Мой папа — уважаемый петербургский океанолог, получивший правительственную награду за то, что произвел сложные расчеты, позволяющие предотвратить вымывание песка из Невы. В общем, профессор Бояринов — прям уважаемый. А мама у меня художник-шрифтовик — раньше такие профессии существовали: она рисовала красивые афиши кинотеатрам и различные объявления. То есть у меня такая классическая петербургская семья ученого и художницы. Я стала дизайнером — с шести лет знала, чем я буду заниматься.

Я хорошо помню себя с шести лет: мы живем на Кубе, в Гаване, и я делаю всевозможные платья для кукол из цветов. Потом мы вернулись в Россию, где папа стал деканом Макаровки (Государственный университет морского и речного флота им. адмирала Макарова), и мы поселились в новом элитном комплексе, построенном для крупнейших компаний. Тут же была и новая школа №590, в которой применялись новейшие образовательные технологии — ее несколько раз признавали школой года. Там действительно давали возможность детям развивать свои таланты, были профильные классы и внутришкольные деньги. Там я училась в физмат-классе, а внутришкольную валюту я зарабатывала росписью стен и пошивом платьев для Барби. К девятому классу уже нужно было определяться, буду я великим математиком или художником. Я поняла, что математиком точно не буду — все это время я параллельно ходила в художку, поэтому и пошла после девятого в школу при Мухинской академии (СПБГХПА им. Штиглица). Была там одной из лучших учениц — преподаватели говорили: «Кто поступит, как не Бояринова?!» А я не поступила. Это было круто — первый раз в жизни мне сказали серьезное «нет». Мне это было очень полезно. Недобрала буквально пару баллов по профильному заданию. А все потому, что я очень хотела понравиться. С тех пор я хорошо усвоила урок, что лучшее, чем мы можем быть — это самими собой и никем больше. А еще всю жизнь я помню то, о чем отец говорил мне с детства: если хочешь быть лучшим, то самый простой способ это сделать — быть единственным в своем роде. Он и сам мальчиком выигрывал состязания в конструировании самолетов, потому что делал такие модели, за которые никто больше не решался браться.

А вот когда я поступала на следующий год, то на экзаменах мне вообще было все равно — я уже работала моделью, зарабатывала на жизнь, реализовывала себя. Тут мне было у кого учиться: моя старшая сестра была петербургской топ-моделью, она потом уехала работать для дома Dior в Париж. И вот я пришла на экзамены — раз-раз. И в итоге мою экзаменационную работу показывали всем как лучшую: «Вы понимаете, что так можно и у нее самый высокий балл?!» С тех пор я знаю, что в творчестве стесняться не надо. В академии Штиглица меня все гладили по головке, а после четвертого курса выгнали из института. Я жила модой и послала свои работы в крупный кутюрный французский дом, тем более что моя сестра уже вовсю моделила в Париже. Она передала мои работы, и ей ответили: «Пускай приезжает, только сначала пусть выучит французский». Я им пообещала, что выучу язык, но, конечно, ничего не выучила. Все равно взяли — был хороший английский (тоже спасибо наставлениям отца). С ранней весны и до конца лета я работала в парижском доме от-кутюр (Torrente haute couture). Возвращаюсь — у меня дипломы, а декан говорит: «Извините, практики нет — до свидания». Ну и до свидания! К тому времени я уже устроилась работать в крупный бренд, у которого было пять магазинов в Петербурге. И это была моя не первая работа — до этого я работала с китайцами, разрабатывала им модные коллекции для выхода на европейский рынок, ездила на юг Китая, работала с их производствами. А до этого работала дизайнером для одежного бренда Fetish. Я с 18 лет, не останавливаясь, работаю по профессии. Опыт работы в Китае был смешной: у меня были ярко-красные волосы, мини-юбка, рост 180 — глухой юг Китая, и я им объясняю, как стыкуются друг с другом детали конструкции.

