Подходит к концу реставрация здания Наркомфина, дома Наркомата финансов на Новинском бульваре, спроектированного в 1928–1930-м архитектором Моисеем Гинзбургом в сотрудничестве с Игнатием Милинисом. Внук автора архитектор Алексей Гинзбург (бюро Ginzburg Architects) руководит проектом реставрации знакового памятника советского авангарда, воплощения коллективистской идеи и смелого эксперимента в области конструктивистского жилья.

Сегодня в нашем городе наблюдается тревожная ситуация, когда вместо объектов культурного наследия воспроизводятся их макеты, но при этом употребляется понятие «реставрация». Имеются ли у архитекторов, взявшихся за реставрацию зданий, какие-то сдерживающие инструменты?

Разумеется, сдерживающие инструменты имеются, есть действующее законодательство и суровые требования, но, как писал классик, «строгость законов компенсируется необязательностью их исполнения».

Если установлен статус памятника, все проверяется и соблюдение законодательства фиксируется. Но дело в деталях. Существует предмет охраны и важно, чтобы его формулировали люди, не только любящие памятники, но понимающие, как этот памятник строился, как его можно и должно реставрировать.

Вот вам пример. Однажды мы с коллегами обсуждали вопрос корректировки предмета охраны здания 1920-х годов, строившегося как временный павильон. Были обнаружены подлинные фрагменты пола, элементы интерьера, архитектурные детали, которые в предмете охраны отсутствовали. Предметом же охраны были колонны, которые не составляли целостную систему. Некоторые из них были сделаны из деревянного, цилиндрованного бревна, другие представляли собой кирпичные столбы, часть и вовсе утрачена. Шла долгая дискуссия. Почему мы должны хотя бы формально сохранить эти колонны? Потому что они созданы в то время, когда здание было построено.

Или, скажем, необходимо сохранять здание потому, что в нем бывал Пушкин.

Хорошо, если Пушкин, меня больше пугают дома, в которых выступал Ленин. Многие ждут момента, когда памятник разрушится, и проблема решится сама собой. Долго казалось, что ждали саморазрушения и дома Наркомфина. 

Что было предметом охраны в Наркомфине?

Наркомфин — это манифест, декларация нового образа жизни. В этом его ценность. В этой работающей актуальной архитектуре многое было утрачено, особенно во время чудовищных евроремонтов нулевых годов, когда выносились окна и перегородки и квартиры сдавались внаем. Предмет охраны дома Наркомфина — это его функция, планировка и стены.

Важна демонстрация актуальности здания, восстановление его функции в том виде, в каком оно задумывалось автором.

Южный фасад

Восточный фасад

Технические решения зданий функционалистской архитектуры влияли на эстетические решения. Часть структуры дома составляли проходившие внутри стен инженерные коммуникации. При реставрации обнаружилось огромное количество труб и байпасов, в свое время просто прокинутых в обход коммуникаций, которые починить было невозможно.

Так, при реставрации пришлось нарушить, а затем заделать предмет охраны, прорезав отверстия в межквартирных перегородках. Найдя оригинальную трассировку, уже по ней мы прокладывали инженерные системы в соответствии с современными требованиями.

То есть, решаясь на те или иные действия в памятнике, реставраторы всякий раз идут на компромисс?

Мое мнение: любые действия оправданы, если они подчинены цели сохранить подлинную материальную историческую среду.

«Мы старый мир разрушим» — таким было отношение к прошлому, насаждавшееся советским воспитанием. Его инерция укоренилась в подсознании, в генах. Как говорил профессор Преображенский, «вся разруха в головах».

Девелоперы — люди относительно молодые. Им подсознательно представляется, что снести старый дом и построить новый такой же формы проще и дешевле. Это означает абсолютно уничтожить материальную среду.

Как было, например, со зданием «Военторга» на Воздвиженке?

Я бы не сказал, что вновь построенный «Военторг» хоть сколько-нибудь напоминает формой здание, стоявшее там прежде.

Или вот другой пример: телефонная станция на Зубовской площади. Сейчас вырастает фасад, более или менее похожий на тот, исторический. Фасад сложен из газобетонных блоков, их, разумеется, штукатурят, в лучшем случае покрасят в тот же цвет, который был. Но почему нельзя сохранить то же здание и тот же фасад?

Еще раз подчеркиваю: даже при старательном копировании исторической архитектуры, при замене ее новым макетом в натуральную величину, мы теряем дух времени на тактильном уровне, на уровне восприятия нами истории самого места.

В Наркомфине вам удалось преодолеть штампы и стереотипы. Расскажите, как.

Пришел внук архитектора, стал этакой занозой и постепенно заразил своим подходом. (Смеется.)

Все шесть лет реставрации дома Наркомфина я агитировал, твердил о важности не просто воссоздания, точного копирования элементов по сохранившимся образцам, но необходимости консервации самих образцов.

Постепенно все члены команды становились моими союзниками. Видя эффект, они понимали, ради чего все эти усилия. Со временем приходило осознание важности такого консервационного подхода.

