Одна женщина, хозяйка булочной в Авиньоне, продавая моей маме хлеб и нахваливая ресторан своего зятя (кстати, всего на троечку), попутно убеждала себя и нас, что не зря покинула свое Строгино: «Ну откуда вам это знать…  в Москве такого, конечно, нет… », так что с каждой ее фразой купленный багет буквально черствел в руке — есть его уже никому не хотелось.

Встречал я за границей и вечно ностальгирующих (и вечно издалека) — тех самых, о которых пел бард: «Она хоть бывшая, но подданная русская, она такая же москвичка, как была». 

Конечно, эмигрировали и эмигрируют из самых разных регионов страны. Кто по линии IT (например, в Сан-Фран), кто по контракту (например, в Чикаго), кто женится или выходит замуж. Все еще немало репатриантов ищут свою Обетованную землю (находя ее не только в Израиле, но и, скажем, в Германии), а отдельный список, частично совпадающий со списком Forbes, составляют те, кто уехал подальше от российского правосудия (в тот же Лондон). Да, «валят» отовсюду, но из Москвы все-таки чаще. В том числе и потому, что столица для многих эмигрантов — промежуточная остановка.

Кое-что все же изменилось. Двадцать лет назад, когда я встречал за границей бывших москвичей или питерцев, это были, как правило, люди, уехавшие навсегда. В 1970–1980-е годы так и было. Солженицын, Ростропович и Вишневская, Тарковский, Бродский, Барышников, Нуреев действительно эмигрировали. Зачастую они и помыслить не могли, что у них может быть даже теоретический шанс еще раз побывать в Москве или Ленинграде. Отчасти это сохранялось и в 1990-е, и в начале 2000-х. Но в последнее десятилетие наметился новый тренд — уехать, но при этом остаться. Уехать, не сжигая мосты. Стать гражданином мира. Быть москвичом по образу мыслей, по культурному коду и лондонцем, парижанином, ньюйоркцем по месту работы и регистрации. Летать туда-сюда.

 Я поговорил с несколькими экс-москвичами, которые, живя сегодня в разных «лучших мирах», остаются связанными с Москвой духовно, материально, творчески и финансово. Сейчас, когда пандемия коронавируса приостановила многие наши планы, разговоры о Москве онлайн вышли и откровенными, и ностальгическими. Все мои герои уехали при разных обстоятельствах, и Москва у каждого была разной. Но ни один не смог и не захотел с ней окончательно расстаться.

Галина Беркенгейм Москва—Иерусалим

Писательница, а в прошлом режиссер телевидения, Галина Беркенгейм (литературный псевдоним Галочкина) появилась на свет в главном московском родильном доме — имени Грауэрмана на Новом Арбате, выросла на Пречистенке, которая тогда звалась Кропоткинской, подростком переехала на улицу Горького, а став матерью, перебралась на «Кунцевскую», в одну из новых девятиэтажек на улице Красных Зорь. Уйдя на пенсию и похоронив старших родственников, она потянулась за сыном, который еще в 1991 году переехал в Иерусалим, и теперь живет, возделывает свой небольшой сад, сочиняет сказки, пишет детективы и скучает по Москве в самом молодом районе древнего города Писгат-Зеэве (молодом даже демографически — 40% населения младше 21 года).

Она окончательно переехала в Израиль в 2006-м и с тех пор бывала в Москве наездами, но уже года три не ездит — то нездоровилось, то травма плеча вмешалась, а в этом году еще и карантин подоспел. «Я живу Москвой, а не Израилем, — говорит Галина, — и стараюсь сохранять качества настоящего москвича. Знаете, какие? Образованность, культуру, взаимовыручку. Про москвичей всякое говорят, не любят их в провинции. Но они, то есть мы, именно такие, хорошие. Ну занятые, конечно, все бежим-бежим, но это потому, что у нас жены, дети и пробки».

В Москве Галина помнит и гулявшего во дворе Шостаковича, и тогда не ежегодные парады Победы, и похороны Сталина: «А у моей одноклассницы родители дома шептались еще в 1952 году, что Сталин плохой, и скоро его убьют, и будет Хрущев. Мы гуляли и об этом секретничали. И когда он умер, нас выстроили в школе в шеренгу и приказали: “Плачьте!” Я не смогла. А одна девочка, у которой в семье было много репрессированных, сказала: “Я плакать не стану — он плохой». Что там творилось после ее слов!» Но главное, что вспоминает Галина Беркенгейм, это сам дух улицы Горького, где тогда «было в два раза больше гуляющих, чем сегодня, ведь все ехали на этот московский Бродвей, там, как у Гоголя на Невском проспекте, можно было встретить кого угодно и во всякое время». В остальном Москва была в те годы тихая и очень зеленая: «Деревья росли не в гранитных кадках, а в земле. Теперь Москва не такая уютная, зато очень эффектная!»

