-то смысл в Новоогаревском процессе, учитывая то, что вы называете республиканским вирусом зависти?

Тактически, наверное, да. Стратегически — нет. Сначала Горбачеву понравилась сама идея нового Союзного договора. А потом он уже был вынужден заигрывать с республиками, чтоб получить поддержку в борьбе со своими противниками внутри КПСС.

Почему вообще возникла тема нового Союзного договора? Я пытался размотать ниточку и пришел к тому, что этого троянского коня нам подложили эстонцы. В ноябре 1988 года эстонская делегация Верховного Совета встречалась с Михаилом Сергеевичем: говорили, что неправильно — кругом перестройка, демократия, а их республика входит в состав СССР по преступному пакту Молотова—Риббентропа — давайте подпишем нормальный демократический договор. Идея так понравилась Михаилу Сергеевичу, что пошел Новоогаревский процесс. А по факту получилось, что речь идет о переучреждении СССР.

Горбачеву надо было учить историю своей страны. Как можно одновременно выводить страну из экономического кризиса и менять фундамент в доме, в разных углах которого уже полыхают этнические пожары?

А ведь к этому моменту в 1989 году был написан новый проект Конституции СССР под руководством академика Кудрявцева — талантливого юриста. Этот проект рассматривали на Политбюро и Горбачеву докладывали. Но нет! Мы втянулись в проект с новым Союзным договором: сначала думали, что будут участвовать все 15 республик, потом ушла Прибалтика — осталось 12. А в 1990 году только семь республик, меньше половины, участвовали в этом процессе. Союзный договор превратился в шагреневую кожу: уменьшался до двух республик — РСФСР и Казахстана, который ушел 16 декабря 1991 года, поставив точку.

Ваша новая книга называется «Как я написал Конституцию эпохи Путина и Ельцина» — вы их не делите?

Не делю. Здесь критерий конституционной эпохи. Я, как юрист, считаю, что в нашей стране была дурная традиция: новый лидер — новая Конституция. Ленинская, сталинская, брежневская, спросите Зюганова — он назовет Конституцию 1993 года ельцинской. Но здесь возникает большой вопрос: Ельцин по этой Конституции работал шесть лет, а Путин — 22 года. Так чья это Конституция? Я всегда говорю студентам: вы можете любить или критиковать Путина, но за одно перед ним надо снять шляпу — придя к власти, он не стал принимать Конституцию имени себя любимого, а продемонстрировал настоящее правовое сознание и уважение к Основному закону страны.

Считаете, что поправки 2020 года не про изменение текста, а про публичный акт?

Скорее про нежелание или неумение пользоваться теми инструментами, которые дает сама Конституция. Есть масса правовых возможностей решить текущие задачи, не трогая Основной закон.

Я всегда говорил: если надо решить проблему президентских сроков, то давайте сделаем это открыто: решением парламента, Госдумы и Совета Федерации — квалифицированным большинством приостановим статью, где написано о двух сроках — но не отменим! У нас уже были такие прецеденты. Я имею в виду конституционную норму о смертной казни, на которую мы ввели мораторий — приостановили действие.

Если б пошли по такому пути, то можно было не тратить кучу денег (десятки миллиардов) на голосование по поправкам.

Вы сейчас тонко сказали, что все было нечестно?

Я не сказал «нечестно», я сказал «неразумно».

Смысла обсуждать альтернативы уже нет. Но, на мой взгляд, если уж менять Конституцию, то надо делать на вырост, чтобы она заглядывала в будущее, а не консервировала настоящее.

Мы ведь становимся тотально цифровым обществом: 80% страны охвачено интернетом, власть бумажная и власть информационная, фактическая, находятся в разных измерениях. Их надо либо объединить, либо поменять систему. Есть такая цифровая технология — блокчейн. Если ее внедрить на выборах, то она сделает подтасовку невозможной. В результате мы сможем даже в нашей большой стране хоть каждый день голосовать, как в Исландии или Швейцарии.

Но вот вопрос: если будет реальная интернет-демократия, то зачем нужен парламент? Тем более что подлинной многопартийной системы у нас в стране нет и не предвидится? Так что уже надо думать вперед: чем занять парламент в новых, цифровых условиях. А занять его надо тем, для чего он создавался в мире много веков назад — контролировать казну и правительство. Вот это — настоящая власть.

Фото: Дима Жаров