— Первые месяцы в Париже я жил по впискам, у знакомых. Ночевал то тут, то там, — рассказывает Святослав Речкалов, сменивший съемную квартиру на окраине Москвы на жизнь бродяги во Франции. — Бывало, конечно, оставался без ночлега. Шел тогда в какой-нибудь сквер или заброшку, спал там на сквозняке. В какой-то момент решили с ребятами, что так не пойдет. Нужно искать жилье, открывать сквот.
У сквоттинга как явления почтенная история. После Черной смерти в средневековой Европе численность населения упала, а многие земли лордов и рыцарей стали пустошами. Но скоро оправившиеся крестьяне стали распахивать их без разрешения суда или суверена. Власти наказывали за это, но остановить не могли. Сквоттерство расцветало и в городах. Когда патрицианские семьи, спасаясь от очередной волны эпидемии, уезжали в свои сельские усадьбы, нищие подмастерья и бедняки вселялись в их оставленные виллы и жили там, иногда годами. Пользуясь роскошными помещениями и опустошая погреба, они создавали образ жизни, вошедший в историю искусства как «пир во время чумы». Во время Английской революции в XVII веке захваты пустующей земли практиковались популярным движением диггеров, которые проповедовали что-то вроде аграрного социализма.
Возрождение сквоттерства случилось после Второй мировой войны. Тысячи бездомных из числа бывших фронтовиков захватывали пустующие дома в Британии. Осенью 1946 года сразу 1500 человек самовольно захватили помещения в лондонских пригородах Кенсингтон и Сент-Джонс-Вуд. Симпатии общества часто оказывались на их стороне. За них даже вступилась жена Черчилля. А в 1960–1970-х сквоттерство стало относительно массовым явлением в большинстве стран Западной Европы и в США. Требование обратить пустующее жилье в муниципальное стало частью повестки дня 1968 года. А наиболее радикальное крыло движения — анархисты не просто захватывали здания, но и пытались организовать в них маленькие самоуправляющиеся общины-республики. Некоторые из них существуют до сих пор.
Потом начинается самое трудное. Нужно целыми днями бродить по выбранному району в поисках подходящего дома. Есть понятные признаки: заросший травой двор, закрытые ставнями окна, паутина на калитке, полный письмами почтовый ящик… Когда дом выбран, стоит уточнить, кому он принадлежит. По французскому закону нельзя оккупировать чье-то единственное жилье. А вот если у лендлорда собственности много, то можно готовить захват.
— Тут много нюансов, — продолжает Речкалов. — Например, по закону можно жить в пустующем помещении, но нельзя взламывать замок, если оно заперто. А если ты прожил три дня в здании и можешь это доказать, то просто выселить тебя полиция уже не может. Только через суд, а это надолго.
Свой первый сквот он открывал четыре года назад, когда только приехал во Францию. Ему было 29 лет, и за плечами была довольно бурная биография.
Медведи и пограничники
Среди эмигрантов в благополучных странах Запада есть особая категория — нелегалы. Люди, сознательно или вынужденно сменившие страны и континенты не обычным путем, на самолетах или поездах, а без документов. Часто они и на чужбине годами ведут нелегальное существование, оттачивая навыки, о которых большинство остальных только читает в книгах. Святослав Речкалов именно из этой породы людей.
Когда ему пришлось в срочном порядке покинуть пределы родины, у него не было ни визы, ни загранпаспорта, в который такую визу можно было бы получить. Поэтому попасть за границу можно было лишь древним способом, через горы, поля и леса, в обход больших дорог и кабинок паспортного контроля.
— У меня вообще был опыт туристических походов. Поэтому я самонадеянно думал пересечь границу за одну ночь. Взял с собой перекус, воды, котелок, карту, компас. Но рассчитывал на GPS в телефоне, чтобы ориентироваться ночью в лесу. А когда там оказался, выяснилось, что навигатор не работает. Я заблудился.
Поначалу он шел преимущественно ночью. Но от этого становилось только хуже. Выбирать тропинки в темном лесу приходилось наугад, а когда светало, окружающий ландшафт не совпадал с тем, что беглец ожидал увидеть, глядя в карту. Нервы были на пределе. На вторые сутки Святослав перестал спать. Иногда он натыкался на вспаханные траншеи и заборы из колючей проволоки. Казалось, что он наконец переходит заветную черту. Но через несколько часов он упирался в новый забор. В какой-то момент он вышел из леса на поляну и увидел пограничные столбы и какой-то дом.