Галина окончила режиссерский факультет Щуки и после 30 лет проработала на телевидении. Она придумывала, организовывала, снимала и вела из-за пульта в том числе шоу «Дочки-матери» с Леонидом Якубовичем и Михаилом Задорновым и телевизионный конкурс таксистов: «В 1970–1980-х это была почти элитная профессия. Как они знали Москву! Каждый переулок — безо всяких навигаторов! И умели быстро поменять колесо. А один из наших галантных таксистов как-то спас меня от маньяка! Москва — жестокий город. Он может не слышать своих жителей и ничего не помнить…  — вздыхает Галина, но добавляет: — Но здесь можно бороться за улучшения. И побеждать. Я 20 лет боролась за свою лестницу». Речь идет об улице Красных Зорь в Кунцево. В свое время строители улицу сделали, а про лестницу, ведущую к железнодорожной платформе, забыли. Приходилось или в обход идти, или карабкаться по валу, по грязи, если дело было, скажем, в дождливом октябре. В 1990 году, усадив в одной телепередаче рядом глав Одинцовского и Кунцевского районов, Галина Беркенгейм смогла сдвинуть дело с мертвой точки, и лестница появилась.

«Если бы нельзя больше было поехать в мою Москву, было бы ужасно грустно. Но вдруг разрешат мне хоть на один денек… — мечтает сейчас Галина. — Я бы просто прошлась по своим адресам. В Кунцево бы съездила, и на Тверскую, и на Пречистенку. Знаете, когда я закрываю глаза, думая о Москве, я именно эту улицу вижу. Улицу моего детства, юности и первой любви».

Сергей Невский Москва—Берлин

Композитор Сергей Невский уезжал из Москвы дважды — в 1992-м и 2016-м. И ту, еще совсем советскую, и другую, путинскую, Москву он вспоминает, ничего не идеализируя. Сергей рос в 1980-х у метро «Войковская», где тогда был обычный спальный район с центром силы в виде машиностроительного завода «Авангард» и никто не помышлял о дворце потребительской культуры «Метрополис».

«Я учился в знаменитой Мерзляковке рядом с Никитскими Воротами, — вспоминает Сергей. — Ехал по зеленой ветке до “Горьковской” (теперь это “Тверская”), выходил на Пушкинской площади, где в конце 1980-х шли постоянные митинги, покупал свежий журнал “Родник”. Он издавался в Риге (то есть в нашей, советской Европе), он привлекал меня поп-артовскими дизайнерскими обложками и рассказывал обо всем, что волновало молодежь. По Тверскому бульвару было приятно гулять, пешеходов было в два раза меньше, чем теперь, а машин, может, и в пять раз. Но все же Москва была темна и неухоженна, в ней не было ночной жизни и особенных развлечений. Ну московские кухни или переделкинские дачи разве что, если позовут.

Тогда в кафе, где теперь расположился мавзолей ресторанной культуры эпохи Юрия Лужкова “Палаццо Дукале”, давали сочень (нечто среднее между блином и омлетом) за рубль. Оладьи за 37 копеек и пельмени для самых отчаянных готовили в заведениях справа от Консерватории. Правда, пельменную больше любили рисковые духовики.

Это было начало 1990-х, когда активно переименовывали улицы. Жаль, что все было так быстро и брутально, и в основном внутри Садового. Жаль, что проспект Андропова есть, а улицы Герцена нет, а ведь он ее заслужил. Помню, как сокрушался заведующий музыкальной частью МХТ Василий Михайлович Немирович-Данченко, внук режиссера, что улице Немировича-Данченко, на которой он и жил, возвращают старое название — Глинищевский переулок».

Сергей уехал в 1992 году в Берлин — город, который только что объединился и которому предстояло, как и Москве, обрести свою новую идентичность. Молодой человек, уехавший на Запад в эпоху перемен, в период собственных больших надежд, не особенно скучал по дому, тем более что проржавевший железный занавес сдали на металлолом и чуть ли не впервые можно было свободно летать куда угодно. Невский регулярно прилетал в Москву и запомнил особый дух города 1990-х, во многом по вечеринкам, куда попадал по маминому блату — Татьяна Невская работала культурным обозревателем на «Эхе Москвы». Это было время и пышное, и бедное одновременно. Мир открывал для себя Москву — запретный прежде город — и потому здесь были возможны любые шоу. Вроде того, на которое Сергей попал в апреле 1998 года, когда случайно оказался в отеле «Метрополь» на афтепати выставки фотографа Уильяма Кляйна. Она совпала с празднованием 70-летия классика. Запомнились хозяйка вечера Ольга Свиблова, извинявшаяся за скудный стол, пока за ее спиной «випам» носили камчатских крабов, хор монахинь из какого-то монастыря и ныне покойный мастер перевоплощений Влад Мамышев-Монро в платье и тяжелом гриме. Это была фантасмагория Москвы 1990-х. Такое не потерять и не забыть, как не забыть сцену в кафе у Консерватории, где за одним столом друзья Сергея студенты провожали кого-то на ПМЖ в Канаду, а за соседним столом пировали бандиты. Бандиты хотели приватности, поэтому воздвигали вокруг своего стола шумовой занавес — врубали на магнитофоне Баховский хорал в обработке The Modern Jazz Quartet. Просто сцена из Балабанова!