А петербургский бренд, в котором я работала по возвращении из Парижа, был еще интереснее — не очень дорогая одежда с постоянной сменой коллекций, то есть я каждый день должна была утверждать к запуску одну-две новые отработанные вещи. Выходных не было — субботу и воскресенье я проводила в наших магазинах, чтобы понимать, как люди реагируют на одежду, как она сидит на среднем покупателе. Так я начала ездить в Италию каждые полтора месяца на закупку тканей и нескончаемо разрабатывала новые модели. Проработала я там полтора года, у меня уже родился первый ребенок, а декана, который меня выгнал из института, к этому времени уволили. Когда декана не стало, кафедра написала петицию: «Верните нам Бояринову!» — и меня вернули. К тому времени у меня были ребенок, постоянная работа, я открыла свой кутюрный дом. И вуаля — вернувшись в институт, я поняла, что студенты зря ноют из-за своей высокой нагрузки, потому что это по сравнению с тем, что происходит в обычной взрослой жизни, ерунда. И так я легко получила красный диплом, потому что ходила на учебу отдыхать от остальной части своей жизни вне учебы. Преподаватели говорили: «Ой какой свободный мазок у Бояриновой!» А что мне там стесняться? Я понимаю, что это не реальная жизнь, это было своего рода арт-терапией.

Окончание института ознаменовалось полноценным показом, разумеется, в Макаровке на Васильевском острове. Огромный полномасштабный показ, на котором я познакомилась со всей прессой, потому что лично позвонила (еще и несколько раз) каждому человеку в Петербурге, чей номер могла узнать. Огромная деревянная лестница, высоченные двери, курсанты на входе играли «Марш славянки».

И вот мой кутюрный дом потихонечку развивался — вместо ремонта на кухне папа купил мне три швейные машинки. В конце концов мы приходим к тому, что я живу в Петербурге — это моя комфортная зона. Делаю показы, меня хорошо знают. Для проведения показов мне уже не сложно найти помещение и алкогольных спонсоров, у меня два шоурума — на Пушкинской, 9, и на Невском, около Татьяны Парфеновой. Жизнь прекрасна! А потом у меня образовался французский муж-фотограф, которому ультимативно было сказано, что во Францию я не поеду, потому что и так постоянно ездила туда с показами и выставками и понимала, что жить там не хочу. Но в итоге я оказалась в Париже, потому что бахнул кризис 2008 года и все попадало. Моя работа была тесно связана с благополучием моих клиентов, а это были независимые бизнесмены, которые и пострадали от этого кризиса. Многие из них уехали в Лондон. И было принято решение переезжать туда, мы уже собирались, но у меня появился еще один ребенок. Производство в России уже было распущено, все концы обрублены, и я махнула рукой: во Францию…  В Париже я начинаю делать все то же самое, что и в Петербурге, поскольку меня уже знали местные промоутеры, я смогла собрать народ на показ коллекции из моего любимого материала — кожи! Ремарка: французская публика отличается от русской тем, что вот в России, когда 200 человек приходят на показ, потом пообщаться лично за кулисами приходят не больше двадцати. А во Франции после показа ко мне прибежали все эти 200 человек, ничего, что они меня не знают, их это вообще не смущало. Я к тому моменту уже неплохо владела языком и понимала, что хоть они и хвалят мои работы, но аккуратно уточняют: это же ненастоящая кожа? Очень даже настоящая. «Убийца», — шикали мне. И тут я поняла, что карьера моя под вопросом…

Повышать квалификацию модельера в Париже — одно удовольствие. Два раза в год там проходит крупнейшая мировая выставка тканей и достижений в текстильной промышленности Premier Vision, которая богата образовательными программами, где можно выучиться с нуля чему угодно в области моды. Большая часть этой огромной выставки посвящена экологии вместе со всеми сопутствующими образовательными программами. Вот так в один из дней посещения этой выставки — а я там старалась не упускать ничего интересного — я увидела огромную толпу, ажиотаж, и все говорили про Appleskin.