Мы воссоздавали квартиры с исторической планировкой и отделкой, восстанавливали подлинную покраску, отливали бетонные рамы, световые приямки. К сожалению, уцелело процентов пятнадцать от общего количества оконных створок, но и их мы интегрировали в интерьер. Если бы этого не сделали, что бы тогда сохранилось от памятника?

Я уверен, мы должны вкладывать в сознание людей, что в первую очередь надо консервировать подлинные исторические элементы, а новые делать новым, не «под старину».

Часто привожу доходчивый пример с мебелью. Приходя в антикварный магазин, вы видите отреставрированный предмет: стол, стул или буфет. Копия, старательно залитая лаком, скорее всего вам не понравится в отличие от старого предмета, где даже под тонким слоем матового лака будут заметны новые вставки из шпона.

Вы понимаете, да, это отреставрированный предмет, но он подлинный, и вся толща времени лежит у вас перед глазами.

Я восхищаюсь тем, как элементы старого дворца были интегрированы в новые стены в Neues Museum в Берлине.

В здании «Гаража» Рем Колхас, один из лучших архитекторов мира, посчитал важным сохранить эстетику 1970-х годов, элементы ресторана «Времена года».

Когда в Наркомфине мы подошли к этапу отделки квартир, я посчитал, что раз этой самой отделки не осталось совсем — она вся была уничтожена, — то зачем делать карикатурную стилизацию случайных образцов 1930-х годов, пошлые реплики которых воспроизводят некоторые современные фабрики? Сообразуясь с Венецианской хартией (международный документ, закрепляющий профессиональные стандарты в области охраны и реставрации материального наследия, был принят в 1964 году в Венеции. — «Москвич Mag»), документом, большим поклонником которого я являюсь, я принял решение делать заново то, что можно сделать заново. Тем более что перед нами стояла задача подготовки супертехнологичного, суперкомфортабельного жилья.

Как стойка ресепшн, которой в доме Наркомфина не существовало?

Именно. Мы решили ее в современном дизайне, так, чтобы форма могла коррелироваться с этой архитектурой и интерьером. «Почему, — спрашивали меня, — вы не сделали стилизацию под 1920-е годы?» Потому что такой стойки, да и самого лобби в Наркомфине не было. Пусть новая вещь будет подчеркнута старыми. Если говорить о деревянных поручнях, светильниках и радиаторах, которые формируют образ этого интерьера, мы их повторили.

Тут проходит водораздел: с одной стороны, консервация элементов, оставленных в первоначальном виде, с другой — реплики, выполненные так, чтобы было видно различие между старым и новым.

Стараюсь придерживаться этой системы. Чтобы ее сформулировать, у меня ушло около десяти лет работы по воссозданию разных объектов.

Памятники эпохи конструктивизма — дома, целые кварталы и поселки — по-прежнему безжалостно идут под снос, пополняя списки погибших зданий. 

Все та же инерция мышления, о котором я уже говорил. Когда я начинал историю с реставрацией дома Наркомфина в 1986 году, тогдашнее руководство города было антагонистом этой культуры в целом. Хотя уже тогда было понятно, что конструктивизм — наш главный вклад в мировую культуру. Россия была одним из двух центров формирования культурной политики в момент, когда закладывалась основа современной культуры, не только архитектурной, любой. Говорить сейчас, что это нам чуждо, все равно что продолжать традиции постановления 1932 года, с которого началась известная кампания травли.

Сможет ли реставрация такого знакового памятника, как дом Наркомфина, повлиять на решение судьбы других, менее заметных конструктивистских зданий?

Мне кажется, должно стать лучше. Во всяком случае мы показали пример того, как наследие этого периода можно восстанавливать, причем в рамках коммерческого проекта.

Все участники общественного процесса, власть и общество должны наконец осознать, что конструктивизм — важнейшая часть нашего наследия. Возможность реставрации дома Наркомфина фантастическая, для этого звезды должны были выстроиться в определенную комбинацию.

Я посчитал важным знаком то, что экскурсии в доме Наркомфина стали вестись не только на иностранном, но и на русском языке. Видимо, должно было пройти время, чтобы власть стала относиться к наследию конструктивизма без демонстративного отрицания.

Считаю также, что просветительство должно затронуть и тот огромный архитектурный пласт советского модернизма, огромная ценность которого не осознается, наследие никак не охраняется и легко уничтожается.

Так не повезло Киноцентру, зданию, спроектированному моим отцом Владимиром Моисеевичем Гинзбургом.

Для меня модернистская архитектура ассоциируется с оттепелью, впитавшей дух свободы, с возвращением нашей культуры в мировой мейнстрим, со временем, когда из монолитного железобетона создавались фантастической образности и эмоциональности комплексы и здания, когда советские архитекторы вдохновлялись Ле Корбюзье, новым брутализмом, в свою очередь выросшим из нашего же авангарда.

Очень важно сохранить эту архитектуру свободы, родившуюся в очень странной среде в очень странную эпоху. Ее надо защищать, приспосабливать, реконструировать и нельзя сносить.

Фото: Ginzburg Architects