В предыдущем интервью профессор, главный научный сотрудник Института социологии РАН Лев Борисович Москвин рассказывал «Москвич Mag» о жизни его не совсем советской семьи в совсем советской стране после заграничных командировок отца. В новом году 18 января Льву Борисовичу исполнилось 97 — он вспоминает, как учился в только что основанном МГИМО, рассказывает о дружбе с человеком-энциклопедией Вильямом-Августом Похлебкиным, Ильей Эренбургом и Юрием Левитаном, который захотел покрасить свою «Победу» под модную «Волгу» Москвина.

МГИМО

Учились мы в здании бывшей красной профессуры у Крымского моста. Со временем Институт международных отношений предполагалось превратить в своеобразный Царскосельский лицей, чтобы там жить и учиться. Ведь пушкинский лицей тоже основали в атмосфере войны, только 1812 года, и это наложило отпечаток на всю его историю.

У многих из нас в Москве не было крыши над головой. Когда я вернулся из Казахстана, меня позвала к себе мама Гали Новаковской, девочки, в которую я был влюблен, когда мы жили по соседству на Трубной улице. В Галю вообще все мальчишки были влюблены — она была актриса, сыграла Красную Шапочку на киностудии «Детфильм».

Я уже учился в МГИМО, когда ко мне подошли двое ребят, они жили у нас на Трубной, и рассказали, что мне завидовали, ведь у нас с Галей любовь. Но началась война — моя семья уезжала в эвакуацию, и мы с ней договорились: когда я вернусь — мы поженимся. Каждый день Галя писала мне письма. Но однажды пришло письмо не от нее, а от ее мамы, Валентины Николаевны — Гали не стало из-за ошибки врача: тот забыл вынуть кусочек бинта во время операции, когда у нее был аппендицит, а потом побоялся в этом признаться. Галины фотографии я храню до сих пор. А письма — огромную пачку писем Гали — попросила ее мама, и я отдал.

Я прожил у них около года в маленькой двухкомнатной квартире на Трубной недалеко от цирка, в доме 25, с окнами во двор. Потом с войны вернулся племянник Дмитрий, пианист — без одной руки. Родителей у него репрессировали, и Валентина Николаевна взялась за ним ухаживать. А я вернулся к родителям в Подмосковье.

Американская радиола

Когда отца взяли на работу в Министерство путей сообщения, ему дали дом в поселке политкаторжан Зеленовод на станции Валентиновка по Ярославской железной дороге — этот дом был всегда открыт для нашей многочисленной родни. Куда ни глянь, всюду располагались родственники из разных городов, надолго обретшие у нас пристанище. Мама, Мария Корниловна, всех принимала — из Витебска, Оренбурга…  Утром каждому полагались тарелка геркулесовой каши и самодельная простокваша в майонезных банках, выстроенных в ряд на полке для посуды за ситцевой занавеской, подкисшее молоко с корочкой заварного черного хлеба. Мама смиренно стирала в корыте простыни с пододеяльниками. Закрою глаза и вижу волнистую стиральную доску из оцинкованного железа. Она синила, крахмалила, развешивала на веревках меж сосен, отглаживала, стелила, укладывала всех спать, потчуя перед сном черносмородиновой настойкой. Она никогда не ела сыр. «Сю-ур» — она его называла на немецкий лад, так и не освоив до конца русское произношение. Стали вспоминать: а что она ела?..  Никто не смог вспомнить ни что она ела, ни где спала. Мы просто никогда не видели ее спящей или чтоб она сама что-то ела. Отец, чтобы не мешать гостям, спал до зимы на террасе.

Все умещались, уверенные, что никого не стесняют. Я спал около радиолы. Из нескольких предметов, приплывших с нами на корабле по океану из Америки, в том числе автомобиля «Форд», отданного полярнику Головину, холодильника, проданного писателю Кассилю, осталась только американская радиола. Включишь ее — и загорался яркий зеленый глаз. В детстве мне казалось, что какой-то хищник семейства кошачьих выглядывает из нее — может быть, лев или ягуар наблюдает за мной изумрудною дужкой, малахитовым зрачком. Чуть ли не век она работала исправно за исключением пяти военных лет, когда из нее вынули все и отвезли в Мытищи на хранение, чтоб мы не слушали провокационные сообщения вражеских голосов из Германии, снижавших боевой советский дух. После войны это нам вернули и можно было снова слушать весь мир.

