Без десяти десять утра мы с фотографом Стояном стоим у пятого подъезда Большого театра — что-то смутно подсказывало нам обоим, что в этот раз лучше не опаздывать. Вскоре оказывается, что это не тот пятый подъезд: мы стоим у Исторической сцены, а нам нужен тот пятый, что между Исторической и Новой. Там нас уже ждет Миша из пресс-службы, в богатырской фигуре проглядывает балетная стать, хотя, возможно, мне показалось. Миша — главный организатор нашего путешествия за кулисы главного театра страны, без его помощи мы бы никуда не попали. Бодро спрашиваю, какой у нас распорядок, чтобы набросать себе примерный план и, возможно, заранее его обсудить. В ответ Миша говорит, что план есть, а вот времени его обсуждать нет, потому что «если мы не попадем на балетный класс сейчас, мы не попадем на него никогда».

Надо сразу сказать, что Миша весь день был не просто нашим ангелом-хранителем, он был для нас всем. Как говорил в 1987 году нам, желторотым призывникам, прапорщик Нагайников, «я теперь вам и мама, и папа, и любимая девушка». Сравнение с армией не случайно: честно скажу, я давно не выполнял столько команд быстро, четко и без разговоров, как в этот день. Но, с другой стороны, встретить человека, который делает все, что обещал, и никогда не опаздывает, по нашим временам — редкое удовольствие.

Первое впечатление от людей, которые попадаются нам в коридорах театра по пути в балетный класс: все здороваются. Это удивительно и непривычно, как будто мы не в Москве, а в маленьком университетском городке где-нибудь в Стаффордшире. Второе: очень много красивых людей. И чем ближе к балетному классу, тем их становится больше. Наконец мы останавливаемся перед дверью, за которой слышны звуки рояля, и Миша запускает нас внутрь.

10:20. Балетный класс Марии Аллаш

Отделанный светлым деревом балетный класс залит утренним солнцем, которое проникает сюда через многочисленные слуховые окна в потолке. Юные балерины сначала грациозно работают у станка, а потом выполняют комбинации элементов посреди зала группами по 6–8 человек. Как потом объяснит мне ведущая занятие балетмейстер-репетитор Мария Аллаш (блиставшая на сцене Большого и в партии Одетты—Одиллии в «Лебедином озере», и в роли Китри в «Дон Кихоте»), часовой класс для балетных — это что-то вроде ежедневной утренней зарядки, только в отличие от мира обычных людей, в котором зарядка — личный выбор каждого, в Большом это часть работы: посреди занятия в класс заходит человек в медицинской маске и отмечает всех, кто пришел. До меня то и дело доносятся романтичные в своей непонятности слова: гран-плие, два пируэта ан дедан, закончили в арабеске, жете, па-де-буре, гран-фуэте — порой педагог перечисляет элементы для очередной комбинации в течение пары минут, и ученицы тут же без запинки все выполняют.

— Как они умудряются столько запомнить? — спрашиваю Марию после класса.
— Они все занимаются с детства, так что уже привычные. Это необходимо для тренировки памяти, чтобы быстрее запоминать репертуар, — отвечает она с мягкой улыбкой. Такой же она была и на занятии — шутила, да, но ни разу не повысила голос.
— Получается, балетные строгости и муштра — миф?
— Да нет, строгости есть, конечно. Просто не хочется их сейчас угнетать, все-таки очень сложный сезон был, и иногда лучше через шутку, — снова улыбается Мария.

Постепенно в зал начинают подтягиваться артисты на следующий класс. Приму Ольгу Смирнову легко узнать по красной футболке с гербом России и надписью SMIRNOVA на спине. Пианист дает Гершвина, и не хочется уходить, но у нас по расписанию Гендель.

