Из японского искусства в массы точно пошли две вещи — графичное изображение волны и психоделические ромашки Такаси Мураками. Автор знаменитой волны — Хокусай. Анализом его творчества, а именно каталога под названием «Манга», занимается японист Евгений Штейнер — даже недавно выпустил книгу «Манга Хокусая. Боги и люди».

Манга — это стиль иллюстрирования, жанр или просто нарицательное существительное?

У Хокусая значение очень отличается от того, что сейчас понимают под словом «манга». Сейчас манга вообще обходится без перевода, потому что плотно вошла в обиход российской или американской культуры. Но у Хокусая манга не комиксы, не графический роман или повествование для молодежи, как теперь. Это слово, которое Хокусай не придумал, хотя говорят, что именно он нарисовал первую мангу. Но это не совсем так — это была первая знаменитая манга.

В 1814 году вышла книжечка абсолютно неизвестного художника, где в названии было слово «манга». Непонятно, кто был раньше: он или Хокусай. Вполне возможно, что художник назвал так свою подделку — Хокусай увидел и, готовя свою работу, решил, что ему подходит — тогда копирайта не было, можно было брать, что хочешь. Чем он и пользовался, перерисовывая менее известных художников и часто делая это лучше, чем исходник.

Хотя это не столь важно: слово уже существовало в литературе и означало нечто, не имеющее никакого отношения к графическим романам; так в Древнем Китае называли некую мифическую птицу — звучит это по-китайски «Маньхуа», по-японски — «Манга»; те же самые иероглифы. Про эту птицу писали в одной из старых книжек: она летает весь день над великим океаном, ловит мелкую рыбешку и не может насытиться. Автор, который вспомнил про эту мифическую птицу, писал, что есть люди, которые занимаются то тем, то этим — то картинку рисуют, то в шахматы играют, герой же занимается только одним: сочиняет с утра до вечера и никак не может насытиться, как та мифическая птица Манга. Очень может быть, что Хокусай знал эту книжку и дал своим картинкам название «Манга Хокусая», которое я в итоге перевел как «многообразные неисчерпаемые картинки», или «ненасытно разнообразные картинки».

В жанровом смысле Хокусай опирался на богатую традицию японских и китайских книг, где большая часть была занята именно изображениями — текста или вообще не было (редко), или несколько иероглифов. Такие книги могли быть совершенно развлекательными, например книжки-карикатуры. С другой стороны, могли быть графические энциклопедии на медицинскую тему или о жителях далеких стран, чаще всего мифического характера.

Когда я начинал работать над «Манга Хокусая», я невольно удивлялся, откуда он так много знал — на его страницах можно встретить что угодно: и животных, которых никогда не было в Японии, и разных второстепенных божеств, которых никогда не было в индийской мифологии — он работал с этими энциклопедиями и иконографическим сводом буддийских божеств, который был выпущен за два века до него, у него были эти книги, и он перерисовывал оттуда все, что хотел.

А современная манга в значительной степени продукт карикатур и юмористических журналов типа японского «Панча» конца XIX века.

Насколько это массовое искусство?

Манга была безумно популярна. И Хокусай, и множество других художников делали книги-картинки. Люди любят смотреть картинки больше, чем читать. Книжки бывали разных жанров. Я бы не назвал мангу произведением низкого жанра, а сказал бы, что культура народная, популярная.

Японский лубок?

Лубок — когда рисуют крестьяне, живописи не обученные, а у Хокусая было великолепное техническое мастерство. Он был рисовальщик от бога — и умножал умения десятилетиями каждодневной практики. Мог изобразить что угодно в каком угодно ракурсе — человека в полете.

Кто покупал Хокусая?

Он работал и для богатых тонких заказчиков — делал для них живописные свитки: картину, которую рисовал кисточкой и краской на шелке или бумаге.

Можно ли сравнить с Гюставом Доре и его гравюрной работой?

Можно, только в этом случае Библии как таковой не было — главное место в этой книжечке занимали рисунки, иногда подписи отсутствовали совсем. В первом издании были только картинки. Во втором издании появились иероглифы с именами — изначально переоценили культурный багаж широкого покупателя: оказалось, что не все знали, кто изображен. Понадобились такие краткие сообщения. Длинного большого текста за этим не стояло.

