Я родилась в городе Ейск Краснодарского края, выросла в Германии, на южном побережье Балтийского моря, в городе Рерик.

Мои родители — военнослужащие, поэтому мы жили на две страны. С детства я мечтала стать врачом. Больше всего меня интересовали два направления: психиатрическое и патологоанатомическое. Есть такая известная шутка: «Хочешь анекдот про психологов? — Хочу. — А почему?» Этот вопрос «почему» я задавала с детства, я всегда пыталась найти причинно-следственные связи, поэтому заинтересовалась именно этими направлениями. По той же причине я не стала заниматься обычным психологическим консультированием, выбрала клиническую психологию. Меня интересует все, что связано с патологией психики, с ее отклонениями, деструктивным поведением, деструктивными отношениями, зависимостями, насилием, преступлениями, что движет людьми в критические моменты.

Мое первое образование — лингвист-переводчик, эта специальность нравилась родителям. Семья военнослужащих, кавказская, поэтому родители строгие. Есть такая фраза «Не дай разуму убить то, что у тебя в душе и сердце». Сначала я пошла по пути разума, а не зова сердца. Родители решили, что лингвистика перспективнее. К тому же это отличная возможность вернуться туда, где я выросла, в Европу. Мама этого очень хотела, еще в моем детстве, когда мы прилетали в Россию, в военный город Ейск, мама плакала: в России в 1990-е годы был совсем другой уровень жизни, менталитет. Таким они видели мое будущее — дочь выучится, станет переводчиком и улетит жить туда, где росла, ходила в начальную школу, где мы привыкли жить. После школы я еще год изучала иностранные языки в дипакадемии при МИДе, потом поступила на лингвиста-переводчика в Московский государственный открытый университет. В школе я учила немецкий, в институте — немецкий, английский и французский.

Так как с детства я была очень чуткой, меня в шутку называли Мать Тереза. Друзья и знакомые часто делились со мной своими переживаниями, я умела слушать, умела молчать. Меня по сей день нередко спрашивают, почему вы молчите. Я отвечаю, что это искусство — умение молчать и слушать. На третьем курсе института, прислушавшись к себе, я поняла, что языки мне интересны, но я не готова связать с ними свою жизнь. Я хотела ходить на работу как на праздник, а не заниматься изо дня в день нелюбимой работой. Это было непростое решение, так как я училась на дневном отделении на третьем курсе, а по вечерам еще и работала, но я поступила на вечернее отделение на медицинского психолога. Работу пришлось бросить и только учиться.

Я выбрала направление помощи детям с ограниченными возможностями и их семьям в адаптации к тем условиям жизни, в которых они неожиданно оказались. Беременность, ожидание рождения ребенка — это прекрасное время, у каждого родителя в голове есть свои мечты и картинки будущего. Потом рождается «особенный ребенок», и это огромная психологическая травма для всей семьи. Какие-то родители отказываются от таких детей, какие-то сначала отказываются, но потом все же забирают. Дальше начинается война с жизнью, социумом, с собой и разбитыми мечтами. В 80% случаев из таких семей уходит отец, и женщина остается один на один с ребенком. Это направление меня поглотило, я проходила практику в неврологических, психиатрических отделениях, где лежали дети с тяжелыми заболеваниями. Работала в инклюзивных детских садах, где в каждой группе есть и здоровые детки, и с особенностями, так они приспосабливаются жить вместе. Здоровые ребята и их родители видят, что существуют другие дети, формируется толерантность, понимание, что все разные, и нужно учиться быть сострадательными к ближнему.

Когда работала с детьми с ограниченными возможностями здоровья, я стала встречать много детей не с классическим аутизмом, а с разными особенностями в поведении и коммуникации. Оказалось, что эти особенности объединяются в группу расстройств аутистического спектра. Диагностировать особенности я могла, а как помочь и корректировать — не понимала. И я стала изучать психолого-педагогическую коррекцию именно таких детей. Эти детки очень интересные, дети из космоса, дети-индиго. Я вообще обожаю детей, считаю, что чужих детей не бывает, что все дети — ангелы. Всех их одинаково люблю, с особенностями или без.

С онкопсихологией я столкнулась, когда у меня заболел муж. Опухоль была в спинном мозге, в запущенной форме, но без метастазов. Врачи говорили, что, скорее всего, вся нижняя часть тела будет парализована. Муж проходил реабилитацию, я пробовала помочь ему стандартными психологическими техниками, но ничего не работало. Муж находился в затяжной депрессии, стал агрессивным. Я начала искать информацию о таких пациентах, о психологических этапах реабилитации. Оказалось, что это малоизученная сфера, и специалистов такого профиля у нас по большому счету нет. Недавно начали появляться ставки психолога, например в МНИОИ им. Герцена. Такие подвижки — это здорово.