 Другая Москва началась для Сергея в 2006 году, когда он стал постоянно бывать в городе как востребованный композитор, участвуя в проектах МХТ им. Чехова, Центра им. Мейерхольда, постановках Серебренникова и Юхананова, в проектах «Территория» и «Платформа», поставил свою оперу «Франциск» в Большом театре и получил за нее «Золотую маску».

В 2016 году Невский снова уехал и снова в Берлин, который за прошедшую четверть века тоже прошел немалый путь, освобождаясь от коммунистического наследия. Почему уехал? Сергей говорит: «Стали забывать в Европе. Надо было возобновлять карьеру». И добавляет: «Стало трудно смотреть на веселящуюся Москву на фоне всего, что произошло с моими друзьями и коллегами. Изменилась ситуация в культуре, и это невозможно игнорировать. А вообще Москва, конечно, похорошела за последние годы. Транспорт преобразился, город стал связаннее, доступнее». Вот только жаль Невскому троллейбусов. Это был штрих к портрету города, «важная часть его идентичности». Транспорт же подчеркивает и вечное московское расслоение, которого нет в Берлине: «В метро едешь — чем ближе к окраине, тем чернее одежда горожан. Вообще это довольно мрачная, агрессивная среда. А на такси поедешь — так вроде и ничего. Живет Москва. Город, бывший сонным в 1980-х, пробудился и никогда не спит. А горожане привыкли к праздникам за эти 30 лет».

Невский смеется, рассказывая, как «забавные москвичи приезжали все эти годы в Берлин на новогодние каникулы и с горящими глазами шарахались по пустому неподсвеченному городу с закрытыми кафе и магазинами в поисках клубов, кокаина и прочих развлечений». Что ж, все это пока есть в Москве. А что будет дальше? Кто знает. Но, видимо, что-то будет, ведь современный москвич, на взгляд Сергея, «научился быстро реагировать на любые перемены и адаптироваться к чему угодно».

Игорь Кузьмин Москва—Базель

Менеджер крупной фармацевтической компании Игорь Кузьмин уехал из Москвы 30 мая 2019 года. Уехал на повышение, в головной офис — логичное развитие карьеры. И хотя той, первой компании Игорь уже изменил, он решил остаться в Базеле. Он единственный герой этой статьи, который не родился в Москве. Игорь петербуржец, прожил в Москве 12 лет. Для многих Москва — логичная следующая остановка для амбициозного человека из провинции. Для многих она же и последняя. «И это вариант! — говорит Игорь. — Есть окуклившиеся в Москве, у них дети, ипотека, ночной клуб раз в месяц, выпивка с коллегами по пятницам. А мне надо все время куда-то еще, мне вечно мало».

Одной из причин отъезда Игорь называет «исчезновение свободы 2007–2012 годов». Да и материальная сторона играет свою роль: «Я просто сравниваю свою первую приличную московскую зарплату с последней. Да, все вроде хорошо, успех, но в переводе на евро выходит, что за 12 лет упорного труда и карьерного роста я стал получать лишь на 20% больше. А я знаю тех, кто в евро остался на том же месте».

«Приехавшие больше москвичи, чем родившиеся здесь, — повторяет Игорь Кузьмин известную мысль. — Москва дает шанс каждому россиянину стать своим. В Бутырском районе, где я долго жил, я чувствую себя как дома. В Базеле мне это пока не удалось и вряд ли удастся. Например, в Швейцарии очень сложно получить приглашение на семейный обед. Но ничего, там тоже много приезжих. Кстати, в Швейцарии я стал свидетелем разборок в магазине русских продуктов. Да, я туда езжу, а иначе из чего оливье готовить? Разборки устроила одна бывшая москвичка, которой понадобился зефир с клюквой, новинка. Она кричала на продавца, что в Цюрихе уже вовсю его продают, а в Базель все еще не завезли. Как так?»

