Ольга Андреева в разгар частичной мобилизации побывала в московском военкомате и не увидела там ничего ужасного.

Районный военкомат не Диснейленд. На второй день после объявления о начале частичной мобилизации я пришла сюда в первый раз. На дверь нашей квартиры приклеили стопятисотую повестку с просьбой явиться-таки в военкомат и получить наконец освобождение больного сына от армии. Тогда здесь было почти пусто. Железную решетку, отделяющую предбанник от святая святых призывной комиссии, охраняла деловитая тетенька. Чтобы попасть внутрь, надо было убедить в необходимости этого тетеньку в окошке, пройти через железную решетку, рамку, а потом еще и мимо бдительного ока трех серьезных охранников. Впрочем, все оказалось грозным только с виду. Тетенька, едва взглянув на мою совершенно несерьезную повестку, пропустила без вопросов и документов. Охранники равнодушно смотрели в стену.

В длинных обшарпанных коридорах всех военкоматов страны царит та вечная канцелярская тоска, какая бывает везде, где много людей и документов, например в старых советских собесах. Ассоциации напрашиваются сами собой. В этом чистилище между войной и миром время никуда не движется. В тусклую даль здешних коридоров сегодняшние призывники уходят точно так же, как уходили туда их отцы 30 лет назад и деды 70 лет назад.

Правда, теперь вместо зажигательных плакатов Кукрыниксов на стенах висят строгие предупреждения, оставшиеся с ковидных времен: «В военкомате разрешается находиться только в маске!», «Дистанция 1,5 м!». В масках тут давно никто не ходит, а дистанцию держать особенно некому.

Вместе со мной в очереди перед кабинетами медкомиссии сидели всего трое: один веселый парнишка с татуировкой летучей мыши на шее и еще пара ребят. Оказалось, что «летучая мышь» мобилизован по повестке, а двое его одноклассников пришли до кучи записываться в добровольцы.

Ребята постоянно бегали курить, ржали как молодые кони и вели себя так, будто сегодня если и не Новый год, то как минимум Первое мая. Я смотрела на них и пыталась совместить их оптимизм с мрачными комментариями либеральных политологов.

«Частичная мобилизация сформулировала частичную эвакуацию, то есть массовый отъезд граждан призывного возраста за пределы страны. Частичная мобилизация выступила шоком для социума. Власть стремится к тотальности и игнорирует мнение граждан», — пишет Дмитрий Михайличенко. А вот член СПЧ Екатерина Винокурова: «После начала мобилизации я теперь уверена и в ядерной войне, и в бомбежке Москвы, и в том, что мы все умрем».

Граждане в лице веселой троицы этой уверенности явно не разделяли.

Во время моего второго посещения в военкомате было заметно веселей.

— Я уже свое вчера отплакала!

Милая светловолосая и ясноглазая девушка произносит эту страшноватую фразу и так заразительно хохочет, что я не знаю, сочувствовать ей или смеяться вместе.

— Неужели вам не страшно?

— Вот вы как моя мама! — хохочет девушка. — Она мне вчера говорит: «Ну ты чего ревешь? Вернется он, никуда не денется». А я говорю: «Да я за него не боюсь. Я реву просто потому, что он уезжает». Он уезжает! Понимаешь? Ну, конечно, я буду реветь. А ты как хотела? Я ж его люблю…

Мы болтаем с небольшой компанией ребят возле военкоматских дверей. Трое парней, самокат и девушка. Мелированные пряди в волосах, в ухе мелькает серьга.

— Вы сюда по повестке? — спрашиваю я парней.

— Нет, мы студенты. Нам не пришло ничего, — отвечают хором. — Мы друга провожаем. Ему вчера повестка пришла.

— Он на срочку или мобилизация?

— Да он вообще мужик! — ребята аж подаются вперед, так их распирает гордость за друга.

— Десантник. Служил в Карабахе. Есть опыт военных действий.

— И вы за него не боитесь? — я оборачиваюсь к юной жене.

— Честно? Вообще не боюсь, — девушка снова заливается серебряным смехом, который ну вот никак не тянет на истерику. — Он же у меня мужик!

— Вы патриоты? – спрашиваю я.

— Ну как сказать, — девушка неожиданно делается совершенно серьезной. — Я очень люблю родину, но к власти у меня есть вопросы…

Тут моя сигарета заканчивается, я вхожу в военкомат, так и не узнав, какие вопросы эта очаровательная солдатка хотела бы задать властям.

Внутри предбанника обнаруживается толпа. Здесь уже никто не смеется так заливисто. Но и драмы на лицах нет. В призывной комиссии обед, надо ждать, и все томятся. Как бывает во всех русских очередях, все понемногу начинают знакомиться. Вот мать и отец ждут сына, который успел просочиться внутрь еще до обеда.

— Повестка пришла, а он студент, — говорит мама. — Вот пришли разбираться.

Я пытаюсь найти в этих людях хоть что-то, напоминающее тревогу. Но нет.

— Много ошибок с призывом, не знаете? — нажимаю я. — Говорят, гребут всех.

— Да нет, — спокойно пожимает плечами мать. — Повестка пришла вчера, когда еще постановления о студентах не было. Сейчас разберутся, отпустят.

Еще пара скучающих парней держит в руках бумажки — повестки и справку из вузов. Они тоже студенты и скоро пойдут домой. Волнуется только одна пожилая женщина. Рядом с ней молодая девушка. На обеих нет лица.

— Вы тоже мама? — спрашиваю я.

— Да, сыну пришла повестка, а у него язва и трое детей, — говорит женщина, кусая губы.