11:15. Репетиция оперы «Ариодант», Большой репетиционный зал, Новая сцена

Оперу Генделя «Ариодант», последнюю премьеру сезона, в Большом ставит американец Дэвид Олден, уже выпустивший в театре пять лет назад «Билли Бадда» Бриттена. Мы входим в момент, когда режиссер, седовласый пожилой мужчина в джинсах и черной футболке, кричит аккомпаниатору: «Muchslower, muchslower!» — и тут же сам напевает мелодию, показывая, насколько медленнее надо играть. Рядом с ним — переводчица в зеленом платье, у аккомпаниатора — еще одна. Я вспоминаю, как еще в 1990-х я как-то пытался переводить для одного иностранного дирижера, который репетировал с «Виртуозами Москвы» «Реквием» Верди. Поначалу все шло неплохо, но когда дошло до нот, которые в английском обозначаются буквами, я слегка поплыл, и кто-то деликатный из оркестра, видя мои мучения, с улыбкой сказал, что они и так все понимают, так что я могу пока отдохнуть. В результате меня приставили к солистам, которым я тоже не особо пригодился, зато бегал им за газировкой и бесплатно посмотрел прекрасный концерт.

Нынешние переводчицы справляются гораздо лучше. Вот режиссер показывает бритому мужчине в длинной шинели, как именно нужно волочить героиню за ногу по полу. Артист хочет делать это понежнее, но Олден предлагает слушать музыку и девушку не жалеть. Похоже, мы попали на репетицию интермедии, где никто не поет, зато много пластического миманса.

Постепенно я разбираюсь в происходящем: в центре сидит на стуле женщина в медицинской маске с закрытыми глазами, а все происходящие танцы, видимо, ее сон (я еще удивился, как она будет петь в маске, но когда дошло до дела, понял, что настоящему голосу маска не помеха). А во сне у нее так: сначала героиня в розовой кофточке милуется с любимым в той самой шинели на балконе, потом он, как обычно это бывает с мужчинами, куда-то пропадает, и начинается не милая, а тревожная музыка. Появляется соблазнитель с белым шариком на палочке, который героиня пытается нюхать и кусать, и, очевидно, зря: пока двое крепких мужчин в черных футболках, сидящих по краям сцены, закидывают сцену мохнатыми белыми шариками, на розовую кофточку бросается банда миманса человек из десяти, всячески ее терзает и кладет в гроб. Тут дама на стуле, натурально, просыпается от ужаса и начинает петь. «Smile like an innocent child! — кричит режиссер героине в розовой кофточке. — And enjoy it!» Улыбайся, как невинное дитя, и наслаждайся! «А пока вы тут сидите, в Крыму вот такая погода!» — шепотом комментирует фотографии на телефоне справа от меня кто-то из не занятых в сцене артистов. После трех или четырех повторений пластической интермедии с разными составами режиссер наконец доволен и объявляет перерыв до двух часов. Миша поднимает брови, и мы мчимся дальше.

12:05. Вокальный класс Дмитрия Вдовина

В просторном классе с видом на Кремль репетируют романс «Ночь» на музыку Рубинштейна и слова Пушкина. Рядом с небольшим подиумом, на котором находятся певица и аккомпаниатор за роялем, видна лестница, ведущая на второй этаж. Помещение это задумывалось как кафе со столиками внизу и барной стойкой наверху, но сейчас тут репетируют участники Молодежной оперной программы, которой руководит Дмитрий Юрьевич Вдовин, и высокие потолки певцам пришлись очень кстати — они улучшают акустику.

— Ульяна, ну что ты как старая бабка: «Я на горку шла, тяжело несла», — прерывает Дмитрий Юрьевич певицу. — Это же поэт обращается к своей возлюбленной! Где секс, где вдохновение? Где чувства? Без чувства — это мертвое все! «Мой голос для тебя» — «для тебя», понимаешь, а не ми-фа-ми. Мне ноты ради нот не нужны! Давай еще раз.

— «Сливаясь и журча» — Ульяна, ты как будто помои сливаешь, — опять недоволен Вдовин. — Как бы это тихо ни было, это же восторг, любовный и поэтический! Еще раз.

Честно скажу, такое внимание к тексту, к слову, к смыслам меня удивило. Я был уверен, что главное — это как раз ми-фа-ми. Позже Вдовин объяснит: «Поймите, это Большой театр. Здесь все должно быть образцовым: надо знать и понимать и текст, и контекст — художественный и исторический. Ведь все это видно и слышно — какого уровня подготовка и интеллект у артиста, поющего на сцене». На протяжении занятия Дмитрий Юрьевич очень эмоционален: показывает Ульяне, как надо «пустить стрелу», кричит «бинго», сам начинает петь густым баритоном, включает исполнение романса Ириной Архиповой в качестве образца и радуется, когда получается: «Вот! Наконец-то на последних нотах я понял, о чем этот романс. Молодец! Но надо еще доработать».