— Судя по цветам столбов, я оказался на нужной стороне границы. Но дом у столба — что это могло быть, кроме погранзаставы? Я бросился назад, спрятался в кустах. Смотрю в карту и понимаю, что весь день шел прямо вдоль линии границы. Только чудом не налетел на патруль. Пока решал, что это — редкая удача или полный провал, вдруг слышу шаги. Лежу в траве, как парализованный, почти не дышу. Шаги все ближе. Потом поверх шагов слышу тяжелое сопение. Вскакиваю. Напротив меня на расстоянии вытянутой руки стоит огромное бурое чудовище. Не знаю, сколько мы так стояли. Наверное, пару секунд. Но я многое успел передумать. Рассчитал, что достать петарду из кармана не успею. Но не решил, что хуже — смерть от медвежьих лап или арест пограничниками. Медведь оправился от испуга быстрее: развернулся и бросился назад в кусты с испуганным ревом. Я шел по его следам, обходя поляну пограничников, и пытался унять колотившееся сердце.
В конце концов Святослав даже наткнулся на вооруженный патруль, но уже довольно далеко от границы, и солдаты, видимо, приняли его за туриста. Путь через границу занял трое суток, почти без сна и еды. От нервного напряжения организм отказывался принимать пищу. Зато в первой забегаловке в приграничном городке он заказал кучу простой жирной еды. Деликатесов не хотелось. Хотелось гамбургеров, картошки фри, дешевого мяса. И почему-то персиков.
Опасности миновали. Но вместо умиротворения начались новые проблемы. «Я оказался в чужой стране, без знакомых, без ночлега. С разрушенной прежней жизнью».
Анархия как образ жизни
Первый захваченный дом засквотировать не удалось. Речкалов с товарищами нашел настоящий дворец. Три этажа, две кухни, пятнадцать комнат. Оказавшись внутри, оккупанты занялись обороной. Знакомые французы должны были оформить договор с компанией-поставщиком электричества, который бы служил основанием для проживания на время судебных разбирательств. Правда, заключить договор вовремя не вышло: человек, обещавший с этим помочь, куда-то исчез. Чтобы никто не попытался их выгнать в первые дни, анархисты забаррикадировали входные двери тяжелыми чугунными батареями, которые нашли в кладовке. Закрыли изнутри все металлические ставни на окнах. И стали ждать.
Внутри было неуютно. Отопление и электричество удалось запустить, а вот канализация не работала. Без солнечного света, в пыли они провели больше двух дней. А на третий в дверь постучали.
— Открываем ставни. Внизу мужик в костюме, похоже, агент по недвижимости. И с ним женщина с ребенком. Наверное, покупательница или арендатор. Девочка смеется, машет нам рукой. Мужчина приходит в себя и спрашивает по-английски:
— Что вы тут делаете?
— Живем. Дом был пустой.
— Я вызываю полицию.
— Окей.
Через час тихая улочка заполняется полицейскими машинами. К анархистам тоже приходит группа поддержки — местные единомышленники. Они выступают переводчиками. Полицейские требуют, чтобы сквоттеры вышли. Те отказываются. Говорят, что у них есть договор с электрической компанией. Но на самом деле показать им нечего.
— Докажите, что вы тут находитесь больше трех дней, и мы уедем, — соблазняют полицейские. — Иначе начнем штурм. Если мы выломаем двери, вас посадят в тюрьму!
— Ну и пусть, — отвечают анархисты. — Если будет крыша над головой, питание и нормальный туалет, мы не против!
Бегущие к дому полицейские с лестницами напоминают средневековых воинов, вспоминает Речкалов. А командует ими женщина-комиссар, которая в одиночку ломает ворота гаража. Седой подтянутый полицейский с добрым лицом изловчился и запрыгнул с соседнего крыльца на оставшееся незакрытым окно. Он уцепился за ставню и висит. Дело обороняющейся стороны проиграно: в открытое окно вот-вот влезут штурмующие.
— Мы выходим, кричу я качающемуся на ставне полицейскому, — рассказывает Святослав. — Он понимающе кивает и улыбается. А комиссарша снизу орет: «Поздно!»
Наконец неудачливых сквоттеров выводят на улицу.
Но из соседних окон высовываются соседи. Они на стороне проигравших. «Зачем вы их трогаете? — кричат они полицейским. — Дом все равно стоял пустой, пусть живут». Полицейские растеряны. Вдруг из собравшейся толпы выходит девочка-инвалид. Она не говорит, только мычит, разглядывая задержанных и служителей закона. И тоже принимает сторону бездомных.