Старосадский переулок

Бежать на электричку в предутренних сумерках и возвращаться на ней поздним вечером было не так-то просто, и я старался ночевать у кого-нибудь в Москве. Ночевал у отца на работе в Министерстве путей сообщения на Новорязанской улице у трех вокзалов. Он работал начальником отдела, у него был свой кабинет с кожаным диваном.

И мне всегда была рада его младшая сестра Лена, они жили с мужем в коммуналке в Старосадском переулке. Лена любила гостей. У них с Аркадием была хорошая пищевая база от ее подруги тети Шуры, та работала диетсестрой в какой-то высокопоставленной столовой, к ней все знакомые заглядывали на огонек. Не говоря о вечных иногородних — те постоянно приезжали на постой, бражничали и ночевали в обнимку с чемоданами. Аркадий кроме основной работы старшего инженера фабрики трикотажных станков в Мытищах занимался теневой деятельностью: он любил шиковать. Например, у него был потрясающий шкаф как из чеховского «Вишневого сада». В этом шкафу хранились две бутыли в человеческий рост: наливка и моченая брусника с грушей к мясу.

Дом стоял на холме, они жили на пятом этаже, напротив церкви: сколько там было купеческих домов, особнячков, дворцов и храмов — все сметено, уцелела лишь одна церквушка Покрова Богородицы, единственная в Москве не смолкающая веками звонница; две колокольни звонили после революции — Ивана Великого в Кремле и она. Встанешь у окна в праздники и смотришь, как Старосадским переулком движутся духовые оркестры на Красную площадь. Каждый вечер Лена с Аркадием отправлялись на прогулку к стенам Кремля.

И был у меня друг по курсу и по французской группе Володя Наговицын, сын видного в свое время государственного деятеля, народного комиссара социального обеспечения Иосифа Николаевича Наговицына, в 1937 году он умер от туберкулеза. А вскоре умерла его жена. И Володя с сестрой остались жить одни в четырехкомнатной наркомовской квартире родителей в доме Совнаркома РСФСР у площади Восстания. Поскольку у Володи была большая квартира, время от времени наши однокурсники, обитавшие в общежитии, в том числе и я, пользуясь его гостеприимством, оставались у него ночевать.

Однажды меня пригласили в дирекцию нашего института, со мной решил побеседовать сотрудник госбезопасности, поскольку ему стало известно о нашей дружбе с Володей. Им пришло письмо, в котором говорится, что Наговицын коллекционирует в своем доме вражескую троцкистско-бухаринскую литературу. Я сразу сообразил, в чем дело. Один из наших соучеников, оставшись переночевать у Володи, обнаружил «вражескую крамолу» и поспешил сообщить «куда следует», отблагодарив таким образом хозяина за ночлег. Одна из комнат Володи была полностью заполнена книгами, оставшимися в доме от родителей. «Но при жизни Володиных родителей авторы этих книг не были запрещенными! — сказал я. — Кроме того, в последние годы учебы у Володи резко ухудшилось зрение, и он ходит в специальных двухслойных очках. Так что ни о каком коллекционировании книг, да еще запрещенных, не может идти речи».

Тогда все закончилось благополучно, а вообще-то мы знали, что на каждом курсе у нас были профессиональные и добровольные стукачи. Каждый год из института отчисляли 30–40 человек — студентов и преподавателей — или по доносам, или из-за неподходящей родословной.

И это все Похлебкин!

А между тем первое поколение наших учителей во главе с директором Иваном Дмитриевичем Удальцовым, именем которого названа улица недалеко от нашего института, было связующим мостом между русской университетской, еще дореволюционной традицией и студентами, поступившими на первые курсы в конце войны. Нас учили легендарный Е. В. Тарле, А. Л. Нарочницкий, К. В. Островитянов — блистательные дипломаты, профессора, блестящий эрудит и оратор профессор А. З. Манфред. Географ Н. Н. Баранский вызывал студента к карте США, просил повернуться к ней спиной и «проехать» из Нью-Йорка в Сан-Франциско, называя штаты, которые тот пересекает.