После класса Вдовин рассказывает мне, что для Молодежной оперной программы таланты ищут по всей стране и бывшим советским республикам: в этом году прослушивания прошли в девяти городах, и из 500 человек отобрали девять. Счастливчики, по выражению Вдовина, «работают в театре и одновременно работают над собой». Для этого собрано «элитное подразделение», включая не только педагогов по вокалу и пианистов-репетиторов мирового класса, но и преподавателей по сценическому движению, танцу и четырем языкам. Напоследок я задаю давно мучивший меня вопрос:

— Романс «Ночь», который вы репетировали, там же текст написан от лица мужчины, а поет женщина. Существует вообще разделение на мужские и женские романсы?

— Есть такая история знаменитая. Лемешев подошел как-то к актеру Борису Щукину и сказал, что хочет исполнить все 104 романса Чайковского, но его смущает, что, например, романс «Благословляю вас, леса» на стихи А. К. Толстого написан для баса. На что Щукин ответил: «А почему благословлять леса надо обязательно басом? Можно и тенором!» С «женскими» и «мужскими» романсами примерно такая же история. Для того чтобы исполнить романс о любви, не обязательно быть мужчиной, но важно быть профессионалом.

13:00. Служебная столовая

Говорят, что самое вкусное в служебной столовой Большого театра — пирожки с капустой и с яблоком. Здешние работницы сказали мне, что их даже балетные часто берут. Я попробовал с капустой — действительно вкусно. Около кассы табличка: «Уважаемые гости! Если Вам отказали в оплате банковской картой, обратитесь по телефону…  С уважением, Ваш “Кремлевский”». Мне объяснили, что имеется в виду комбинат питания «Кремлевский», который «и Кремль обслуживает, и Госдуму, и Белый дом, и аэропорт Быково». Не знаю, что они там едят в Быково и в Белом доме, но салат, суп, второе — все, кроме пирожков, было съедобно, но не более того. Зато после еды Миша разрешает перекурить. В курилке поражаюсь, сколько вокруг людей в брендированной одежде. На груди у большинства написано Bolshoi, а на спине разное: light, props, stage-hand. Потом соображаю, что это скорее униформа — осветителей, бутафоров, машинистов сцены. Но все равно возможности для мерчандайзинга богатые: «Bolshoiсекрет», «Bolshoiкуш» и, конечно, «BolshoiЛебовски».

14:05. Балетная репетиция

Педагог-репетитор Андрей Болотин, выходивший на сцену Большого еще в 1996-м, репетирует в балетном классе па-де-де из «Жизели» с двумя танцовщиками — солисткой Елизаветой Крутелевой и артистом кордебалета Дмитрием Смилевски, принятым в труппу всего два года назад, сразу после училища.

— Лешенька, — говорит Болотин пианисту, — нам бы пируэтики.
Начинаются пируэтики, Болотин мягко делает замечания очень тихим голосом.
— Дим, ты, пожалуйста, контролируй, чтобы я назад не опрокинулась, — говорит балерина партнеру немного озабоченно после очередной поддержки.
— Я все контролирую, — отвечает партнер.
— Это все из-за твоей левой руки, — говорит после паузы Болотин. — У нее ощущение, что ты ее назад скидываешь. Давай попробуем по-другому.

Пробуют по-другому.

— Дима, ты, главное, держи, — опять просит партнера балерина.

Болотин показывает движение, танцоры начинают снова, и снова получается красиво. Смотреть на па-де-де из «Жизели», как на огонь и воду, можно вечно, но нам пора. Пять коридоров и два лифта спустя мы оказываемся в костюмерном цехе.

14:35. Костюмерный цех и склад тканей

С девятого этажа открывается отличный вид на квадригу Аполлона работы Клодта, украшающую фронтон Большого театра. Правда, это вид сзади, зато с интимной дистанции: скульптура находится буквально на расстоянии вытянутой руки от окна костюмерного цеха. Цех этот практически небольшая швейная фабрика: здесь работают больше полусотни человек, из которых одна половина шьет мужские костюмы, а другая — женские. Вокруг швейные машинки, катушки ниток, утюги, рейлы с костюмами, манекены (тонюсенькие балетные и весьма корпулентные оперные), зефирные облака полуготовых платьев, отрезы тканей всех мастей. Художник-модельер Любовь Александровна Строганова рассказывает мне, что сейчас идет работа над костюмами для премьерного «Ариоданта»:

— Вот смотрите, это будущий костюм альбанского принца Полинесса, одного из главных героев. Пальто с блестками, мы его отделаем кружевом и тесьмой.
— А вон тот, клетчатый — это Арлекин?