— Она с ревом отталкивает полицейских от нас. Менты не знают, что делать. Не бить же ребенка-инвалида. Они смущенно пятятся. Потом замечают, что наши друзья снимают все происходящее на телефон. Наконец тот самый седой полицейский с добрым лицом подходит к нам и говорит, что сквоттировать дома нехорошо, не надо больше этого делать. Но сейчас мы можем просто забрать наши паспорта и уходить. Обвинений и суда не будет.
Не веря в свою удачу, анархисты уходят. Но скоро эйфория сменяется унынием — спать им опять негде. Они бесцельно бродят по улицам, а потом ищут ночлег по знакомым.
За пять лет в Париже у Речкалова было много сквотов. В некоторых дело доходило до судебных тяжб. Например, в одном сквоте большая часть строения принадлежала людям, уехавшим жить в другую страну и почему-то не интересовавшимся судьбой своей собственности. Лишь небольшой частью владел «вредный алжирский дед». Он-то и подал иск в суд против анархистов. Тяжба тянулась больше года.
— Все его знали, никто его не любил, — рассказывает Речкалов. — Даже судья. Ее он замучил исками. В какой-то момент она даже вынесла решение, что право на жилье не менее важно, чем право собственности, а потому мы можем продолжать жить в занятом доме.
В другом месте сквоттеров все же выселили и присудили штраф 10 тыс. евро. Это существенно дешевле, чем обошлась бы аренда такого помещения за два года. Правда, истцы обжаловали приговор и требуют увеличить сумму штрафа до 100 тыс. евро. Заседания продолжаются до сих пор.
— Но мне что десять тысяч, что сто, что миллион — у меня все равно денег нет, и ничего нет. С нищего человека нечего взять. Но вот пытаются загнать в такую ситуацию, чтобы уже было невозможно выйти с улицы и сквотов. Со штрафом сто тысяч о нормальной жизни можно даже не мечтать — устроишься на работу, и вся зарплата на штраф будет сниматься. Так что работать тоже никакого смысла нет.
Впрочем, жизнь без денег не означает голода. «Когда я жил в сквоте, у меня холодильник всегда был полон роскошной еды: фуа-гра, красная икра, все было», — без тени хвастовства рассказывает Святослав. И дело вовсе не в воровстве. Им некоторые обитатели сквотов иногда занимаются. «Если ты белый, то можно легко вынести весь магазин — никто не обратит внимания», — говорит Речкалов. Но это маргинальная тактика.
— Многие большие сквоты регистрируют ассоциации, которые заключают договоры с продуктовыми магазинами, — рассказывает Речкалов о премудростях подпольной жизни. — Те отдают им продукты, у которых кончается срок годности, и получают от государства налоговые льготы. А сквоттеры, если добросовестные, распределяют эти продукты по благотворительным столовым для мигрантов и бездомным. А если нет, просто все оставляют себе.
В сообществе идейных маргиналов попадаются ветераны, десятилетиями живущие так, «словно анархия уже наступила». Но Речкалов устал. «Просто понял, что мне не нравится такой образ жизни. Он кажется мне тупиковым. И мне чужда идеология этих кругов». Тогда он взял и резко оборвал все связи с этим миром.
— Это очень трудно. Когда ты в чужой стране и у тебя ограниченные социальные контакты, ты за них очень крепко держишься, даже если они причиняют боль. Но это путь в никуда. Пусть лучше не будет никаких контактов, тогда будет стимул завести новые.
Он сэкономил деньги с пособия и оплатил курсы: осваивает программирование и подтягивает французский. Получил место в социальном общежитии, в котором делит комнату с простыми, «не идейными» мигрантами и беженцами. «Получу специальность, найду работу, — прикидывает он. — Хотя я уже забыл, как работать. Последний раз работал еще в России. Но это выход из этой дилеммы сквотов и общаг».
Речкалов говорит, что не разочаровался в своих анархических идеалах. «Скорее разочаровался в людях». Он хочет уйти с веселого дна парижской жизни не из-за тягот, а из-за пустоты. От нее сбежать сложнее, чем уйти из сквота.
— Этот город — чужой. Эти люди — чужие. Потеряны моя страна, знакомые улицы, все друзья, все, во что верил, чем жил. Кто я здесь? Никто. Что умею? Ничего. Даже разговаривать нормально не могу. Просто человек на обочине этого общества, совершенно посторонний, по ошибке прибитый сюда течением, — спокойно констатирует он невеселую науку эмиграции. — Так что ж? Надо принять реальность. И жить.
Фото: gettyimages.com, из личного архива Святослава Речкалова