В 1983 году по радио разливаются рулады рейгановской пропаганды, а печальный лесоруб Ред Миллер (Николас Кейдж) живет в лесу со своей подругой Мэнди Блум (Андреа Райсборо), которая, пока мужик валит лес, рисует оккультные картинки и читает книжки про демонов.

Весь этот антураж чудо как к лицу черноволосой девице с таинственными шрамами на лице. Но именно интерес к потустороннему и привлекает к Мэнди внимание окопавшихся поблизости радикальных христиан-культистов. Однажды, заручившись поддержкой банды байкеров-мазохистов, выглядящих как герои фестиваля фанатов «Восставшего из ада», сектанты во главе с пророком-бардом Иеремией вламываются в дом к Реду. Накормив Мэнди кислотой, Иеремия некоторое время пытается склонить женщину к проявлению ответного чувства, а когда оно оскорблено, сжигает ее на глазах у мужа. Поутру Ред, выпутавшись из колючей проволоки, которой его связали, отправляется к другу за верным арбалетом, отливает гигантский топор и идет на последнюю битву.

Премьера «Мэнди» состоялась на фестивале «Сандэнс», и первые отзывы рекомендовали фильм Паноса Косматоса (сына режиссера «Кобры» и второго «Рэмбо») как симпатичную постмодернистскую шутку. Однако есть картины, которые со временем прорастают в сердце зрителя, как любовь или опасный вирус, и сегодня «Мэнди» уже более или менее в один голос атрибутируют как нечто давно (или даже никогда) не виданное.

Объяснить этот эффект сложней, чем кажется. Формально Косматос изъясняется при помощи словаря кино восьмидесятых — Ардженто, Карпентер, Кроненберг… Подсвеченные красным силуэты, бурлящие багрянцем небеса, таинственный лес и мрачный синтезаторный гул на саундтреке (одна из последних работ выдающегося кинокомпозитора Йохана Йоханссона). С другой стороны, если бы дело было только в талантливой стилизации, то получилось бы в лучшем случае что-то вроде тарантиновского «Грайндхауса» — приятное сезонное развлечение, уютное ретро, добрым молодцам урок.

Здесь же речь идет не о декламации или репродукции, а о полноценном диалоге с шедеврами прошлого. Язык, на котором говорит «Мэнди», не реконструкция, а совершенно живая, органичная для автора вещь (в принципе, его первый фильм «За черной радугой», хоть и не имел такого успеха, уже работал с теми же мотивами и эстетикой). То, с какой уверенной и неумолимой уверенностью фильм Косматоса разгоняется от дремотного пролога с музыкой King Crimson до головокружительного финала, выдает в авторе не эпигона, но настоящего художника с собственной системой координат. Тут надо отдельно сказать и о том, что без Кейджа сияние «Мэнди», вероятно, пульсировало бы значительно более тускло. Вряд ли найдется еще сегодня актер, который настолько самоотверженно может сыграть оперного накала безумие и выглядеть при этом не только и не столько смешным, но и по-настоящему опасным.

Есть тут и еще вот какой момент. Прыжок назад в прошлое, который предпринимает тут Косматос, несет в себе обманчивый комфорт ретроуюта. Но на самом деле показанный на экране слетевший с катушек мир отличается от нашего разве что отсутствием мобильных телефонов. Стоит задуматься, так ли сильно сочетание победоносной официальной риторики и смутной, но явной угрозы отличается от того, что мы испытываем сегодня? Пожалуй, нет. И эта актуальность (не самое, конечно, важное, что есть в «Мэнди») заставляет еще больше открыться происходящему на экране и ощутить восторг мгновения, когда привычная реальность стекает вниз, как кожа и мясо с костей во время ядерного взрыва, обнажая — хоть ненадолго — то, что, кажется, и называют природой вещей.

Какая твоя любимая планета? — спросит Мэнди. — Сат…  Сатурн, — ответит Ред. А потом подумает и добавит: — Нет, пожалуй, Галактус. — Но это не планета. — Да, но он их пожирает.

Фото: Cinema Prestige