Первые пять лет советской власти выдались относительно спокойными для думающего сословия России. Бурная духовная жизнь, набравшая обороты в эпоху Серебряного века, как ни странно, не прервалась.

В Петрограде собиралась Вольная философская ассоциация, кстати, вполне социалистическая по духу, а в Москве действовала Вольная академия духовной культуры, созданная Николаем Бердяевым. Издавались сборники «Вехи» и «Из глубины». Расколовшись в годы революции, интеллигенция выбирала разные стратегии. Кто-то работал с новой властью, кто-то сразу же уехал в эмиграцию, а кто-то остался, не разделяя идеологии большевизма, но пользуясь покровительством крупных большевиков. Бердяев, например, был знаком с Львом Каменевым. Благодаря его помощи после революции Бердяев получил охранную грамоту и делал успешную карьеру в науке и общественной деятельности. При этом к Советам он относился категорично: «Большевизм есть рационалистическое безумие, мания окончательного регулирования жизни, опирающаяся на иррациональную народную стихию».

Роковую роль в судьбе интеллигенции сыграл Комитет помощи голодающим (Помгол), созданный во время голода в Поволжье в 1921 году. Помгол, в который вошли известные общественники и мыслители, действовал по принципу «заграница нам поможет» и организовал многочисленные миссии на Запад. Цели были благие — переговоры о поставках продовольствия. Однако эмигрантская печать описывала происходящее как неспособность советской власти организовать помощь голодающим. Большевики быстро поняли, к чему идет дело. Членов Помгола сначала арестовали, а после личного вмешательства Фритьофа Нансена выслали из столиц. Примерно тогда же, в 1921 году, в Московском высшем техническом училище (нынешняя Бауманка) началась профессорская забастовка, а профессиональная интеллигенция (агрономы, врачи, геологи, сельхозкооператоры) начала критиковать власти и предлагать квалифицированное сотрудничество. Но большевики куда меньше боялись наломать дров в экономике, чем допустить идейные брожения.

К весне 1922 года стало понятно, что концепция «пусть цветут все цветы» большевиков не устраивает. В марте была опубликована статья Ленина «О значении воинствующего марксизма». С этого момента начинается закручивание гаек, борьба с церковью и вообще любым идеологическим шатанием. Ленин стоял на пороге первого инсульта, но 19 мая, за три дня до того, как он окончательно слег, успел написать Дзержинскому записку: «К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты…  Надо поставить дело так, чтобы этих “военных шпионов” изловить, и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу».

Начались массовые аресты интеллигенции. Летом взяли Бердяева: «Я просидел около недели. Меня пригласили к следователю и заявили, что я высылаюсь из советской России за границу. С меня взяли подписку, что в случае моего появления на границе СССР я буду расстрелян». В это же время ГПУ после бурных обсуждений составляет три списка высылаемых (из Москвы, Петрограда и с Украины). Поначалу список состоял из 195 имен, но в итоге был выслан 81 человек (с семьями получилось 272). Поводы для высылки были довольно иррациональны. Так, против имени Семена Франка стояло: «Несомненно вредный». Бердяева для верности обвинили и в монархизме, и в антимонархизме, и в черносотенстве. Изгонялись не только философы, но и врачи, студенты, агрономы, преподаватели и писатели.

10 августа был принят Декрет «Об административной высылке», где говорилось: «… когда имеется возможность не прибегать к аресту, установить высылку за границу или в определенные местности РСФСР в административном порядке».

Неожиданная проблема возникла с местом высылки. Советские власти обратились к правительству Германии с просьбой о визах для высылаемых. Но немцы ответили в том смысле, что «извините, мы не Сибирь», и отказали. Однако в списках высылаемых было много выдающихся ученых, и в конце концов Германия предложила им лично запросить визы.

30 августа в «Известиях» вышла статья Льва Троцкого, в которой объяснялось, что все подлежащие высылке «политически ничтожны», но могут стать орудием в руках врагов, и тогда их придется расстрелять. «Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно, — писал Троцкий. — Я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность».

Ну а на следующий день, 31 августа, в «Правде» вышла статья «Первое предостережение», где официально сообщалось о высылке инакомыслящих. В статье указывались «основные опорные пункты» интеллигенции: вузы, литература, философия, агрономия, медицина, церковь и т. д. Обвинения звучали так: «оказывали упорное сопротивление реформированию высшего образования», «злобно и последовательно старались дискредитировать все начинания советской власти, подвергая их якобы научной критике».

Высылка началась в середине сентября, когда из Одессы в Константинополь отправился первый пароход. 23 сентября из Москвы в Ригу поездом отправили еще одну группу инакомыслящих. Знаменитый же «философский пароход» («Обер-бургомистр Хакен») отправился из Петрограда 29 сентября. Вслед за ним 16 ноября ушел пароход «Пруссия». Оба парохода отошли от Васильевского острова. Пассажирам не разрешили даже выйти на палубу и проститься.

Большинство уезжавших вовсе не хотели покидать родину. «Когда мне сказали, что меня высылают, у меня сделалась тоска, — писал Бердяев. — Я не хотел эмигрировать, и у меня было отталкивание от эмиграции, с которой я не хотел слиться. Но вместе с тем было чувство, что я попаду в более свободный мир и смогу дышать более свободным воздухом. Я не думал, что изгнание мое продлится 25 лет. В отъезде было для меня много мучительного… »

Многие внесенные в списки на высылку приложили немало усилий, чтобы остаться в России. Густаву Шпету и Борису Пильняку это удалось. Однако высылка действительно оказалась своеобразным гуманизмом по-большевистски. И Шпет, и Пильняк были расстреляны в 1938 году.