Живущий почти 20 лет между Кельном и Берлином Александр Дельфинов недавно принял участие в поэтическом марафоне московского Политеха #Оставайтесьдома и в реалити-сериале «#Япсих» о людях с психическими заболеваниями. Поэт, диссидент-правозащитник, журналист, и мы бы добавили еще — талантливый актер рассказал Мелании Никифоровой о связи активизма с искусством, различиях русских и немцев в отношении к коронавирусу и пересечении литературного творчества с психическими расстройствами.

Помимо поэтической деятельности вы организовывали проект о привлечении внимания к проблеме подброса наркотиков, а также сотрудничали с организациями, целью которых является профилактика ВИЧ. У современного поэта есть социальная миссия?

Думаю, человек может быть хорошо образованным и совершенно не интересоваться никакой социальной проблематикой либо быть плохо образованным и суперангажированным активистом, что очень часто бывает, например, как раз в активистской среде, связанной с наркополитикой. Что же касается поэтов, то мне тоже кажется, что нет никакой однозначной модальности — поэт может участвовать в социальных проектах и писать гражданскую лирику, а может ничего этого не делать, жить в башне из слоновой кости, интересоваться полетом бабочек — это все совершенно не важно, я не считаю что-то из этого необходимым. Лично для меня проблематика, связанная с наркополитикой, и сопряженные с этим темы являются актуальными из-за моей личной истории.

То есть современный поэт может не интересоваться актуальной повесткой?

А не важно, современный или несовременный, с того момента, как поэзия эмансипировалась и перестала обслуживать интересы аристократии или иной власти, поэт стал независимым художником, у него появилась возможность выбирать то, что ему делать. У современного поэта есть много возможностей существования: брать коммерческие заказы, выбирать роль свободного художника, работающего в андеграунде — вариантов вообще очень много. В нашем обществе у любого художника (не только у поэта) есть выбор индивидуальной стратегии, а не только активизм и искусство. 

Когда поэзия перестает быть искусством и становится активизмом?

Я недавно беседовал с замечательной художницей Викторией Ломаско, с которой как раз познакомился в период бурного движения арт-активизма, и она говорила, что сейчас резко отделяет себя от него, потому что это — плохое искусство, а она хочет заниматься хорошим искусством. И мне тоже кажется, что когда ты начинаешь гнаться за злобой дня, стремиться к активистскому звучанию, твое поэтическое искусство уходит. Есть мнение Ани Герасимовой, что вообще нельзя писать тексты на злобу дня, потому что это профанация и убивание таланта. Как-то раз мне один современный художник и поэт предъявлял претензии, что именно я занимаюсь профанацией поэзии. Поэтому тут разные могут быть мнения. Думаю, что грань между хорошим искусством и плохим активизмом (или же наоборот) каждый должен определить для себя сам. Я на сегодняшний день (с 2014 года) активизмом не занимаюсь из-за работы журналистом, так как считаю, что журналист в принципе не может быть активистом. 

Почему?

Если ты журналист и делаешь активистскую акцию, про тебя начинают писать другие журналисты, соответственно, ты сам создаешь событие, которого без тебя бы не было. Так нельзя делать. Поэтому я не занимаюсь активизмом сам, но поддерживаю различные проекты и людей, которые за ними стоят, участвую на уровне эксперта.

Когда вы начали писать поэтические тексты?

Вообще я помню свое первое произведение — был 1979 год, я с мамой ездил в Ленинград, где меня абсолютно поразила история про Смольный дворец: оказываемся мы у дворца, мама мне его называет, и я такой: опа — и узнаю, что там до революции был институт благородных девиц. Меня так поразило это словосочетание — «институт благородных девиц», это просто что-то такое сказочное. Потом она объяснила, что это интернат, а меня это еще больше поразило — там не просто благородные феи, а еще и с печальной судьбой. И я прямо там, на улице, стал сочинять стихотворение. Оно было про отца, который узнал, что его потерянная дочь в институте благородных девиц, и он идет туда ее забирать. Так что можно отсчитывать мою поэтическую интенцию с восьми лет. Но вообще я считаю, что сознательно занимаюсь творчеством с 1987 года.

Вам было сначала некомфортно, что вы пишете эти тексты, или сразу пришло некое приятие?

Да, было некомфортно. И сейчас бывает некомфортно, но в меньшей степени. Мне были очень непонятны критерии того, как оценить свою поэзию. Вот есть разные сугубо хорошие и сугубо плохие поэты, но все равно кто-то может считать плохого поэта хорошим для себя, а хорошего — плохим. Мне было это непонятно. Но постепенно какая-то информация приходила и уходила, менялись подходы и стихи, я бросал их писать и начинал заново. Но в моем случае такая необъяснимая внутренняя тяга к этому виду деятельности была настолько сильной, что, даже бросая это абсолютно непонятное для себя занятие, я все равно к нему возвращался.

