Сейчас доктор политических наук Григорий Голосов занят тем, что пишет цикл колонок о будущем России, перебирая все возможные варианты: станет ли страна парламентской республикой, возьмут ли власть в руки военные, разделится ли страна на отдельные анклавы.

В США Байден готовится к переизбранию — можно ли сказать, что мир захватила тенденция геронтократии? И вообще, к какому кандидату у избирателей больше доверия — к возрастному или к молодому?

Во всем мире возраст политиков в среднем увеличивается, и это связано с двумя факторами. В условиях авторитарных режимов правители стремятся удержаться у власти как можно дольше — и риски для них в то же время значительно сокращаются из-за повышения эффективности репрессивных аппаратов. Поэтому они могут, находясь у власти, доживать до преклонных лет, особенно с достижениями современной медицины. В условиях демократии наблюдается сходная тенденция, но по другой причине: эта причина состоит в том, что в связи с развитием средств массовой коммуникации постепенно снижается роль политических и других институтов, которые играют решающую роль в политической карьере, и возрастает значение личных качеств. Поэтому человеку, которого публика уже знает, лучше удается выигрывать выборы, чем людям, которых публика не знает. И вот этот капитал лояльности и узнаваемости накапливается с возрастом. Исключения бывают: например, Франция, где Макрон был избран в достаточно молодом возрасте. Но все же основная тенденция — в персонализации политики, особенно в контексте развития социальных сетей. Она, как это ни парадоксально, проявляется в том, что политики становятся старше и остаются у власти дольше. Это один из примеров того, как прогрессивное, казалось бы, технологическое развитие привело к не совсем ожидаемому следствию, геронтократизации власти.

Это проблема, что у власти люди преклонного возраста?

Я не вижу тут особой проблемы и рассматривал бы это скорее как тенденцию. Дело в том, что государственное управление само по себе не является чрезмерно сложным делом. Кроме того, современная политика обслуживается массой административных и экспертных аппаратов. Поэтому лидеры государств вполне справляются с обязанностями, которые на них возложены. Нужно просто поддерживать себя в хорошей форме, реагировать на наиболее очевидные вызовы, уметь выслушивать советников и понимать, говорят ли они правду или привирают, желая сделать тебе приятное. Для этого не нужно обладать особенно острым умом, достаточно обычной житейской мудрости, которая пожилым людям не чужда. Стать правителем сложно, а быть правителем — обычная работа, с которой может справиться и очень пожилой человек.

Часто определенная власть держится из-за того, что взгляды периферии составляют больший вес, расходясь с идеями, которым следуют жители центра и городов-миллионников. С этим можно что-то сделать?

Это невозможно исправить, да и не нужно. Если рассуждать о демократии вообще, то она по определению является властью большинства. Но это не точное определение: в действительности демократия — это система, при которой большинство просто решает, кто будет править. Отказать большинству в этом праве — значит отказаться от демократии как таковой.

Значит ли это, что жители крупных городов обречены оставаться в меньшинстве?

Нет. У них обычно достаточно ресурсов — как материальных, так и культурных, чтобы донести свои убеждения до мнения значительной части населения. Однако это, конечно, рассуждение, которое трудно применить к современной России, где власть использует свое колоссальное информационное преимущество.

После недавней встречи лидеров Китая и России стали говорить, что речь идет о создании нового альянса, который встанет напротив США — Великобритании — Австралии. Что странно, учитывая завязанность Китая на рынке сбыта Штатов.

У Китая свои взаимоотношения с Соединенными Штатами. Они сложные. При этом Китай не просто примеряет на себя роль второй сверхдержавы, он ею уже стал. Россия сверхдержавой не является. Поэтому партнерские отношения между Китаем и Россией возможны, но они будут неравновесными. Точно так же, как неравновесными являются отношения, скажем, между Соединенными Штатами и Австралией. Нужно ли России вступать в такое партнерство именно с Китаем? Это отдельный вопрос. Вроде бы текущая ситуация на международной арене подталкивает Россию к сотрудничеству именно с Китаем, и Москва, вероятно, ждет от Китая поддержки в той конфликтной ситуации, в которой она оказалась по отношению к Западу. Однако в политической перспективе интересы КНР и России различны, и для меня остается открытым вопросом — нужно ли такое тесное политическое сотрудничество с Китаем сейчас и будет ли оно нужно в будущем?

Возвращаясь к России. В одной из своих колонок вы писали, что нынешний партийный режим фиктивен, что у нас нет двух более или менее равных партий, борющихся за власть, как в демократических странах…

Сама идея о том, что в России могла бы быть двухпартийная система, высказывалась многими. В сущности, она не имела вообще никакого отношения к той авторитарной трансформации, которую позже партийная российская система претерпела. Даже не столько среди аналитиков и ученых, сколько в широких кругах интересующихся политикой есть представление, что двухпартийная система удобнее, чем однопартийная. Но для того, чтобы двухпартийная система возникла, нужны некоторые политические и социальные предпосылки, которых в России никогда не было и нет. Однако если бы она возникла, то это не свидетельствовало бы о том, что российская партийная система стала эффективной. Российская система стала неэффективной по совсем другим причинам, связанным с тем, что Россия уже в нулевых годах пережила трансформацию из несовершенной демократии в персоналистский авторитарный режим, в котором роль выборов постоянно ослабевала. А партии — это связанный с выборами институт. По мере того, как выборы утратили значение, утратили значение и политические партии.