Когда я сменила профессию, для папы это был удар. Он не понимал, зачем мне работать с патологией, со страданиями, когда можно спокойно сидеть в кабинете и получать зарплату. Мои родные меня не поддерживали в выборе специальности и ее направления, тем более в идее работать с онкологическими пациентами. Все были против: и родители, и сестра, и муж. Они считают, что эта работа оказывает пагубное влияние, высасывает силы. Родители по-прежнему придерживаются мнения, что мне надо было работать переводчиком. К тому же они не любят Москву. Папа считал, что порядочной девочке из восточной семьи нечего делать в таком распущенном городе.

Когда заболел муж, я поняла, что психоонкология работает, и что в окружении, так или иначе, всегда было много людей с подобными заболеваниями. Кто-то лечился, кто-то проходил химиотерапию, у кого-то из-за рака умирали близкие. У друзей раком мозга болел ребенок, и мы постоянно к нему ездили, покупали одежду, лекарства. Помню, я будто бы чувствовала все, что чувствует его мама. Я постоянно разговаривала с ней по телефону. Я не чувствовала себя в тот момент психологом, просто разговаривала и выслушивала. Таких случаев у меня было несколько, и я стала интересоваться данным направлением. Обзванивала онкологические больницы. Оказалось, что ставок нет, стала предлагать свои услуги в качестве волонтера, но мне отказывали. Сейчас я волонтер в Гематологическом институте, там нет штатного специалиста по направлению психологии. Людям с раком крови зачастую даже на улицу нельзя выйти, поэтому им дают мой номер телефона. Когда они звонят, я всегда говорю, что им есть с кем поговорить и кому позвонить, что у них есть возможность даже помолчать со мной, иногда это очень нужно. В «Европейской клинике», где я сейчас работаю, раньше тоже не было ставки онкопсихолога, за инициативу ее создания огромное спасибо главному врачу клиники Андрею Львовичу Пылёву.

Основной постулат психологии и психотерапии — мы работаем только с запросом, нас этому учат, и мы не имеем права от этого отступать. К тебе пришел человек и назвал свою проблему, чего бы он хотел, и я понимаю, как мне работать. Сложность работы с онкологическими больными заключается в том, что они крайне редко сами приходят к онкопсихологу. Так как психологическое сопровождение и поддержка пациентам и их родственникам крайне необходимы, мы добавили к обязательным обследованиям при госпитализации консультацию онкопсихолога. Он оценивает когнитивные функции пациента: речь, мышление в динамике, как мозг реагирует на терапию, есть ли нарушения и пробелы в памяти. Онкопсихолог сопровождает пациента на всех этапах заболевания. Если же пациенты все же обращаются ко мне самостоятельно, часто говорят: «Я не знаю, кто я. Я хочу быть счастливым, но не знаю, как». Самый частый вопрос: «За что мне это? Почему я?» Тут я поправляю и говорю: «Не “за что”, а “для чего”». Еще частый запрос: «Как мне справиться, где найти силы, мотивацию?» Но при этом существует убеждение, что психолог ничем помочь не сможет с болезнью. Это огромное заблуждение.

Редко пациент радуется приходу психолога и говорит, как здорово, что мне могут оказать помощь и есть возможность разобраться со своими переживаниями. Как правило, так говорят люди более осознанные, которые уже что-то про себя понимают и умеют выстраивать цепочки — я заболел, значит, что-то не так — прислушиваются к внутренним ощущениям и, главное, понимают, что на болезнь лучше воздействовать комплексно, как соматически, так и психологически. Многие люди живут по инерции: партнер нелюбимый, работа нелюбимая, ребенок растет сам по себе, как жить, не знают. Вопрос «Кто ты? Опиши себя?» вызывает ступор. Потом я задаю вопрос «Что вы сейчас чувствуете?». Человек тоже часто не может ответить, не понимает себя, свои чувства и эмоции. Иногда пациентам даже в окно неинтересно смотреть. Не у каждого специалиста найдутся силы работать с человеком, который ничего не хочет и наполнен страхами. В этом особенность работы онкопсихолога.