Грань между хорошим искусством и плохим активизмом (или же наоборот) каждый должен определить для себя сам.

Я все-таки для себя это сейчас интерпретирую как генетическую историю, потому что у меня очень много поэтов в семье. Думаю, осознанный подход у меня случился уже после 2010 года, когда дверь поэзии для меня стала полностью открыта. До того я писал стихи вслепую, то есть я писал поэтические тексты, но не особо понимал, как сделать хороший текст. А с 2009 по 2011 год у меня произошла трансгрессия, я прямо ее чувствовал. С тех пор я нахожусь в потоке с поэзией — мне не нужно ждать вдохновения или вымучивать что-то из себя. Я все время пишу стихи, а они все время пишутся — я нахожусь внутри поэзии, вижу все связи в ней.

Что на вас повлияло больше всего в становлении именно как поэта?

На меня повлияло все — и плохое, и хорошее. Я считаю, что моя «фишка» в том, что я подражаю всем одновременно — авангардистам, древним грекам, русским классикам, поэтам рок-музыки, ну просто всем. Читал я вот недавно книгу карибской поэзии — и это тоже на меня повлияло, Дерек Уолкотт, например. Когда-то обэриуты на меня повлияли или даже до них «Лисьи чары» Пу Сунлина. Возможно, больше всего на меня повлияли древнегреческие мифы и мифология вообще. Недавно на меня сильно влиял Леонард Коэн, а сейчас стал неожиданно — Уильям Блейк.

Правила современной поэзии в том, чтобы нарушать ее правила?

Это правило любого искусства — сначала ты должен изучить правила, чтобы понять, как наиболее эффективным образом их нарушить, создав новое.

Вы победитель нескольких поэтри-слэмов. Что вам дает участие в них?

Это просто очень современный и динамичный формат общения с публикой и другими авторами или авторками, то есть это просто формат для представления поэтических проектов. Сам конкурс для меня вторичен, победа тоже. Здесь победа — элемент игры, потому что поэзия не чемпионат. У меня работа сильно заточена на публичный перформанс. Думаю, что мои тексты, которые ориентированы на исполнение, каким-то образом через ноосферу связываются с каждым. Так возникает эффект, будто ты на рок-концерте. 

Возможно ли вообще жить и зарабатывать за счет поэзии? Или у вас в качестве основной работы именно журналистика?

Я не зарабатываю поэзией. Вообще это возможно, конечно, но в этом есть много «но»: если мы возьмем культурную ситуацию в Европе, то увидим, что в ней процветает активная поэтическая деятельность, и это все активно поддерживает государство без коррумпирования. Однако есть Россия, где в силу политических и экономических обстоятельств искаженное представление о культурной жизни — нет поддержки искусства государством совершенно никакой, отчего внутри русского творческого сообщества нет единого целого — только раздробленность. А из-за этого очень много талантливых людей либо уезжают из страны, либо еле-еле сводят концы с концами в России. Поэтому если в Германии несколько десятков успешных консультирующих поэтов, то для России это единицы: поэту, который пишет на русском языке, гораздо сложнее получить институциональную поддержку, чем коллеге за границей.  Так что жить и зарабатывать за счет поэзии можно, но смотря, где ты это делаешь.

Вы участвовали в реалити-сериале «#ЯПсих» о людях с психическими диагнозами. Там вы рассказываете о своей жизни с расстройствами и визитах к психотерапевту. В вашем случае поэзия — это терапия или симптом?

Мне кажется, что истинный ответ на этот вопрос в том, что здесь все смешалось, эти две вещи стали связаны. Я уверен, что литературное творчество связано с психической проблематикой, об этом даже книги есть. Моя сторона, отвечающая за поэзию, связывает меня также с порталом во тьму: в одном случае это созидание, а в другом — деструкция. Когда я последний раз был в психиатрической больнице, докторка порекомендовала заниматься там тем, что мне нравится, и я писал стихи как бы неожиданно с врачебной санкции, осознавая сейчас, что в какой-то степени это был терапевтический момент. А с другой стороны, поэзия — это же как хорошая такая зависимость, а зависимость — симптом. Поэтому поэтическое искусство я воспринимаю как некую практику, своеобразный дзен. Возможно, поэзия не связана ни с симптомами, ни с терапией — может быть, это просто способ жить. Смысл жизни в том, чтобы испытывать счастье. Ты испытываешь ощущение, что живой и что это состояние абсолютно хорошо, когда испытываешь счастье. А когда мы испытываем счастье? Каждый по-разному, конечно. Я — когда пишу. Поэтому думаю, что для меня поэзия — это просто жизнь, просто способ испытать счастье.

Какие эмоции толкают вас на написание стихов?

