В издательстве АСТ, в «Редакции Елены Шубиной» вышла книга художника, скульптора, графика, постановщика спектаклей Михаила Шемякина «Моя жизнь: до изгнания». Это автобиография автора от рождения в Москве в 1943 году до изгнания из страны в 1971-м. Книга представлена на ярмарке non/fictio№25, которая проходит с 30 ноября по 3 декабря в «Гостином дворе». «Москвич Mag» публикует фрагмент, в котором Шемякин рассказывает о своем общении с московскими художниками-нонконформистами и о том, как американские коллекционеры скупали их работы за 100 долларов, чтобы выгодно перепродать на Западе.

Москва левацкая

По сравнению с Питером Москва была иной планетой — с шумными мастерскими левых художников, посещаемыми иностранными дипломатами, покупающими их работы, с посольскими приемами, куда нонконформисты приглашались. Как это было не похоже на существование питерской подпольной богемы, на жизнь леваков города, названного «колыбелью революции». Московские нонконформисты не служили ночными сторожами, не сгребали по утрам снег с улиц — они зарабатывали на жизнь, иллюстрируя детские книги или рисуя для научных журналов. И, как в официальных кругах МОСХА, была среди них своя иерархия. Но если в официозе иерархия была денежной, то в кругу леваков иерархия устанавливалась не по количеству денег, а по степени талантливости. Званиями и чинами заведовал и раздавал их чувашский поэт Геннадий Айги, обладающий непререкаемым авторитетом в левацких кругах Москвы.

Первым номером у чувашского арбитра числился Убогий Гений — талантливейший и самобытный художник Владимир Яковлев, страдающий тяжелым глазным заболеванием с замысловатым медицинским названием «кератоконус» и нелегким нервным расстройством, творящий свои живописные и графические шедевры в стенах психиатрических лечебниц. Вторым номером был обозначен «иерарх» Михаил Шварцман.

Я наблюдал забавную сцену в мастерской Шварцмана, когда шел горячий спор по поводу первенства в художественном мире Москвы. Михаил Матвеевич Шварцман, считавший себя, безусловно, главнейшей фигурой среди московских нонконформистов, до глубины души был уязвлен, завоевав по решению сурового арбитра второе место. «Ну Гена! Я не понимаю, почему у тебя Яковлев — номер один?! Ведь номер один — это я!» — негодующе кричал Шварцман на невозмутимого «судью». «Нет, ты номер два», — твердо и непоколебимо картавил в ответ Айги. И вся интеллектуальная Москва в то время знала и понимала, что Володя Яковлев — художник номер один.

Наверное, были и другие списки, делившие художников по номерам, но я в тех списках не числился, хотя с Геной Айги мы были в теплых и дружеских отношениях.

Мои немногочисленные поездки в Москву убедили меня, что и в столичном граде существовали и творили десятки интереснейших художников с индивидуальными манерами, философией и взглядом на окружающий мир. Судьба столкнула меня с некоторыми из них: с лучшим и умнейшим концептуалистом двадцатого века Ильей Кабаковым, с его талантливым окружением — молчаливым эстонским сюрреалистом Юло Соостером, прошедшим сталинские лагеря, с Владимиром Янкилевским, зацикленным на интимных местах особей женского пола и поразившим меня мастерски сделанной гротескной серией офортов «Город», способной соперничать с гойевскими «Капричос». А Анатолий Брусиловский, непревзойденный мастер коллажа, устроивший выставку моих работ в своей мастерской, убеждал меня забросить кисти и карандаши, взять в руки ножницы и банку с клеем и заняться современным искусством коллажа. «Пока ты два часа возишься над рисунком, я успеваю сделать за это время десяток законченных работ в технике коллажа». И даже короткие визиты в мастерские таких мастеров, как Эрик Булатов и Олег Васильев, и знакомство с их своеобразными поисками нового языка в изобразительном искусстве, конечно, оказывали на меня влияние. Но, пожалуй, одной из важнейших встреч в московском андеграунде была моя встреча с Михаилом Шварцманом и его творчеством. Его стремление к системе знакового изображения, духовная связь с древними канонами русской иконы были созвучны моим исканиям и созданной нами с Владимиром Ивановым теории метафизического синтетизма. Столкновение с творчеством московских мастеров-нонконформистов открывало для меня новые горизонты.

