Сейчас Алексею Ефимовичу 67 лет, двадцать из которых — от брежневского застоя до перестройки — он проработал в легендарной парикмахерской №1 на улице Горького. Он рассказал «Москвич Mag» о тотальном дефиците и об элитной публике улицы Горького.

Рассказывает Алексей Ефимович сотрудник парикмахерской №1 на улице Горького

Выбора не было

После десятого класса я не поступил в институт — ну не брали евреев в Первый мед. Мои сестры (все три) были парикмахерами, и они попросили нашего дальнего родственника взять меня в ученики. Четыре месяца до армии я работал в районной парикмахерской на Мясницкой: мне показывали, как стричь, давали убирать волосы с височков, мыть голову. В общем, мальчик на подхвате. Я учился общаться с клиентами — это часть работы, один из главных навыков в службе быта. Попал во взрослую неизвестную жизнь: я в халате, вокруг масса незнакомых людей — было непривычно.

В 1972 году я демобилизовался и решил завязать. Устроился на химико-фармакологический завод, чтобы потом продолжить образование. Но на заводе мне не понравилось: очень плохо пахло, меня не устраивала зарплата. Я смотрел на молодых специалистов: они влачили жалкое, нищенское существование. Распределение, член партии/не член партии — все это было мерзко. Я думал, что временно вернусь в службу быта, а проработал там больше 20 лет.

Особый мир улицы Горького

Мой приятель взял меня в парикмахерскую №1 на улице Горького — лучший салон Советского Союза. Это было одно из первых мест в Москве, где делали модельные стрижки (их разрабатывало конструкторское бюро), где можно было помыть голову (тогда это было не принято), сделать мужскую укладку феном.

Это был абсолютно другой мир — самый центр Москвы. Парикмахерская находилась напротив Дома композиторов, к нам ходили артисты «Ленкома», Большого театра, работники Дома моделей на Кузнецком Мосту. Нельзя сказать, что это был салон в чистом виде, как сейчас. Это был клуб с элитной публикой в дорогой одежде, на хороших машинах. Зависти не было: я понимал, что никогда не смогу достичь уровня директора «Арагви», которого стриг, или стать таким же талантливым, как другой мой клиент — композитор Бабаджанян.

Это был пропуск в лучшую жизнь, мир других возможностей, хотя ты и был по другую сторону баррикад. Расширялся круг общения, появлялись знакомые в сфере дефицитных продуктов. Клиенты были заинтересованы в хорошем парикмахере, благодарили за удачную стрижку, вежливое обслуживание, а потом отношения перерастали в дружеские.

Никакого пренебрежения не было. Кто-то из композиторов предложил сделать пропуск в «Балалайку» (ресторан, куда не пускали с улицы), кто-то — постоянный пропуск в Дом кино и в Дом актера. Артисты приносили контрамарки или билеты по себестоимости, главный инженер кинотеатра «Россия» давал абонементы на просмотр фестивальных фильмов. Автослесари, обслуживавшие жигулевский сервис, могли в знак благодарности достать крестовину, другие запчасти. Работники спортивных комплексов типа ЦСКА и «Динамо» приглашали нас в закрытые бани.

Под наблюдением

Работа была сдельная: фиксированной оплаты, как у инженеров, у нас не было. Но инженер получал 120–140 рублей в месяц, а у меня в среднем выходило 200–220 рублей — процент от сданных в кассу денег. Не сдать деньги в кассу было нельзя — это была статья Уголовного кодекса. У нас никто не попадался: мы знали, что все под наблюдением, есть сексоты (вербовали тех, кто прокололся на фарцовке или других правонарушениях).

Чаевые приносили еще около 150 рублей. Нам говорили, что мы должны отказываться от чаевых. Не знаю, чтобы кто-то отказывался, но помню, что висели плакаты: «Чаевые унижают и оскорбляют достоинство советского человека». А мы шутили: «Хоть бы кто-нибудь побольше унизил».