Но что за разношерстная публика внимала им! Спустя много лет после окончания МГИМО в одну из традиционных ежегодных встреч наш председатель курсового профбюро обратился к присутствующим: «Профбюро получило на наших студентов (а их в начале занятий было около 250 человек!) три талона на костюмы и несколько талонов на зимние пальто, две пары ботинок, калоши и рубашки. Обращайтесь». Это окунуло нас в атмосферу нашей молодости. Шел 1944 год, представьте, в чем мы были одеты.

Зато какие люди собрались на 50-летие института! Министры, академики и член-корреспонденты Академии наук, чрезвычайные и полномочные послы и посланники, советники и собкоры…  И самый среди них необычный — худощавый, бородатый друг мой Вильям-Август Похлебкин, человек-легенда, ходячая энциклопедия. Уже его курсовые работы по славяноведению отмечались научными премиями, в молодые годы он стал действительным членом Всероссийского географического общества. Многие знают его исключительно как великого кулинара, автора книг о вкусной и здоровой еде, национальных кухнях мира, чае и водке. И понятия не имеют, что Август опубликовал 42 монографии и 530 статей на самые неожиданные темы. Выдающийся спец по экономике, философии и культуре Скандинавии, эксперт по геральдике, автор книги о псевдонимах. Он даже составил полный хронологический перечень ханов Золотой орды! Кто-то видел у него на столе готовую рукопись о вологодских кружевах.

Кстати, Август совсем не пил спиртного, а ел один раз в день — рано утром! Моя жена Люся обижалась, когда он, отправляясь по делам из своего Подольска в Москву, заходил к нам (а это случалось почти каждую неделю, причем без всякого звонка) и категорически отказывался от ее угощений. «Он как Эммануил Кант», — вздыхала Люся.

Похлебкин жил скромно да еще частенько попадал в опалу за «отход от генеральной линии партии», переписываясь и обмениваясь научной литературой с зарубежными учеными. В один из таких сложных моментов я позвал его в издательство «Прогресс» и предложил рецензировать иностранные книги. «Лева, — сказал он, — за рецензию тут платят 500–600 рублей. Мне столько не нужно. Я сейчас провожу эксперимент — на какой минимум можно прожить в месяц — и пока ограничил себя суммой 200 рублей. Прошу мне платить не больше!»

Я его проводил в гардероб, но мой друг сразу направился к выходу.

— А пальто?
— Я пришел без пальто!
— Мороз минус 20 градусов!
— Верхняя одежда у меня есть, не беспокойся, но она не укладывается в мой прожиточный минимум!

Похлебкин был уникум во всем. Как-то мы отдыхали с дочкой в Пярну, в Эстонии. Вдруг в столовой меня окликнул…  Август! Оказывается, в университетской библиотеке в Тарту он заказал книги, их найти обещали через несколько часов, так он, чтобы не терять время, отправился на ознакомительную экскурсию в Пярну. Согласно своему эксперименту, в Эстонию он добирался то пешком, то автостопом, то на перекладных.

«Увы, наш курс час от часу редеет… »

Не все мои однокашники стали министрами, академиками и чрезвычайными послами — и все-таки большинству из нас удалось прожить интересную жизнь, насыщенную событиями и приключениями, побывать во многих странах, познакомиться с уникальными цивилизациями. А главное — дух студенческой дружбы и взаимной выручки мы сохранили на долгие годы. До самых последних дней жизни моих товарищей по институту оставались у меня с ними самые теплые отношения. Зная это, многие мои соученики, подрастерявшие связи друг с другом, попадая порой в трудную жизненную ситуацию, обращались ко мне как к старосте курса, и таким образом с помощью наших авторитетных коллег нам удавалось решать возникавшие у них сложные проблемы.

Когда я, например, приходил к директору Института США и Канады академику Георгию Арбатову с просьбой в знак неувядаемой студенческой солидарности подписать какую-то бумагу, он только спрашивал, ставя свою подпись на бланке депутата Верховного Совета СССР:

— Слушай, а они не стали потом алкоголиками?
— Нет, нет!..
— Ты уверен?
— Абсолютно!..

И всякий раз на ежегодных встречах бывших студентов нашего курса, организованных мною, всем вспоминались пушкинские строки: «Друзья мои, прекрасен наш союз, он, как душа, неразделим и вечен». Неразделим — да, но вечен ли?