Толпа была огромная — я только мельком увидела эту инновационную технологию, как меня уже оттолкнули, даже не успела взять кусочек этой кожи. Иду в буфет, а там Ханнес. Тот самый Hannes Parth — изобретатель яблочной кожи. Начинаем общаться, он дает мне свои образцы кожи (тогда у него была только мебельная), и мы договариваемся держать связь — его технология очень меня заинтересовала.

Мы обмениваемся контактами, я ему пишу целый месяц, а он все не отвечает. И я подумала: Париж и Флоренция совсем недалеко — села на поезд и поехала. Приехала к нему во Флоренцию и звоню: «Здравствуйте, где тут у вас в городе поужинать можно?» Выяснилось, что после выставки на него упало такое количество заказов, что он не успевал отвечать на имейл, ведь работает один. После прекрасного итальянского вина и лимончеллы Ханнес поведал мне свою историю.

Десять лет своей жизни он положил на то, чтобы изобрести кожу с высокой экоосновой, которая сделана из яблок. Может звучать по-дурацки, но в Италии действительно огромное количество яблок, которые никуда не уходят — их просто сжигают, превращая в CO2. Удивительно, что этой проблемой озаботился наследник итальянско-швейцарской ювелирной династии. Хоть и жил он в Швейцарии, но решил спасти Италию. За восемь лет он потратил инвесторских полтора миллиона евро — хотел сделать из аграрных остатков субстанцию с использованием неагрессивных химикатов. Его инвесторы сказали: дорогой, мы в тебя больше не верим — кладем деньги в банк. Начали капать долги, жена беременна третьим ребенком, он закладывает дом, и еще через два года экспериментов в гараже у него получается.

А еще мы договорились, что завтра я иду на завод, где производят яблочную кожу. Я предлагала Ханнесу сделать одежную яблочную кожу, но он мне совершенно понятно объяснял, что это невыгодно. Тем не менее идея адаптации яблочной кожи к одежде казалась мне очень заманчивой. Ханнес познакомил меня с директором завода Франческой и сказал, что я могу развлекаться за свои деньги. У меня на следующую коллекцию была отложена огромная для моего бюджета сумма, которая, конечно, не шла в сравнение с тем, что было потрачено Ханнесом. И вот мы начали экспериментировать на заводе Mabel во Флоренции. Как в сказке, с третьего раза у нас получилось. А потом я год мучила эту кожу: носила, терла, клала в морозилку. Ее плюс в том, что она отлично перерабатывается в покрытие для детских площадок и разлагается в течение пяти лет при определенных условиях.

За свои 20 тыс. евро я, конечно, не стала владельцем технологии, о чем меня сразу предупредили, а просто приспособила яблочную кожу для одежды. С этой кожей очень сложно работать: она не так проклеивается, как дерматин, шагающая лапка должна быть такая же, как и для натуральной кожи (многие российские производства ломали машины о мою кожу). Я живу в Париже, не собираюсь никуда переезжать — смирилась, обрастаю клиентами, швейцарские инвесторы ждут моей первой коллекции из яблочной кожи, концепция бренда медленной моды в Европе является нормальной бизнес-моделью. Я начинаю работать над коллекцией для нового бренда Boyari: бренд построен по принципу slow fashion — капсула вещей, заказчик выбирает себе модель и ждет ее исполнения две недели, а если не готов ждать, значит, и не очень ему это надо. Рождается название «Бояри», потому что французы ломают язык о мою фамилию. Но после того как мы произвели первую коллекцию, сильно заболела моя мама, и нам пришлось вернуться в Россию. Поскольку сын учился во французской системе образования и оканчивал последние классы, а в Питере нет старших классов во французской школе, то мы переехали в Москву. В Москве я себя чувствую хорошо и комфортно и не ною в отличие от многих петербуржцев, которые сюда переехали. Я тут как у бабушки на даче, потому что по сравнению с Парижем это ерунда.