Зачастую проблема онкопациентов — это не страх смерти, а скрытый страх самой жизни, психологический тупик, внутренняя душевная пустота. Бывает так, что человек психологически умер задолго до болезни, а организм прислушался к сигналу и запустил механизм самоуничтожения. Так бывает, когда человек не может распознать свои чувства и эмоции, у него много рамок, внутренних конфликтов, есть непрожитые травмы, горе. В болезни очень много неопределенности, поэтому задача у нас, онкопсихологов, и близких пациента — помочь ему все прояснить. Я работаю с чувствами, которые возникают здесь и сейчас, мы вместе разбираемся в них. Эмоциональное состояние в таком случае я обычно сравниваю с десятком перепутавшихся клубков пряжи разного цвета и фактуры. Так же сплелись чувства, их необходимо как-то развязать, проявить, упорядочить. Там много всего: и страх, и тревога, и подавленный гнев, а также злость, вина, обида. Те самые чувства, которые в обществе принято называть негативными. Когда человек вдруг остается наедине со своей болезнью, то все они актуализируются.

Если человек тревожный, с болезнью это только обостряется. Истероидный и эпилептоидный тип начинает кричать и ругать все вокруг. Поэтому у психолога должна быть хорошая эмоциональная выдержка. Я в таких случаях обычно анализирую тип личности, чтобы подобрать подход, далее определяю, на какой фазе психологического горевания находится человек, в соответствии с этим выбираю подход. Я с первых слов чувствую состояние пациента. Ты либо чувствуешь человека и можешь прожить с ним его состояние, либо это вообще не твое направление. Онкопациенты тонко чувствуют любую фальшь.

В стадии отрицания человек может быть уверен, что не болеет. У человека может быть рак желудка поздней стадии, а он говорит: «Я не знаю, что я тут делаю. У меня гастрит». Это защита психики. Врачи и родственники часто спрашивают, что делать в таких случаях. Я смотрю на тип личности, от него зависит, говорить правду или нет. Бывает так, что человек, отрицая, защищает психику, сохраняет внутренний ресурс для борьбы с болезнью. Однако есть опасность, что человек может отказаться от лечения, усугубляя развитие заболевания. В этом и заключается работа онкопсихолога: подсказать родственникам, как лучше выстроить коммуникацию и что говорить, когда правда нужна, а когда она окажется пагубной для заболевшего.

Нас часто учат действовать механически, по шаблону или инструкции. В онкопсихологии это не работает: здесь очень важен контакт, твоя личность, нужно находить нестандартный выход из ситуации. Когда я прихожу к пациенту, я надеюсь на себя, на свою живость и душу. Я должна сама быть живой, быть в ресурсе. Онкопсихология — это не лечение души, а лечение душой. Поэтому прежде всего нужно научиться справляться со своими эмоциями и чувствами, чтобы суметь помочь другим. Но все усилия окупаются: удивляешься, как за неделю человек от рыдания в подушку и отчаяния доходит до состояния счастья. Это не может не вдохновлять! Дороже обратной связи ничего нет: когда ты приходишь к пациенту, а он рад встрече, благодарит тебя, обнимает. Кстати, в классической психологии запрещены любые телесные контакты, так как это нарушение границ, дистанции. Многие психологи, начиная работать с онкобольными, продолжают придерживаться таких правил. У меня другая позиция: я считаю, что в онкопсихологии тактильный контакт уместен.

Бывает, мы с пациентом просто открываем окно и смотрим. Метод десенсибилизации и переработки психологических травм движениями глаз придумала американский психолог Френсин Шапиро, которая сама болела раком. Она сидела на лавочке и смотрела, как плывут облака. Это ее успокаивало, и так она разработала свой метод. Когда у человека тревога, по инструкции я его увожу в пик переживания и потом должна водить рукой с разной скоростью и в разных направлениях, а он — следить за рукой глазами. Так мозг перерабатывает страх. Но из-за того, что пациенты к этому настороженно относятся, я никогда не говорю, что сейчас буду применять какие-то методики. Я открываю окно и предлагаю последить глазами за облаками. Благодаря этому человек успокаивается.

Сейчас я начала обучаться языку жестов. У глухонемых людей очень богатый внутренний мир. Всегда, когда видела такие парочки, я наблюдала за ними, затаив дыхание. Вглядывалась в глаза, у них очень глубокий взгляд. Мне всегда хотелось научиться говорить с ними на их языке, чтобы лучше понять их, найти контакт. Подобные знания и контакты — мой ресурс. Кого-то наполняют поездки, вечеринки, меня же — знания. Я уже десять лет не бывала за границей, путешествовала только по России, и то нечасто. Путешествия — это интересно, но меня это не так интересует и вдохновляет, как новые знания, профессиональная практика и люди. Я хотела бы как психолог в будущем работать также и с глухонемыми пациентами, но сначала нужно хорошо выучить язык, чтобы верно считывать все детали чувств.

Стать героем рубрики «Почему вы должны меня знать» можно, отправив письмо со своей историей на ab@moskvichmag.ru

Фото: из личного архива Ирины Мансуровой