— Для многодетности надо четырех иметь или чтобы беременность четвертым была 20 недель, — вздыхает девушка, то ли сестра, то ли жена.

— А как же он служил с язвой?

— Да он и не служил! — машет рукой мать. — Его призвали и тут же отправили в санчасть. Он там пролежал полгода с кровотечением, ну его и комиссовали. А в документах написали, что он отслужил срочную службу. Ох.

Женщина отворачивается к окну, девушка обнимает ее за плечи.

— Мы надеемся, что его отпустят, а там как Бог даст…

Наконец за окошком появляется все та же деловитая тетенька, и очередь оживляется. Никаких переговорных устройств тут нет, поэтому каждый новый посетитель должен громко орать, объясняя далекой тетеньке свои проблемы.

— Я из «Росатома»! Я из «Росатома»! — басовито доводит до тетеньки крепкий парень лет тридцати. — Да. Да. «Росатом». Нет, повестка не приходила. Я в командировку еду на полгода. Хочу это оформить официально. Да. Мне нужно понять, какие документы приносить.

Парень скрывается за железной решеткой. Трое охранников уже вовсе не сонные, как в пятницу, а очень даже бодрые, быстро залезают к парню в сумку, проводят через рамку металлоискателя. В мерное движение очереди ураганом врываются две могучего вида дамы и, распихивая всех, продираются к окошку.

— Мы из налоговой! — кричит крашенная в яркое белое дама с ослепительной красной помадой на губах. — Нам документы на отсрочку. Да. Срочно.

Неприступная тетенька в окне отправляет дам в очередь. Те возмущенно фыркают, но подчиняются. За решеткой один за другим исчезают студенты, и очередь наконец доходит до меня. Долго объясняю, что пришла оформить военный билет больному сыну. Показываю паспорт, повестку, тетенька куда-то звонит, вызывает дяденьку, тот выслушивает все снова и бодро машет рукой — проходите. Железная решетка хищно клацает, я уже внутри.

— Ножи, газовые баллончики есть? — охранники давно отработанными жестами машут вокруг меня металлоискателями.

— Сумку покажите, проходите, — не глядя говорит старший.

Я уже выяснила, что всех призывников отправляют на четвертый этаж. Мне надо на первый. Но из любопытства залезаю наверх. Будущих героев спецоперации охраняет еще одна деловитая тетушка, вооруженная электротермометром.

— Вы куда, девушка, сюда только по повесткам. У вас есть повестка?

Я смиренно отправляюсь на первый этаж. Заглянуть в глаза героям не удалось. Врач призывной комиссии — женщина ироничная и много повидавшая — напоминает фронтовых хирургов. Не хватает только погасшей беломорины на губе.

— Как тут дела с мобилизацией? Много отказников? — спрашиваю я, пока она что-то пишет на бланке.

— Я вам так скажу, — шаляпинским басом отзывается врач. — Вот все эти очереди на границах, все эти истерики — я этого не понимаю. Если ты имеешь что-то против власти, ну ты скажи, но только без крика, без эмоций, ты скажи аргументированно. Вот это у нас не так, а надо вот так. Ну тебя послушают, с тобой поговорят. А когда истерики начинаются — ну ты мужик или ты не мужик?

— А ваши дети служили?

— Конечно! — фыркает врач. — У меня сын служил в ВДВ и внук сейчас служит. А как еще-то? Мужиками надо быть.

Трепетное, хрупкое и ранимое сердце любого военкомата — документация. В прошлом году министр обороны Сергей Шойгу назвал военкоматы символом архаики и объявил о начале их тотальной цифровизации «в целях трансформации военных комиссариатов в удобные, многофункциональные учреждения». Уж не знаю, что этому помешало, но шкафы призывной комиссии по-прежнему ломятся от бумажных папок. Компьютеры грустно стоят на столах и мигают спящими экранами. Личные дела военнообязанных граждан не в базах, а на шкафах. Точно так же, как в далеком 1941 году, пожилые работницы призыва бабочками порхают в дебрях документооборота. На поиск личного дела может уйти пять минут, а может и полтора часа. Я оказалась среди вторых. Документы моего сына искали около часа.

Пока ждала, слонялась по оглушительно пустому коридору перед кабинетами медкомиссии. Вот как странно, думала я, где-то там, в фейсбуке (признан экстремистской организацией и запрещен на территории РФ) и телеграм-каналах, истеричные дамы и нервные политологи рассказывают ужасы про страну, которая катится в пропасть, и народ, который вот-вот возьмет Кремль на абордаж. ВВС и Ксения Собчак со слезой в голосе рассказывают о плачущих матерях и студентах, которым по ночам приносят повестки и тут же отправляют на фронт. Почему эта страшная картина настолько не соответствует обыденной реальности призыва, где деловито решаются проблемы и просто некому плакать?

— Вы по повестке? Мобилизация? — спрашиваю я молодого человека, который наконец возник на горизонте этого бесконечного пустого коридора.

— Да, вот на медкомиссию направили, — спокойно отвечает парень, чем-то похожий на актера Пускепалиса.

— У вас какая военная специальность?

— Я связист. РВСН.

— Боже мой, какие страшные слова!

— Не страшные. Красивые! — улыбается парень.

— Вы не боитесь?

— Нет. Совсем. Надо — значит, надо. Я же мужик, — отвечает он и виновато пожимает плечами.

Московский военкомат сейчас, наверное, единственное место в городе, где так часто произносят эти слова — я же мужик.

Фото: Сергей Киселев/АГН «Москва»