Первые западные исследователи сравнивали Хокусая с Доре. «Хокусай — японский Доре» — так его называл Сергей Николаевич Китаев, известный коллекционер, в частности, гравюр.

Как манга повлияла на западную культуру?

На Западе из нее черпали самые разные сюжеты. Например, главный художник Севрской мануфактуры под Парижем Бракмон начинал как импрессионист вместе с Клодом Моне и другими. Ему принадлежит честь открытия манги Хокусая в Париже. Он довольно много перерисовывал оттуда сюжетов в своих фарфоровых сервизах.

Как в России увлеклись Японией?

Японская гравюра Хокусая и его манга стали известны и в России, и в Западной Европе в конце XIX века. Без японизма не было бы искусства ар-нуво. Кстати, так назывался художественный магазин Зигфрида Бинга, где продавались как раз восточные, прежде всего японские, предметы искусства.

То есть ар-нуво — это японское шинуазри?

Это тоньше. Начать стоит с того, что ар-нуво, если не брать конкретное название магазина Бинга, все-таки европейское направление в искусстве. А шинуазри — китайщина. «Жапоназри» можно сказать в пандан.

В ар-нуво совсем не обязательно, чтобы были восточные мотивы. Там были восточные формальные приемы, заимствованные у японской гравюры. Например, у Билибина в цветных рисунках есть черные контурные обводки — это один из главных, легко узнаваемых его принципов. Зачем вдруг ему понадобился такой контур, которого раньше в искусстве Европы практически не было? Затем, что этот черный контур был в японских ксилографиях.

В ар-нуво, даже в живописи, художники предполагали локальные тона без значительных светотеневых моделировок. Сам факт развития гравюры на дереве на рубеже веков тоже влияние японцев: например, Анна Остроумова-Лебедева, которая много изучала коллекцию Китаева и его Хокусая. Есть довольно много других имен, у которых это не столь сильно, но присутствовало.

Кто кроме Китаева собирал японщину в России?

Все коллекции были незначительны. Хотя иной раз качество отдельных листов было выше, чем в коллекции Китаева — у нее была сложная несчастливая история. Александр Бенуа, князь Щербатов — многие офицеры были среди первых покупателей-собирателей, флотские ходили в плавание к японским берегам и иногда надолго останавливались на стоянку, на полгода-год. Они покупали оружие и брик-а-брак (поделки, безделушки).

Интерес к японскому искусству и его доступность не были связаны с буддизмом: если он был, то ламаистский — бурятский. В Петербурге перед революцией было несколько художественных лавочек-галерей Хасэкавы, который продавал японские гравюры. Это можно было купить на месте или привезти из Европы, где их было намного больше, или непосредственно из Японии.

В чем заключался советский ориентализм?

«Ориентализм» здесь уместное слово, хотя к этому термину сейчас надо относиться с осторожностью — он изгажен и испохаблен левыми активистами, некритическими поклонниками Саида.

Новая волна интереса к Востоку в Союзе шла от интеллигенции, как творческой, так и итээровской — не просто к японским красивым картинкам, а к источнику духовности, которой так не хватало в застойные времена. Тогда официально идеология уже перестала работать, а за интерес к чему-то альтернативному бросились сажать и расстреливать. В круге чтения появилось много всякой хрени вроде перепечаток пособий по йоге, теософии. Те, кто был потоньше, доходили до Японии, до японской поэзии — знаменитые сборники танка или хайку, или дневниковая проза вроде Сэй-Сёнагон — «Записки у изголовья». Эти стихи, а также японская живопись, в большей степени гравюры, в первую голову именно Хокусай с его «Большой волной» и пейзажами, были как бы окном в альтернативную реальность: думаю, я сам отдал изрядную дань тогдашнему интересу, даже сделал это чуть ли не своей специальностью.

Вообще интерес к Востоку был просто одним из проявлений кризиса позднесоветской системы: Япония помогла преодолеть этот кризис в каком-то смысле, хотя пришлось заплатить большую цену: Япония была альтернативным путем развития культуры по отношению к западному, иудеохристианскому миру. Путь этот заключается в большем коллективизме и минимизации личных потребностей: для нищего советского существования это был очень хороший пример того, как можно жить, довольствуясь малым, да еще и эстетизировать это. Не ограничивать себя на пуританский манер, а играть в эстетизированную бедность: ваби-саби.

