Цветаева родилась вместе с Серебряным веком и тут же стала его капризным и легкомысленным ребенком. Она происходила из семьи, принадлежавшей к высшим слоям московской интеллигенции.

Отец — Иван Цветаев — знаменитый профессор, подвижник, директор Румянцевского музея и основатель Музея изящных искусств, обласканный расположением властей и истово преданный работе, совсем не умел быть любящим отцом и мужем. Мраморы Греции интересовали его куда больше, чем семья. Мать — Мария Мейн — была его второй женой и являла собой полную противоположность мужу. Яркая, страстная, блестяще образованная и при этом душевно тонкая, изумительная пианистка и хороший художник, она не была счастлива в браке, хотя и посвятила мужу всю жизнь.

В доме Цветаевых жили дети и от второго, и от первого брака отца. Никакой близости между членами семьи не было. Тягостные совместные ужины быстро заканчивались, и все расходились по своим комнатам. Дети — Марина, Анастасия и единокровные Валерия и Андрей — не столько дружили, сколько дрались. Как потом вспоминала Анастасия Цветаева, «Андрюша “щипается”, Муся кусается, а я царапаюсь».

«Кусалась» Марина и в жизни. Она росла «как молодой дубок» — крепкой, сильной, дикой, самоуверенной, недоступной, да еще и изобретательной. «Муся хвасталась уменьями, недоступными Андрюше и мне: складывать язык трубочкой, шевелить ушами и разводить веером и двигать по желанию пальцами на ногах, — вспоминала сестра Анастасия. — Мы очень старались, не выходило, смотрели на Мусю с почтением и завистью».

Марина не слушалась никого ни дома, ни в гимназиях, откуда ее дважды исключали «за свободомыслие», постоянно влюблялась во всех без разбору, красила волосы, курила с 17 лет, увешала комнату портретами обожаемого Наполеона и легко закладывала в ломбард семейные драгоценности, если не хватало денег.

От избалованной богатой лентяйки ее всегда отличало только одно — невероятно острое переживание жизни. Потом она часто говорила, что постигла все величие бытия «до семи лет», а потом только «училась это понимать». «Я чувствую в себе бесконечный восторг перед каждым облачком, каждым заревом, поворотом дороги, — писала 16-летняя Марина юному Петру Юркевичу, в которого была влюблена. — И вот, Петя, мне бы хотелось и Вам передать свою сладкую способность волноваться. Мне хотелось бы, чтобы Вы, благодаря мне, пережили многое — и не забыли его. Верьте и доверьтесь мне…  Ни один человек, встретившийся со мной, не должен уйти от меня с пустыми руками. У меня так бесконечно много всего. Умейте только брать, выбирать».

«Она научилась читать, а главное — по-настоящему писать с 4-летнего возраста, — вспоминала потом гимназическая подруга Марины Валентина Перегудова. — Я перечитала все толстые клеенчатые тетради (ее детские дневники), которые Марина постепенно перетаскала мне. Меня поражало, когда я читала ее детские записи, как мог маленький ребенок так осмысленно, почти по-взрослому, описывать свою жизнь, свои радости, горести, игры и шалости, обиды, наказания и прочие детские переживания».

Стихи Марина начала писать с шести лет, если не раньше. Она быстро учила языки, с детства говорила на немецком и французском. На них же писала и много переводила. Когда в 1902 году у матери обнаружилась чахотка, девочки уехали с ней за границу и несколько лет провели в Италии и Швейцарии. Потом были Ялта и Таруса, которую Марина полюбила страстно. Сюда на лето она приглашала гимназических подруг, подбивая добродетельных москвичек на разные глупости. По ночам заставляла их вылезать из окна и бежать на Оку купаться голышом. При этом взахлеб читала им свои стихи, которые в 18 лет издала за свой счет (сборник «Вечерний альбом»).

В тот же год Марина познакомилась с Максимилианом Волошиным и летом вместе с сестрой поехала отдыхать на его дачу в Крыму. Там уже гостил 17-летний гимназист Сергей Эфрон — застенчивый юноша с огромными глазищами и длинными ресницами. Эфрон принадлежал к совершенно другой породе русской интеллигенции — жертвенной. Рано умершие родители-народовольцы, покончивший самоубийством брат, хрупкое здоровье и пламенная душа революционера — он был обречен на высокую трагедию. Марина влюбилась тут же, как только увидела его впервые сидящим на скамейке у моря. Потом она вспоминала, что Эфрон был настолько красив, что ей казалось «стыдно ходить по земле». Накануне она сказала Волошину, что выйдет замуж за того, кто подарит ей сердолик. Ну, разумеется, Эфрон подарил ей сердоликовую бусину в первый же день знакомства. Через восемь месяцев они поженились, на всю жизнь оставшись строго на «вы».

Совершенно не приспособленная к семейной жизни Марина тут же родила Эфрону двух дочерей, Ариадну и Ирину, которых «то любила, то разлюбляла». Она терпеть не могла «наседку» Наташу Ростову, боялась семейной «скуки», рвалась в литературу и революцию и относилась к дочерям как к откровенной обузе. Ариадна вспоминала, что за хорошее поведение мать иногда разрешала им войти в ее комнату и даже брала на прогулку. Марина мало изменилась с появлением семьи. Она осталась все той же — свободной, капризной, легкомысленной. В 1914 году ушла от мужа к Софии Парнок, но через два года одумалась и вернулась.

Все эти причудливые поэтические забавы кончились в 1917 году, когда с началом Гражданской войны Сергей ушел в Добровольческую армию. Затем была смерть дочери Ирины от голода в приюте, эмиграция, рождение сына, нищета, отчаяние, возвращение в Россию, арест и расстрел мужа и, наконец, веревочная петля в доме крестьян Бродельщиковых в Елабуге.

Марина родилась там, где все было можно, и умерла там, где ничего уже было нельзя. Между двумя этими крайностями стремительно пронеслась грешная и страшная жизнь одного из самых выдающихся поэтов XX века.

Фото: открытые источники