Американская «боярыня»

В животе снуют пельмени
Как шары бильярдные…
Дайте нам хоть рваных денег, —
Будем благодарные.

Глеб Горбовский

В лисьей шубе и шапке, восседая в расписных санях, запряженных парой рысаков, она трусила по заснеженным московским улицам на рынок за натуральными продуктами, привезенными из деревень. Отоварившись, она спешила к старинному особняку восемнадцатого века на улице Рылеева, который занимала со своим мужем. Звали новоиспеченную московскую боярыню Ниной Стивенс.

Была она американской подданной, хотя родилась в России, и девичья фамилия Нины Андреевны была Бондаренко. Ее супруг Эдмунд Уильямс Стивенс, корреспондент журнала «Лайф», лауреат Пулитцеровской премии за книгу This is Russia — Uncensored и член компартии Америки, был чистопородным американцем. Особняк, занимаемый американской парой, был сборищем московских леваков различных видов, качеств и калибров, состоящим из художников, поэтов, писателей, перемешанных с иностранными дипломатами, репортерами и журналистами, и являлся в те годы «пупом» неофициальной интеллектуальной Москвы, куда мечтали попасть многие имеющие хоть какое-то отношение к искусству. Создала этот салон и властвовала в нем Нина Стивенс, взявшая на себя роль Пегги Гуггенхайм для бедных московских леваков.

Эта высокая костлявая женщина, перешагнувшая бальзаковский возраст, но еще «со следами былой красоты», тоже могла бы стать собирательницей работ русских авангардистов двадцатых годов, как в это же время делал сотрудник канадского посольства в Москве Георгий Дионисович Костаки. Он покровительствовал художникам московского андеграунда, пригрел на своей даче гениального забулдыгу Анатолия Зверева, обладавшего удивительной способностью одновременно сочетать усердное служение Бахусу и Аполлону. Дачные шкафы «дяди Жоры» он забил пачками экспрессионистических работ, выполненных на бумаге. И использовал он для этого, кроме коробки акварели, все, что в момент творчества попадало ему под руку — будь то пепел от окурков, губная помада или тушь для ресниц дочерей дяди Жоры. Обжигающие своей прямотой и выразительностью мужские и женские портреты, мастерски исполненные двумя-тремя трепетными мазками или броскими пятнами, сумасшедшие пейзажи, петухи, автопортреты…  Один из своих портретов, написанный Зверевым, Костаки подарил мне.

Работы Зверева, так же как и работы русских авангардистов, доставались дяде Жоре почти задаром. Показывая мне полуметровый шедевр Поповой, дядя Жора рассказывает его историю. «Прихожу я к родственнице Любочки Поповой в надежде приобрести какую-нибудь работу ушедшей художницы. «Есть у меня одна Любина работа, сделанная на фанере», — говорит родственница и ведет меня на кухню показать картину, которой заколочено окно. Цена за нее — новое стекло. Я поставил новое стекло и подарил ей торт». (Одна из работ Поповой впоследствии была продана на «Сотбис» за три с половиной миллиона долларов.)

Роль Костаки в сохранении творчества русского авангарда громадна! А неоценимая заслуга Нины Стивенс в том, что она открыла западному миру художников-нонконформистов, организовав в шестидесятые годы первую выставку советского независимого искусства в Америке.

Нина Стивенс прекрасно понимала, что картины московских леваков, собираемые ею, навряд ли достигнут высоких цен русского авангарда. Но не деньги представляли для нее главную цель в коллекционировании работ мастеров андеграунда. Нина Андреевна становится в столичной интеллектуальной среде фигурой, вызывающей восторг и поклонение, волшебницей — вершительницей судеб, покровительницей гонимых и непризнанных, помогающей выживать выбравшим в искусстве нелегкую судьбу и нелегкий путь. Хотя завоевание столь почетного места больших денег Нине Стивенс не стоило, заподозрить ее в корыстолюбии было нельзя. Работы Немухина, Плавинского, Рабина, Мастерковой стоили недорого. Сто долларов в те годы для советского человека были большой суммой, и поэтому опекаемые Ниной Стивенс художники пельменями не питались, и деньги, получаемые от американки, были не рваные, а хрустели и приятно пахли.

В легендарном салоне мадам Стивенс мне пришлось побывать лишь однажды, но это посещение вписало еще одну забавную страницу в мою российскую жизнь.