«Что бы я сделал, если бы смог сейчас приехать на один день в Москву? — отвечает Игорь на мой вопрос. — Я бы поехал в “Депо” поесть. В Швейцарии ужасно кормят — им такое место и не снилось. Сходил бы в старую Третьяковку. Прошелся бы от Павелецкой до Кремля — в первый год московской жизни это был мой любимый маршрут. На лекцию сходил бы. Вот это очень московское — быстро брать знания, учиться. Но не курс в универе проходить, а заскочить вечером на “Флакон” в киноклуб, послушать о старом фильме, посмотреть его с субтитрами, потом с жаром обсудить. Ну и в ночи поехал бы на Патрики выпить — я так люблю эту смесь Европы и Византии, Москву образца 2019 года, года моего отъезда».

Анна Соколова Москва—Париж

Художница Анна Соколова, уже пять с половиной лет живущая с мужем и детьми в довольно буржуазной квартире возле Люксембургского сада, категорически не согласна со словом «эмиграция»: «Это что-то наше, советское. Ну какая эмиграция? В Париже живет огромное количество американцев, англичан, итальянцев, и никому в голову не приходит называть их эмигрантами. Например, есть семья нашего друга Кайла Иствуда, прекрасного джазового музыканта, сына Клинта Иствуда. Кайл уже 15 лет живет в Париже, играет здесь в джазовых клубах. Иногда навещает семью в Калифорнии. Не думаю, что за семейными ужинами в городе Кармел-Бай-Зе-Си отец с тоской в голосе говорит ему, что родина бывает только одна и он, Кайл, пригодится только там, где родился. Вот так и мы: живем там, где нравится, а не там, где “надо”».

Внучка знаменитого художника Николая Соколова (тот самый Никс из аббревиатуры КуКрыНиксы), Анна родилась на Малой Грузинской в доме, где жили Высоцкий, Митта, Михалков, Райкин, а в подвале устраивались полулегальные выставки советского авангарда 1970-х. Костел напротив (ныне кафедральный католический собор) был в крайне запущенном состоянии. Аня, росшая бойкой девочкой, играла в обугленном, будто оплавившемся неоготическом здании с одноклассниками и бегала на Тишинский рынок, где можно было за 25 рублей купить кузнецовский сервиз у какой-нибудь бабушки «из бывших». И не просто купить, а выведать долгую, порой жуткую историю фарфоровых чашек с монограммами.

«Думаю, в любую эпоху есть меньшинство, живо интересующееся происходящим, как сегодня, те 3–5% россиян, которые смотрят дальше собственного носа и, имея загранпаспорт и материальные возможности, ездят не в Турцию или Египет, а в Париж и Рим», — говорит Анна.

В этой, своей Москве, где все знали друг друга с детства, жили удивительные люди, чьей особенностью Анна называет «неистребимую любовь к жизни». Пример тому отец мужа Анны, Феликс Абрамович Розенталь, друг Рождественских и Горбачевых, который много лет работал в советском бюро журнала Time, вместе с друзьями перевел на русский роман Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой», основал фестиваль американского кино AmFest и сегодня, на десятом десятке, демонстрирует завидное жизнелюбие.

В Париже, как известно, тоже есть свое особое общество. Анна называет его куда более снобским. Ключи к этим дверям и правда подобрать непросто. Даже замуж выйти недостаточно. Вернее, тем более недостаточно. Возможно, именно опыт принадлежности к особой интеллектуальной и социальной среде в Москве пригодился Анне и Даниилу в Париже. Несколько лет назад Анна договорилась с дирекцией оранжереи Люксембургского сада, которая находится в ведении сената Франции, и организовала несколько выставок московских художников. «Сегодня, — говорит она, — русское искусство очень провинциально, но у многих моих друзей, учившихся в 1980–1990-х в Москве, есть школа, есть мастерство, с чем у французов, скажем, не так хорошо».

Однажды на выставку в оранжерею пришла пожилая элегантная женщина («с породой», как определила Анна), осмотрела картины, несколько приобрела и подошла к родителям Анны: «И вот я смотрю, как мама и папа, которые ни слова по-французски, с удовольствием общаются с этой дамой, находят какие-то общие темы…  Оказалось, что это внучка Клода Моне. Теперь она наша соседка и хорошая знакомая».

Францию Анна любила с детства, позже в парижском роддоме появились на свет все три ее дочери. Но только в 2008-м в семье возникла идея пожить в Париже. Но не рвать, конечно, с родным городом. «Быть русским, быть москвичом — это здесь не стыдно, — говорит Анна. — Негативный флер остался в 1990-х. Наоборот, это сообщает нашему дому дополнительное очарование».

Парижская квартира Анны и Даниила украшена видами Москвы. В основном это картины Владимира Николаевича, отца Анны: виды ГМИИ им. Пушкина из окна его мастерской. Но есть и работы самой Анны. Например, картина 2016 года «Окно в детство» — букет пионов на подоконнике, за которым виден тот самый костел на Малой Грузинской.

«Что я вижу, когда, закрыв глаза, думаю о Москве? — переспрашивает меня Анна. — Вижу, как я иду по Гоголевскому бульвару. В сторону дома».