Полгода я даже не вытаскивала рулоны яблочной кожи, потому что понимала, что в России это совсем далеко для восприятия потребителем. Еще когда я жила во Франции, но приезжала в Москву и рассказывала знакомому бизнесмену, который ездит на «Тесле», про яблочную кожу, он говорил мне: «Ну Бояринова, какие-то космические вещи рассказываешь! Вы все во Франции живете в будущем, а мы здесь в XIX веке, и нам это нравится!» Я тогда спросила, чего же ты на «Тесле» ездишь. Ответ поразил: потому что она тише — тут я поняла, что для развития экологичного бренда нет никаких шансов.

Переехав, я стала потихонечку осматриваться. Позвонила на самую крупную выставку в Москве «Интерткань», спросила, какая у них идентификация поставщиков экологичных материалов на выставке. «Чего?.. » — услышала я в ответ. На выставке я начала участвовать из зала в какой-то дискуссии, посвященной экологии, и так получилось, что уже модерировала беседу. Потом меня, знающую тему экологичной моды не более чем любой европейский дизайнер, стали приглашать как эксперта. И в конце концов я подалась на Mercedes-Benz Fashion Week. Показ произвел вау-эффект, публике было интересно.

Сейчас ситуация меняется. И это радует. Начала читать лекции в Агентстве креативных индустрий, которые накапливают действительно крутую базу материалов.

Вот и развиваемся потихоньку — на днях открыла концепт-стор B-Planet на Неглинке. Этакое концептуальное пространство, посвященное культуре, моде, дизайну и осознанности.

Приезжают журналисты, правительственные каналы интересуются. А ведь поэтому я и открыла, чтобы поддержать российских создателей (это я и про художников и дизайнеров всех мастей вместе). Пытаемся наладить мостик между искусством и коммерцией. Хорошо было бы, конечно, если б правительство помогало не только пиаром, а конкретно развивающими коммерцию законопроектами. Организация показа обходится от 1,5 млн рублей и выше. Фотосессия для одного каталога, любая упаковка, полиграфия, ткани, разработка модели, пошив — все стоит непомерных денег. Но, производя коллекцию в Европе и показывая ее байерам, модельер знает, что если она понравится, то ее выкупят, а если нет, то надо над собой работать. В России байеры — это особая коррумпированная каста. Магазины российских дизайнеров не выкупают, а вешают на реализацию, и еще надо радоваться, если с тебя деньги за аренду не берут. Таким образом, магазины не мотивированы продавать российские бренды, потому что деньги они в них не вкладывали. А коллекцию, которую магазин выкупил, он будет всячески промоутировать. Если коллекция дизайнера не выкупается, то на что он будет производить следующую? Нерегулярный доход с процентов продаж — это не деньги для вложения в следующую коллекцию. Соответственно, вместо того чтобы организовывать российским дизайнерам показы от города, было бы полезнее издать закон, обязующий магазины одежды иметь квоту: чтобы какой-то адекватный процент от продаваемой в магазине одежды состоял из выкупленных коллекций российского производителя. И ведь мы не заставляем магазины и людей покупать то, что им не нравится: выбор российских дизайнеров велик. Так и деньги пойдут в оборот, и в здоровой конкурентной борьбе качество российского производителя улучшится.

А еще мне очень нравится то, как организована поддержка молодых художников в Швейцарии: там крупные институции (банки и прочие) могут деньги, которые они должны выплатить государству на налоги, тратить на произведения молодых художников — так они мотивированы вкладываться в еще не известных творцов, ведь все равно деньги отдавать, так лучше свое помещение или двор украсить арт-объектами.

Фото: Даниил Овчинников

Стать героем рубрики «Почему вы должны меня знать» можно, отправив письмо со своей историей на ab@moskvichmag.ru