Оказалось, что это костюм из «Щелкунчика», который традиционно доставляет портным больше всего хлопот: накануне Нового года «Щелкунчики» идут чередой, и если костюмы рвутся или приходят в негодность, то их срочно нужно ремонтировать или шить новые — иногда приходится работать допоздна даже 31 декабря.

Одна из швей рассказала мне, что, как правило, они все вместе ходят на премьеры, чтобы увидеть свои работы на сцене. Правда, бывают и исключения:

— Недавно на «Тоску» сходили и очень остались довольны. А вот на «Чайку» я не пошла — там нашей работы было на пять минут.
— Было мало костюмов и мало работы?
— Нет, работы-то было выше крыши, а на сцене артисты были в костюмах всего пять минут.
— То есть они быстро скинули костюмы и танцевали голые?
— Ну не голые, конечно…
— Не голые, а полуобнаженные, с голым торсом. Голых у нас нет! — строго чеканит на ходу Миша и ведет нас в находящийся по соседству склад тканей.

Там на полках и в шкафчиках с подписями вроде «Дидона и Эней» или «Ромео и Джульетта» ждут своего часа разные материалы, готовые превратиться в театральные костюмы. Старший мастер Татьяна Васильевна говорит не столько о своей работе (например, я узнал, что балетные брюки, чаще всего рвущиеся сами понимаете где, ремонтируют с помощью эластичной ткани, которая называется «бифлекс»), сколько о труде и таланте коллег: «Недавно была премьера “Тоски”, и к нам пришел художник-постановщик Стефано Пода. Наталья Владимировна Федосеева, наш художник-модельер, которая занимается отделкой, взяла уже практически сшитый костюм и тут же стала накалывать и показывать ему, где будет какой декор. Я смотрю, а у Стефано глаза расширились от удивления, и он закивал: да-да, вот так мы и сделаем. Так что у нас совершенно уникальные люди работают».

15:13. Репетиция на Исторической сцене

Мы сидим в ложе бельэтажа и смотрим репетицию балета «Анна Каренина». Миша вполголоса рассказывает про то, как реставрировали потолочный плафон в зале и люстру весом 2 тонны. Вдруг снизу, из партера, раздается грозный мужской голос:

— Миша, так я нужен или нет? У меня через 10 минут репетиция!
— Бежим, Махар Хасанович!

И мы действительно бежим, вернее, летим, как пух из уст Эола, потому что внизу нас ждет Махар Хасанович Вазиев, художественный руководитель балетной труппы Большого театра. Красивый импозантный мужчина средних лет со всеми здоровается, улыбается и много шутит, но это тот случай, когда, сколько бы ни было людей в помещении, ты всегда понимаешь, кто здесь главный. С нами Вазиев ведет себя как настоящий профи. Когда Стоян говорит, что портрет лучше снять на сцене, без разговоров идет туда. Быстро выполняет все команды: сфотографироваться с солистом Якопо Тисси, который репетирует свое первое появление в партии Вронского? Пожалуйста. Посмотреть в монитор к режиссерам — без проблем. Интервью? Задавайте вопросы.

Что сказать. У каждого свой путь на сцену Большого: кто-то дебютирует в танце с веерами, кто-то начинает с пажа в свите феи Сирени, кто-то всю жизнь мается четвертым лебедем. Я же впервые поднялся на эту сцену, чтобы поговорить с худруком балетной труппы — по-моему, неплохо. Спрашиваю Вазиева, служившего в свое время и в Мариинке, и в «Ла Скала», в чем отличие работы в Большом. Тут вдруг врубают тревожную музыку, и довольно громко, поскольку интервью не повод останавливать репетицию. Но Махар Хасанович не обращает на это ни малейшего внимания, он просто говорит громче — и про богатейшую историю, и про творческое наследие, но главное в Большом, по его мнению, это, конечно, люди:

— Наш театр сегодня обладает колоссальным творческим ресурсом. Достигнув высот в области балета, мы обязаны идти дальше, а это очень непросто. И работать в Большом театре, с одной стороны, это честь и счастье, но это и каторжный труд. И я не думаю, что в мире существует много театров, которые предъявляют к артистам такие требования, как мы. Взять хотя бы этот сезон: только балетная труппа подготовила шесть новых работ с шестью хореографами. Поэтому могу абсолютно честно признаться: я не знаю других театров, где бы были такие творческие возможности, как в Большом.