При этом я не считаю, что современные российские партии играют совсем уж декоративные роли: они фиктивны как демократические институты, но при этом выполняют именно ту роль, которая им предписана в условиях консолидированного авторитаризма. Они привлекают людей на выборы, иначе бы те не пришли, они обеспечивают видимость дискуссии в Государственной Думе, они позволяют отвлечь от радикальной оппозиционности тех политиков, которые в принципе могли бы к ней стремиться, но находят более выгодным присоединиться к легальной оппозиции. У таких партий много разнообразных функций, просто это функции в основном не такие же, как в условиях демократии — это и называется авторитарной партийной системой.

Есть в мире еще такие прецеденты?

В значительной части стран в современном мире жизнь выглядит именно так: электоральный авторитаризм — и в частности электоральный авторитаризм со значительной персоналистской составляющей — это наиболее распространенная форма правления в современном мире. Особенно много африканских стран с такими режимами, я мог бы перечислить десятка полтора примеров. Реже электоральный авторитаризм встречается в Азии, но тоже бывает — даже в развитых странах, например, в Сингапуре система в широком смысле такая же. В Западном полушарии в последнее время это встречается довольно редко. В Европе это в общем-то вымершее явление.

Можно ли вычленить историческую закономерность, как рушится автократия и что приходит ей на смену?

Авторитарные режимы — разные. Но если вас интересует именно та разновидность, которая сейчас существует в России, то я бы сказал, что по многолетним наблюдениям наиболее вероятный исход событий — государственный переворот в той или иной форме: в форме заговора в высшей политической верхушке или, чаще, в форме заговора в военной верхушке. Произойдет ли в России именно это? К сожалению, прогнозировать на основе имеющихся данных очень трудно. Российский режим обладает очень серьезной особенностью, которая состоит в том, что он вырос из электоральной демократии. Закономерность, о которой я сказал, касается случаев, которые пришли на смену классическим авторитарным режимам. А особенность происхождения автократии из электоральной демократии накладывает специфику такого рода, что трудно сравнивать. Есть в мире режимы, которые стремительно приближаются к этому, переживая процесс автократизации, например Турция. И мы знаем, что одна из попыток пресечь такую тенденцию в Турции была связана именно с попыткой военного переворота. Но это один случай. Большого массива данных, который позволяет делать прогнозы по России, нет.

Что вы скажете людям, которые считают, что СВО нужна для того, чтобы поднять Путину рейтинг?

Речь шла не о том, чтобы поднять уровень поддержки президента, а о том, чтобы поддержать его на достаточно высоком уровне. Для этого СВО выглядела вполне подходящим средством. Никто же не ожидал, к чему это приведет. Сейчас достаточно оснований считать, что российские власти надеялись, что дело закончится быстро, полным успехом, что и произошло с присоединением Крыма в 2014 году, когда уровни Путина довольно значительно повысились. Поскольку Путин рассматривал этот опыт как исключительно позитивный, то я полагаю, что он счел возможным его повторить.

Александр Аузан говорит, что самое страшное для России в сложившейся ситуации даже не санкции, а потеря человеческого капитала. Предполагался ли властями такой поворот — новая волна эмиграции?

Насколько я понимаю, российские власти в отличие от Аузана не сильно переживают по поводу утраты человеческого капитала. Они сказали: если хотите — возвращайтесь, мы создадим для вас даже некоторые условия. Поскольку эту проблему российские власти в действительности как проблему не рассматривали, то и никаких предварительных мер, чтобы предотвратить отъезд этого самого креативного класса, они не принимали. Полагаю, что более или менее консенсусное мнение в российском правящем классе состоит в том, что «отъехали — может быть, оно и к лучшему».

Возможна ли в России после 2024 года новая операция «Преемник», как было с Медведевым в нулевых?

Я не вижу никаких серьезных стимулов к тому, чтобы сейчас Путин пошел на такую операцию. Он обеспечил себе институциональную возможность избираться еще на двапрезидентских срока. Он верит, что хорошо справляется с обязанностями. Кроме того, он осознает, что риски, связанные с тем, чтобы хотя бы формально передать власть кому-то еще, довольно существенны. Нужны значительно более сильные, чем сейчас, стимулы, чтобы Путин формальную власть передал кому-то и довольствовался чем-то иным с неизвестным результатом. Или вообще просто отошел от власти. Я думаю, что все эти варианты исходя из текущей перспективы просто-напросто исключены. Если не произойдет каких-то чрезвычайных событий, то Путин, конечно же, будет избираться президентом еще на один срок.

Ходили слухи, что Собянина готовят в президентское кресло…

Я бы сказал, что никого в действительности не готовят за исключением самого Владимира Путина. Когда появятся признаки того, что Путин под давлением экстраординарных обстоятельств не будет избираться на следующий президентский срок в 2024 году, то эту тему можно будет обсуждать в лицах. В частности, стоит помнить, что в случае отставки президента Путина его преемником по конституции становится премьер-министр — если даже Мишустин по какой-то причине не сможет, это может быть вице-премьер, который придет ему на смену. Если мы исходим из сугубо легальной перспективы изменений, то мы должны более внимательно смотреть на действующего премьера, его возможных преемников, а также ключевые фигуры силового блока и Совета безопасности. Впрочем, вся ситуация является сугубо гипотетической.

Фото: из личного архива Григория Голосова