Дополнительные заработки тоже были, благодаря личным просьбам клиентов. Композитор Оскар Фельцман (автор «Ландышей») звонил и просил зайти к нему после смены. Деньги шли в карман — это мое личное время. А начальству было все равно: стригу я кого-то после работы или занимаюсь сексом — это уже мое дело.

Через черный ход

Зарабатывали мы хорошо, но смысла откладывать не было: образование было бесплатным, а отпуск у нас был очень коротким — всего 14 рабочих дней. Квартиру или машину купить было нереально. В кооператив я не мог вступить по закону: у нас в комнате жило много человек, но метраж был больше семи метров на каждого.

Одеться мы старались получше. На Тверской было много фарцовщиков, у них можно было купить джинсы, модные рубашки батники, клубные пиджаки типа блейзера. Поддерживали товарный вид: приходили на работу, мыли друг другу голову, укладывали, обязательно работали в чистом отутюженном халате. Забирали его домой, сами стирали, крахмалили в тазике.

Инструменты тоже покупали сами — у фарцовщиков или тех, кто выезжал за границу. У меня было несколько клиентов, которые работали в ЦК ВЛКСМ, Моссовете. Они сами говорили, что им предстоит загранкомандировка, спрашивали, что привезти: сувениры, что-то еще. Шмотки нас не так интересовали, а вот инструменты — да, это был наш хлеб. Просили привезти ножницы, расчески, щетки для укладки, фены — этого нигде нельзя было купить.

Один-два раза в неделю позволяли себе пообедать в ресторане. Ходили к знакомым официантам и администраторам — просто так туда было не попасть. В «Арагви», «Софии», «Центральном», «Пекине» — во всех ресторанах от начала Горького до Белорусского вокзала работали наши клиенты. В некоторых местах был черный ход, через который мы попадали внутрь. Иногда выходил швейцар и говорил, что у нас заказ (не знаю, была ли система заказов на самом деле). Люди, стоявшие в очередях по нескольку часов, возмущались: «Ой, куда вы?! Мы тут стоим!» Я отвечал, что у нас заказано еще неделю назад. Благодаря работе в службе быта мы были своего рода психологами: понимали, кому можно ответить, кому нельзя.

Олимпиада и смерть Брежнева

Перед Олимпиадой нам первый раз выдали немецкие фены, французские бальзамы и шампуни, раздали разговорник для работников бытового обслуживания. Инструкторы из комсомола и Фрунзенского отдела партии предупредили о возможных провокациях. Сказали, что будут ходить иностранные граждане из недружественных стран, возможны идеологические диверсии. Тупо талдычили: опасайтесь провокаций и диверсий. Правда, в чем это могло выражаться, нам никто толком не объяснил. Сама работа во время Олимпиады не сильно поменялась, иностранцев было немного.

Во время похорон дорогого Леонида Ильича парикмахерская тоже не закрывалась, хотя Тверскую перекрыли почти на неделю. Милиция и люди в штатском пускали только по паспорту с пропиской или временным пропускам. Меня (я был бригадиром мужского зала) и еще нескольких человек обязали дежурить. Не очень понимаю, зачем нам надо было находиться в зале: народа практически не было, приходили только жители близлежащих домов. Каждый день заглядывал артист Рудольф Рудин (он играл пана Гималайского в «Кабачке “13 стульев”»). Один раз зашел постричься, а потом приходил больше поиздеваться: «Ой, как хорошо, народа нет. Ребята, угостите чаем!» Мы сидели, гоняли чаи, делать было абсолютно нечего. А оплачивали хорошо, в двойном размере.

Конец эпохи

Ушел я в начале девяностых. Стали болеть ноги — это очень нелегкий труд: стоять и держать руки на весу по восемь часов. К тому же появились другие возможности — уже началась перестройка. Я не жалею, что проработал в парикмахерской больше 20 лет. Не могу сказать, что работа меня морально удовлетворяла, но она приносила материальные плоды. До сих пор иногда встречаю своих клиентов. Они меня помнят, что приятно. Если бы я выбирал, скорее всего снова пошел бы работать в наш салон. Я был человеком, в котором люди испытывали нужду.

Фото: из личного архива Алексея Ефимовича, pastvu.com