15:50. Репетиция оперы «Царская невеста»

В служебном лифте в здании Исторической сцены 14 этажей (четыре из них подземные), и мы поднимаемся на самый высокий, десятый. Здесь, на Верхней сцене, идет репетиция оперы Римского-Корсакова «Царская невеста». Режиссер Владислав Колпаков объясняет из зала актерскую задачу молодому рыжеволосому баритону, одетому в древнерусский кафтан с кистями поверх шорт и футболки:

— Ты должен виду не подавать, что это нужно именно тебе. Ты должен это скрывать. Тогда это интересно! Сделай еще раз, Андрюшенька, обнадежь меня.

Под звуки фортепьяно баритон обращается к тенору средних лет с вопросом, а нет ли у него такого средства, чтоб девушку к себе приворожить.

— Стоп! — кричит режиссер. — Андрюша, пойми, ты человек, который никогда ничего не просил. Сейчас ты просто подходишь к нему такой: «Мужик, у тебя есть грузовик кокаина? А то я попал, мне срочно нужно!» Ты чего, Андрюша? Он же царский лекарь, он первый тебя сдаст! Аккуратнее это делай, солнце мое. Подбирай слова. Начни как-то, знаешь, исподволь, немножко растерянно-потерянно. Иначе весь последующий текст, он не работает, ты его просто лишаешь какой-либо мысли, и это ужасно. Ты должен к нему найти подход и сделать так, чтобы он тебя ни в чем не заподозрил, вот в чем сермяжная правда, Андрюха! Понял?

— Вот сейчас понял, — говорит баритон, впрочем, не слишком уверенно.
— Давай, солнце, я верю в тебя.

Баритон опять поет про приворотное средство, которое ему нужно якобы для приятеля. Лекарь его обнадеживает и сообщает, что такое средство есть, и это не напиток, нет, а порошок, который надо подсыпать в вино. Вообще это удивительно: вот они разговаривают, как обычные люди, спорят, что-то доказывают, и вдруг раз — и начинают петь совершенно другими, божественными голосами. Чудо.

— Улыбайся, Андрюша, улыбайся! — кричит режиссер.
— Да не могу я улыбаться, — грустно отвечает баритон.
— Ты ведь девушку получишь, которую любишь больше жизни, Андрюш! А ты весь напряжен, как мышцы Шварценеггера. Давайте еще раз со слов «Нет, порошок!»

Тут не выдерживает меццо-сопрано дивной красоты и с извинениями замечает, что они застряли на первой картине, а ведь Андрей даже не ее партнер, а она не пела спектакль очень давно и нельзя ли уже сдвинуться с места. Режиссер парирует в том смысле, что еще не известно, какой у того партнера ПЦР-тест, так что все возможно. Постепенно жизнь начинает налаживаться: режиссер заявляет Андрюше, что он на правильном пути, на сцену выносят качели для следующей картины, а меццо-сопрано, узнав, что у ее партнера отрицательный тест, начинает пританцовывать. Под крик режиссера, довольного кем-то из солисток, «Света, я люблю тебя!», мы, пригнувшись, тихо выходим из зала.

16:40. Служебный буфет

Пора подкрепиться — Миша объявляет 40-минутный перерыв и доводит нас до служебного буфета. Впереди в очереди прима Большого Ольга Смирнова тихим голосом заказывает сырники и чай. Взяв кофе с пахлавой, выходим в просторный атриум. Интерьер напоминает роскошный турецкий «ол инклюзив»: фальшмрамор, фикусы в кадках, рояль в кустах и двухъярусные белоснежные галереи с арками а-ля «Санта-Барбара» вдоль стен. Зато непривычно тихо для театра. Мы устраиваемся на плюшевых диванах цвета морской волны, и Стоян объясняет мне, как узнать приму: «Понимаешь, дело не в росте. Просто их сразу видно — по походке, по энергетике, по тому, как они держат подбородок. Они летят, порхают — не только на сцене, но и в жизни». Я киваю и записываю.