Все, которые могут быть. Я же занимаюсь аффективной поэзией и экстремальными эмоциями — пишу тексты, которые работают с аффектами. Это один из очень важных элементов поэтического искусства — когда текст описывает экстремальную аффективную ситуацию. Есть, конечно, различные элементы, и каждый их использует так, как им важно для собственной поэзии. В моем случае я певец эмоций.

В любом искусстве сначала ты должен изучить правила, чтобы понять, как наиболее эффективным образом их нарушить.

Иногда получается очень интересно: я описываю что-то печальное или трагическое, а результат воздействия этого текста на человека противоположный — позитивный. Возникает такой эффект освобождения — человек читает текст о какой-то экстремальной ситуации, которую он тоже переживал, и она его мучает, но именно через прочтение этого текста он находит освобождение от этой негативной стороны своих эмоций.

За время своего опыта с психологией я заметила, что одни люди, обнаружившие у себя медицинский диагноз, считают его болезнью, другие осознают, что это просто жизнь с особенностями, где нужно прилагать больше усилий. Мне ближе второй подход, а вам?

Второй мне тоже ближе. Думаю, что первое — это такой период, когда живешь-живешь, а после диагноза врача вдруг резко осознаешь, что ты психически больной, пациент, и ты себя переосмысливаешь. Внезапно вся твоя жизнь проясняется, в нее входит вот этот вот медикализованный дискурс, что неплохо само по себе, но когда ты проживаешь с этим дискурсом много лет, прочитываешь много книг и проговариваешь это все со многими людьми, ты начинаешь думать, что это не болезнь в том плане, в котором все считают: ты ведь никак не можешь вылечиться от генетических особенностей — только приспособиться и принять, что ты вот такой или такая. Со многими спектрами расстройств разумнее говорить именно о жизни с особенностями, потому что это не стигматизирует человека. Поэтому да, я за термин «жизнь с особенностями».

Изменил ли вирус ваш образ жизни? Вы часто выступаете в «Панда театре». Наверное, у них сейчас многое поменялось.

Я оказался немного вдалеке от театра, так как он находится в Берлине, а я в Бонне сейчас, меня локдаун застал здесь. «Панда театр» пока существует виртуально от меня, мы переписываемся с ребятами. Сижу дома в основном. Нам можно ходить по улице — в Баварии вот нельзя, а у нас можно. Думаю, мы дожили до некого глобального события, которое изменит реальность каким-то образом. На моей памяти это уже не первый серьезный кризис, конечно, поэтому особо никак не сказывается на жизни.

Человек с такого рода спецификой аффективных расстройств всегда живет в экстремальной ситуации внутренне, а снаружи она отсутствует, и поэтому довольно некомфортно. Но вот когда наступает настоящая экстремальная ситуация, то уже всем другим становится некомфортно, а ты будто входишь в свою стихию. Это такая странная, парадоксальная комфортность.

В чем различия в отношении к вирусу русских и немцев?

Немецкая культура вообще отличается от русскоязычной тем, что она более запланированная, люди более полномерные, мыслят рациональнее — это связано во многом и с тем, как устроена жизнь. Как показала эпидемия, немцы оказались хорошо к ней подготовленными, хотя не делали этого специально. Да и в целом у них просто более организованный подход. Здесь ученые работают в блоке с политиками, тогда как в России все могут говорить что угодно и как угодно, а политикам просто наплевать на ученых. У человека, живущего в немецком обществе, более высокая степень самоосознанности. Мне кажется, что русская культура гораздо более спонтанна, импульсивна — встали и побежали все вместе куда-то, сели, сидим, а зачем — непонятно. У немцев это в меньшей степени — если все куда-то бегут, то немец сразу задается вопросом, а куда все бегут, надо ли туда бежать.

Многие деятели искусства планируют делать разные сборники на тему вируса, совместные проекты…

Я написал пару текстов по этой теме, но в коллективных проектах меня никто не приглашал участвовать, да и желания не испытываю. Меня вот пригласили на поэтический марафон Политеха под хештегом #Оставайтесьдома. Я поучаствовал и был рад такой возможности, но так специально не задумывался об этом и делать эпидемию материалом не собирался.

Какие книги вы сейчас читаете?

Сейчас мне пришла книга Дэвида Макдоналда «Наркотики в Афганистане» — история наркополитики Афганистана, поэтому буду ее читать. Еще читаю сейчас сборник стихов Чарльза Буковски «Важнее всего то, как ты умеешь проходить сквозь пламя», книгу Дона Уинслоу «Граница» о наркокартелях, книгу журналиста Нико Воробьева «Dopeworld» про опыт взаимодействия с британской накрополицией. Тут еще важно, что по-русски я ничего не читаю — только тексты друзей в интернете. Так получается, что ты ищешь для себя материалы на других планетах, в культурах других языков. А для поэта очень важны другие планеты.

Фото: @Mark Polyakov