У японцев пытались научиться жить — как нужно взаимодействовать с враждебным окружением. Когда меня спрашивают, почему я вдруг занялся Японией, я говорю, что, будучи застойным юношей, хотел быть как можно дальше во времени и пространстве от окружающей меня реальности. Эскапизм был тогда знамением времени, и не просто эскапизм и аскетизм, а эстетически обыгранное воссоздание другой реальности.

У японцев в Средние века был жанр пейзажной живописи под названием «картина сердца», когда рисовали идиллические горы, воды, ручейки — и обязательно маленький домик, в котором сидел ученый книжник, не занимался земной грязью и хренью, а читал книжки, выпивал, смотрел, как бабочки порхают, и думал, что, может быть, он тоже бабочка. Этот эскапизм был актуален для многих в средневековой Японии: не у всех была возможность удалиться в горы и на все наплевать, но уходили душою в эти картинки — примерно так же многие застойные юноши моего поколения, впрочем, и до меня, и после, увлекались Японией, экибаной, дзеном. Часто это имело смешные формы, но, думаю, Япония оставила очень сильный след в позднесоветской ментальности, в частности породила тип ленивого, неактивного и предпочитающего уход от реальности человека, нежели активного созидателя и борца. В одном интервью, помню, выразился, что в свое время Япония многих увела в сухой сад — так оно и было: сад — засохший, из которого ничего толком вырасти не могло.

Оттуда вырос и Пелевин — дзен для широких масс любителей Востока. Хотя у него есть замечательное выражение, которое мне очень понравилось: «Буддизм — реакция на нехватку товаров первой необходимости».

Насколько была известна в Союзе «Манга Хокусая»?

Лишь отдельные картинки были известны, их печатали в общих альбомах, была, впрочем, маленькая книжечка, изданная в «Науке» — кандидатская диссертация дамы-японистки, вышедшая в 1968 году: маленький тираж, черно-белые картинки; книжечка была неизвестна и не очень хорошо написана. Когда я стал работать над своей «Мангой», то увидел, что эта диссертация-книга была практически вся перекатана с одной американской, включая ошибки американского автора, плюс ошибки, сделанные переписчицей от недостаточного уровня владения английским языком. Вообще в советское время существовал такой принцип в отечественной науке: если наложить лапу на книжку, которой нет у других, можно оттуда беззастенчиво списывать и выдавать за свое — про мангу тогда как раз знали не очень много. В целом про японское искусство знали, про Хокусая как такового знали — была Беата Григорьевна Воронова, которая 58 лет работала хранителем того, что осталось в Пушкинском музее от коллекции Китаева. Беата Воронова, дама достойная и редкостной красоты, писала про Хокусая и его мангу что-то общее. Но не было по-настоящему глубоких работ, основанных на владении материалом источников или западной новейшей литературы.

Дополнялось ли японское культурное наследие советской властью дополнительными смыслами? Вон Куросаву любили и поддерживали.

Куросава был режиссером мировой известности — в то время практически все можно было смотреть в Советском Союзе, если не на больших экранах, то на каких-то клубных площадках, в домах творчества — еще мальчонкой я ходил в Дом кино, где на просмотрах было все, что угодно. А какие-то фильмы доходили до массового зрителя, в том числе, думаю, «Расёмон» или «Семь самураев».

Резюмируя, можно сказать, что была всеобщая волна интереса к Японии на самых разных уровнях. У правительства, про которое я мало знаю и никогда не интересовался его мотивами, явно была установка на нормализацию отношений с Японией: примирение в области культуры — очень хороший тактический ход, сейчас это называют мягкой силой. Вот были фильмы и про тысячу журавликов и девочку Садако («Здравствуйте, дети»), и «Маленький беглец» — про то, как японскому мальчику все помогали в Советском Союзе.

Отвечая на ваш вопрос, можно, наверное, назвать это пропагандой, но то, с чего мы начали — «Манга Хокусая» и интерес к Японии интеллигенции, не встроенной в советскую систему, — это совсем другое.

Фото: из личного архива Евгения Штейнера