С годами эти встречи неизбежно сопровождались не только радостными улыбками и крепкими объятиями, но и известиями об ушедших из жизни товарищах. Из 180 окончивших в 1949 году студентов нашего второго выпуска в середине 2020 года оставалось всего пять человек. А теперь и того меньше. «Друзья мои, где вы, и зачем мне теперь телефон?» — написал 90-летний Виктор Шкловский. А мне в этом январе — 97…

«Тринадцать трубок»

В 1949 году я попал по распределению на радио — обозревателем международной жизни. Тогда Всесоюзный радиокомитет находился в Путинковском переулке — на Пушкинской площади, в доме номер 5. Это одно из последних уцелевших зданий разрушенного в революцию Страстного монастыря. В первые дни работы я побывал на улице Горького и взял интервью у писателя Ильи Эренбурга.

После нашей беседы Илья Григорьевич показал мне богатейшую коллекцию курительных трубок, собранную им в разных странах и развешенную на большом настенном ковре. С каждой у Эренбурга была связана удивительная история: трубка системы доктора Петерсона из красной левантской глины с жасминовым чубуком и янтарным наконечником, трубка старьевщика Иошуи бен Элиа, полученная в наследство от умирающего отца, и простая пеньковая трубка, увиденная в окне аптекарского магазина в Германии, которая неузнаваемо меняла человека, закурившего ее…  Конечно, я сразу вспомнил книгу Эренбурга «Тринадцать трубок» — о том, как трагична жизнь человека в этом мире, — и пожалел, что не взял ее с собой для автографа.

«Говорит Москва!»

На радио я познакомился с легендарным диктором Второй мировой войны Юрой Левитаном. С детства у него был потрясающий голос и прозвище Юрка-труба. Однако долгое время его и близко не подпускали к микрофону. Юрий Левитан по-владимирски окал и выправлял речь у логопеда. Как он старался искоренить свое О! По ночам распевался, читал книги вслух, всюду перечеркивал О и сверху писал А. Вставал на руки и — вниз головой — читал незнакомые тексты. Или он читал вслух, а кто-то поворачивал листок — то боком, то вообще вверх тормашками. Он отрабатывал столичную артикуляцию усилиями, достойными оратора Демосфена, который с камнями во рту произносил свои монологи перед бушующим морем.

На протяжении четырех лет войны люди с замиранием сердца слушали фронтовые сводки от Левитана. Жизнь его превратилась в круглосуточный радиоэфир. В двух шагах от радиокомитета ему дали квартиру на улице Горького, чтобы в любую минуту привезти в студию. Был даже такой анекдот. У Сталина спрашивают: «Когда закончится война?» Тот ответил: «Когда Левитан скажет!» Все, о чем мечтал министр пропаганды Геббельс, это взять Москву, поймать Левитана и заставить его прочитать, что Москва пала. За голову диктора объявили огромное вознаграждение — немецкие бомбардировщики прицельно бомбили здание радиокомитета в Путинках, поторопившись, объявили о гибели главного диктора. А через полчаса опять: «Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!»

Левитана прятали, охраняли, шифровали, никто не знал, как он выглядит. Ходил слухи, что он горбатый, рыжий, карлик или громадина — это он мне сам рассказывал. А он был обычным человеком. И очень любил автомобили. Личная машина была тогда редкостью, иногда мечтой всей жизни. Первые автомобили, ГАЗ М-20, или «Победа», появились сразу после войны, а в 1950-е стали выпускаться серийно. Левитан одним из первых в Москве приобрел «Победу». Когда Юра проезжал по улицам, ему постовые честь отдавали.

А у меня появилась «Волга» с серебристым оленем. Из голубой я ее перекрасил в черно-белый цвет. Это была передвижная графическая картина, на дорогах с нее не сводили глаз.

Однажды на Садовой со мной поравнялась машина, и кто-то машет, чтоб я пристал к тротуару. Я останавливаюсь, выхожу. Это был Юра Левитан!

— О, это ты? — удивился Юрий Борисович. — Слушай, я совершенно поражен расцветкой, устрой мне тоже такую!

Но самое важное событие, которое случилось со мной на радио — я встретил там Люсю Захарову, мою любовь, с которой дожил до золотой свадьбы.

Фото: из личного архива Льва Москвина, Георгий Петрусов/РИА Новости, gazeta.mgimo.ru, открытые источники