Дело было так. Господин Михаил Хершкович-Макаренко, сочетавший в своем лице Хлестакова с Бендером и разозливший Союз официальных художников выставками неугодных им авангардистов и леваков, был арестован, судим, приговорен к восьми годам заключения и отбывал свой срок во Владимирском централе — тюрьме для особо опасных преступников, сооруженной в конце восемнадцатого столетия. Каким-то непонятным образом я получил от него письмо, в котором он сообщал, что перед арестом он привез в особняк Стивенсов всю свою коллекцию картин и графических работ, среди которых было большое полотно Павла Филонова, работы Гончаровой и Ларионова, Лисицкого и даже холст Николая Пиросманашвили. И он просит меня забрать их у Нины Стивенс и хранить их до его выхода из тюрьмы.

Вот с этим-то письмом, прихватив с собой своего друга художника Олега Лягачева, я в один из московских вечеров вступил во владения Нины Стивенс. Узнав, что я привез письмо, касающееся переданных ей на хранение картин из коллекции Хершковича- Макаренко, она повела нас с Олегом на кухню, расположенную в подвальном помещении. Кафель, хрусталь, немыслимая печь, старинный дубовый стол с дубовыми стульями…

«Ну, я сейчас напою вас чайком с бисквитами и ознакомлюсь с тем, что написал мне наш бедный арестант», — проворковала мадам Стивенс и, поколдовав у плиты, ускакала на тощих ногах по лестнице наверх, прихватив с собой письмо.

Мы с Олегом сидим молча, разглядывая непривычную для нас атмосферу. В шкафах виднеются ряды бутылок с заграничными этикетками: гавайский ром, шотландский виски, джин, французские вина вперемежку с бутылками «Столичной», между шкафами — русские иконы каких-то великомучеников.

Мы шепотом обсуждаем увиденное и неожиданно слышим тихий шум, похожий на шипенье, исходящий из небольшого никелированного ящичка, стоящего на столе рядом с нами. Пару минут назад у него возилась американка. Мы переглядываемся, прислушиваясь к странному шуму, издаваемому сверкающим ящиком. И мгновенно нам с Олегом становится все ясно: стальной ящик — это замаскированный западный магнитофон, который американка включила перед тем, как оставить нас, чтобы узнать, о чем мы без нее говорим на кухне. Мы самодовольно улыбаемся и понимающе глядим друг на друга. «Нашла простачков!.. Нас голыми руками не возьмешь», — проносятся в наших головах веселящие нас мысли. Мы молчим, со снисходительной улыбкой слушая шуршащую пленку. «Аппаратура-то американская малость устаревшая», — пишет мне на салфетке Олег. Я киваю, и в этот момент из магнитофона с шумом вылетают три обжаренных куска белого хлеба и падают на стол, за которым мы сидим, в изумлении открыв рты.

«А вот и тосты поджарились! — раздается бодрый голос Нины Стивенс, спустившейся по лестнице. — Сейчас чашку чая и тосты с икоркой», — ласково говорит она, наливая нам густой чай из фарфорового чайника. И пока мы пьем чай, жуя роскошные тосты, густо намазанные черной икрой, она сообщает, что вся коллекция картин Хершковича-Макаренко давно уже находится в Америке, но, разумеется, когда ее владелец выйдет на свободу, она привезет картины из Америки и ему возвратит. И, поймав мой недоверчивый взгляд, она скороговоркой повторяет: «Верну, верну, конечно, Миша получит их обратно. Просто в Нью-Йорке их хранить надежнее. А вы ведь тоже художник? Макаренко мне как-то рассказывал, что выставлял ваши работы в своей галерее в Новосибирске. Я бы хотела взглянуть на них».

В папке, которую я привез с собой с желанием показать москвичам свои работы, лежали серии моих офортов «Метафизические головы и бюсты». Быстро пролистав их, Стивенс заявляет:

«Очень интересные работы. Думаю, что стоит показать их в Америке. Я постараюсь пристроить их в хорошую галерею и, когда они продадутся, привезу вам деньги. А для начала я даю вам аванс — сто долларов. Согласны?»

Ну кто тут не согласится: выставка за океаном и потом, возможно, будут и какие-то деньги. Сунув мне сто долларов, Нина Андреевна забирает у меня папку с работами и куда-то уносит. А через пару минут приглашает нас с Олегом на коктейль в салон, расположенный на верхнем этаже.