17:25. Обувной цех

Обилием стеллажей обувной цех Новой сцены напоминает библиотеку, только вместо книг туфли, сапожки, ботинки, босоножки. На полках бумажки с подписями: «Пламя Парижа миманс», «Богема дети», «Тоска хор». Амалия Алексеева, заместитель начальника цеха, работает в Большом с 1983 года и помнит времена, когда обувь шили в самом театре (сейчас только ремонтируют), а цех располагался там, где сейчас зрительский буфет четвертого яруса. Она объясняет мне, что вся обувь подписана, а перед каждым спектаклем ее разносят по гримеркам артистов.

— А что значит «Севильский цирюльник неход»? — киваю я на одну из надписей на полках.
Оказывается, неходовая обувь — это та, которую сшили для спектакля, а потом по каким-то причинам заменили — не понравилась художнику или режиссеру. Тогда она, так и не выйдя толком на сцену, попадает на полку «неход»: «Я же жмот и куркуль, — смеется Амалия. — Жалко выкидывать, да и в хозяйстве все пригодится».

18:05. Концертная репетиция в Бетховенском зале

Мы спускаемся на минус первый этаж — здесь, рядом с Исторической сценой, в устроенном уютным амфитеатром Бетховенском зале идет репетиция концерта русского романса, который начнется через полтора часа. Молодые солисты, сменяя друг друга, поют каждый о своем, но все больше про любовь, измену и искушение. «Не занудничай! Давай попроще», — советует лауреат конкурса Чайковского пианист Александр Гиндин девушке в декольтированном белом платье, которая поет про «колокольчики мои».

В гримерке интеллигентного вида дама гладит белую мужскую сорочку, а молодой брюнет вполголоса вспоминает чудное мгновенье. Я знакомлюсь с Вячеславом Уваровым — его должность называется «режиссер, ведущий спектакль». Перед ним несколько пультов с мониторами — с их помощью Вячеслав и управляет происходящим: «Технические службы, задействованные в спектакле, не обязаны знать, в какой момент что происходит. А режиссер, ведущий спектакль, сообщает им, что пора гасить свет, менять декорации, звонить в колокол и так далее. Есть еще “режиссеры на стороне” — правой и левой относительно сцены, — которые координируют все на месте и решают возникающие проблемы.

Потому что зрители купили билеты, и шоу должно продолжаться. Но сегодня у нас очень простой концерт, так что лучше сходите на Новую сцену или на Историческую».

18:53. За кулисами балета «Анна Каренина»

Для начала мы буквально забегаем на Новую сцену: зал еще пуст, в оркестровой яме на пультах разложены партитуры «Севильского цирюльника». Я пытаюсь подкатить с вопросами к двум кларнетистам, которые пришли раньше всех, но им не до нас: надо разыгрываться перед спектаклем. Мы со Стояном поднимаемся на сцену: там в ряд стоят штук шесть туалетных столиков с зеркалами и лампами. На них духи, одеколоны, лак для ногтей и какие-то журналы. Беру один — это всамделишный журнал для барберов Barber Guide с ламберсексуалом в косухе на обложке. Внутри — все про полубоксы, андеркаты и помпадуры, видимо, это нужно для погружения в профессиональный контекст.

Мы проходим за кулисы: статный мужчина в парике и с закрученными усами наливает себе воды из кулера. Рядом рейл с костюмами и кабинет с запиской на двери: «Сегодня ведет прием врач-фониатр». И опять лабиринт коридоров, по которым мы летим за Мишей с космической скоростью. Оказывается, в Большом театре есть подземный ход, вернее, переход между Новой и Исторической сценами. «Здесь мы по ночам гоняем на скейте», — шутит Миша на ходу. Вот уже заблестели знакомые коридоры Исторической сцены с красным бархатом и позолотой, дамы-капельдинеры с улыбкой здороваются с Мишей, тот в ответ бросает на ходу: «Вот, безбилетников поймал», и, кажется, если бы он добавил «Веду расстреливать», никто бы и бровью не повел. Хотя достаточно просто бросить нас в этом лабиринте — сами мы никогда отсюда не выберемся. Но Миша своих не бросает, он приводит нас в святая святых — за кулисы Исторической сцены ровно за семь минут до начала балета «Анна Каренина».

За закрытым занавесом артисты настраиваются и разминаются: кто-то сидит в шпагате, кто-то репетирует прыжки и вращения. На сцене видны плакаты «Vote Karenin» и много светлой деревянной мебели в икеевском духе. Махар Вазиев, пришедший пожелать всем удачи, на ходу бросает: «Ну что, начинаем?» Режиссер за пультом раздает команды, в кулисах выстраиваются мужчины с рациями, один из которых похож на пожилого седовласого хиппи. Монтировщики в углу обсуждают экзамен по вождению: «С тачкой подфартило — попался новый “Логан”. Я в него хоть поместился». На стене объявление: «Вещи на разметке не оставлять». На столике для реквизита лежит огромный игрушечный паровоз.

Рядом со мной из-за кулис спектакль смотрит девушка — явно балерина, только они умеют так красиво сидеть, обхватив ноги руками. Миша подсказывает, что это ведущая солистка Большого Мария Виноградова. Спрашиваю Марию, часто ли она смотрит вот так выступления коллег. Оказывается, она не просто смотрит, а «сидит в запасе», так это называется: во время любого спектакля в театре должны находиться артисты, чтобы заменить солистов в случае травмы. Однажды, говорит Мария, она вышла прямо из зала на замену в балете «Иван Грозный». Миша ведет нас на арьерсцену: она находится позади основной и залита инфернальным темно-синим светом. Здесь готовят декорации для следующих действий и завтрашних спектаклей. Сейчас тут ждут своего часа копны сена и зеленый трактор с красными колесами — видимо, это атрибуты идеального хозяйства Левина. Вернувшись на свое место в правой кулисе, вижу, как на сцене танцуют явно несчастная женщина и мужчина в трусах — судя по количеству детей, это семья Облонских. Живую музыку Чайковского и Шнитке сменяет современная фонограмма, и на сцене появляется ковбой в шляпе и клетчатой фланелевой рубашке.

На обратном пути из-за кулис Миша здоровается с какой-то женщиной, и та озабоченно замечает: «Представляешь, сегодня трактор не завелся. Пришлось мужикам его вручную на сцену выкатывать». Шоу должно продолжаться — как и было обещано.

На следующий день в полдвенадцатого утра мы встречаемся со Стояном там, где Мимино так и не дождался Ларису Ивановну, у второй колонны Большого театра, чтобы увидеть «Анну Каренину» в постановке Джона Ноймайера уже из зала. Перед нами не пускают мужчину в шортах — не то чтобы я собирался пойти в Большой в шортах, но того, что могут, натурально, отказать в посещении — не знал. Тут же сбоку на входе стоят две дамы-билетера и принимают букеты — оказывается, с цветами в зал тоже нельзя. «У нас еще и яму оркестровую расширили после реконструкции, — рассказывает одна из них. — Кто-то пытался перебросить, но попал в оркестр, и запретили с тех пор». Букет можно подписать, и его вручит капельдинер, а если хочется сделать это лично, можно подождать артистов на улице у служебного входа после спектакля.

Что касается самого балета, то после дня, проведенного за кулисами, когда замечаешь знакомые лица в кордебалете, когда в балерине, за которой ухлестывает Стиви, узнаешь ту, что накануне репетировала «Жизель», а Анну танцует та самая Мария Виноградова, сидевшая «на замене», начинаешь не просто следить за действием, но и переживать за артистов, с которыми теперь вроде бы немножко знаком. Трактор в этот раз, слава богу, завелся, но главное — это оказался совершенно удивительный спектакль. Не берусь оценивать современную хореографию, но она точно заставляет сопереживать героям — без всяких слов очень хорошо понятно, кто кого любит, ревнует, жалеет или ненавидит. Как и предупреждал Дмитрий Вдовин свою ученицу, без чувств все мертвое, а если они есть, то и не особо разбирающихся в балете зрителей вроде меня спектакль задевает за живое.

… Когда мы выходим из театра, я слышу, как серьезный молодой человек в черной рубашке чуть впереди нас говорит своей спутнице в платье в горошек: «У меня появилось сильное желание прочесть эту книгу». Что ж, значит, все не зря.

Фото: Стоян Васев