Да, салон Нины Стивенс отличался от салона Клавдии Петровны и размером, и составом публики, непринужденно беседующей, мешая русскую речь с английской, разгуливающей с бокалами в руках и разглядывающей картины московских художников, развешанные на стенах вперемежку с иконами в тяжелых серебряных и позолоченных окладах. Нужно было быть воистину неординарной личностью, чтобы суметь собрать вокруг себя столько талантливейших и интересных личностей столицы.

Салон мадам Стивенс, наверное, был первым предшественником послеперестроечных сборищ, названных тусовками, только в отличие от них здесь можно было встретить действительно подлинный цвет интеллектуального и художественного мира Москвы. Создательницу этого рафинированного сообщества, восседавшую в середине зала, окружали непризнанные гении: элегантнейший красавец Владимир Немухин, похожий на Степана Разина недавно вышедший из очередного запоя непревзойденный мастер фактурной живописи Дима Плавинский, молчаливая, очаровывающая осенней красотой Лидия Мастеркова, творящая абстрактные коллажи, сочетающие масляную живопись с вклеенными с безупречным вкусом старинными кружевами.

«Неофициальный министр культуры России» Оскар Рабин, творец натюрмортов с почивающей на газете «Правда» селедкой и полутораметровых копий со страницы своего советского паспорта с указанием национальности, гласившей о его принадлежности к избранному народу, сидел в углу, отдалившись от центральной фигуры салона, величественно восседающей в дореволюционном дубовом кресле, украшенном резным двуглавым орлом.

Выпятив павлином грудь, облаченную в белоснежную рубашку, украшенную бабочкой, в роскошной английской паре, снисходительно поглядывая на окружающих, бросал ироничные реплики коллажист и коллекционер старины Анатолий Брусиловский, прозванный Корифеем Корифеевичем. В проемах то одной, то другой двери возникала и тут же исчезала стройная фигура «чокнутого» красавца и поэта-новатора Генриха Худякова, а в глубине салона щебетала, стараясь привлечь к себе внимание, еще не совсем оперившаяся московская дива Елена Щапова, приведенная в салон своим пребогатеньким супругом.

Среди всей этой преинтереснейшей среды не было Ильи Кабакова, одного из самых ярких представителей московского неофициального искусства. Может, чуткий нос Стивенсонихи не учуял гигантского таланта Кабакова, но мне кажется, что Кабакова не было там по иной причине. Однажды я спросил Илью, почему он не бывает у Стивенсов, и он сухо ответил мне, что ни с агентурой Америки, ни с агентурой КГБ он предпочитает дела не иметь. Умнейший из людей, встретившийся в моем жизненном пространстве, был, как всегда, прав!

Спустя многие месяцы, поистратив полученную от Нины Стивенс сотню долларов, я решился позвонить Нине Андреевне и узнать, удалось ли ей устроить в Америке мою выставку и не продались ли на ней какие-нибудь из моих работ. «К сожалению, все твои работы у меня конфисковали в аэропорту советские таможенники, и нам с тобой придется смириться с этой жестокой несправедливостью», — прозвучал в телефоне печальный голос американки. Ну что же мне еще оставалось делать в то время, как не смириться…

Десятилетиями позже, когда я был уже гражданином Америки и работал в снимаемой мною мастерской, расположенной в нескольких часах езды от Нью-Йорка на побережье Лонг-Айлендского залива, явилась ко мне живущая неподалеку владелица престижной галереи Элен Бенсон. Американка сообщила, что счастлива увидеть русского художника, выставку работ которого она имела честь устроить в своей галерее в 1969 году. На мой вопрос, откуда же у нее появились мои работы, она ответила, что приобрела их в Нью-Йорке у известной коллекционерши русского неофициального искусства Нины Стивенс. Чтобы не расстраиваться, я не задал Элен нескромный вопрос, почем она их приобрела…  А чуть позже меня разыскал отбывший свой срок и отпущенный в Израиль Хершкович-Макаренко. Он сообщил, что, ссылаясь на отсутствие каких-либо документов, доказывающих, что Нина Стивенс получила от него на хранение коллекцию его картин, она возвращать ничего не намерена и просит оставить ее в покое.

Печальная и не очень красивая история…  Но несмотря ни на что, останемся благодарны тем немногим людям, которые обратили внимание на забытое и преследуемое русское искусство, сумели оценить его не только духовную, но и материальную ценность и извлечь из этого пользу.