В истории Москвы 1990 год можно смело назвать банальным словом «переломный» и ничуть не ошибиться, поскольку таким был буквально каждый год начиная с 1986-го, когда рванул Чернобыль. Просто историческое время внезапно сошло ума и понеслось вперед бешеными скачками по счету год за три, а то и за пять.

Это важно понимать, если вдруг одолеет ностальгия и вы сядете пересматривать кино перестроечных времен, где сквозным персонажем является условный ретроград, а на самом деле просто не понимающий происходящего пожилой человек с монологом из серии: «Вот жили и не тужили, страну поднимали, детей растили, и тут на тебе!» На самом деле люди просто не успевали адаптироваться к переменам и даже понять, что происходит, с такой скоростью все это на них накатывало.

История Москвы за этот год — это прежде всего история не городских пространств, а людей и их живого действия, наполнявшего улицы и площади новым содержанием. На короткий период времени власть потеряла контроль над своей столицей, а граница между «нельзя» и «можно» оказалась размытой до предела, и начертить ее заново удастся лишь после кровавых событий октября 1993 года. И потому именно политика на короткий период стала основным содержанием городской жизни. К примеру, сейчас мы ругаемся на смарт-зомби, бредущих по улице, уткнувшись в экран, и не замечающих никого и ничего в окружающем пространстве. В 1989–1991 году можно было увидеть похожих персонажей, только вместо смартфонов у них были примотанные изолентой или прижатые кепкой к уху маленькие приемнички — наушники все еще оставались сложнодобываемой и дорогой диковинкой. И слушали они таким способом не Цоя, не модных «Скорпов» и не Дитера Болена, а передачу «На сессии Верховного Совета СССР».  Аналогичная программа в это время шла и по ТВ, причем выпуски могли длиться и час, и все четыре без перерывов на рекламу — но ведь смотрели же. А когда «Верховный Совет» все же заканчивался и начиналась «Рабыня Изаура», то утыкались в газету с программой в поисках продолжения на другом канале, вступали в яростную схватку с другой половиной семьи за вожделенную кнопку и опять переключали на «политику». А потом возбужденно обсуждали увиденное до криков, до драки и чуть ли не до развода.

Наверное, именно в Москве это состояние, уже получившее название «угар перестройки», более всего бросалось в глаза и отливалось в самые причудливые формы.

Город двух столиц

К концу предыдущего, 1989 года Москва оказалась в совершенно удивительном, двойственном положении. До этого все как-то двигалось вперед в рамках продиктованной «сверху» повестки, и большинство «населения», как нас называли в телевизоре, либо с энтузиазмом принимало новые правила игры, либо, наоборот, отвергало перемены. Мало кто собирался ставить под сомнение саму систему, которая их осуществляла. Иными словами, никому и в голову не приходила идея распада СССР, речь шла только об обновлении или даже глубинной реформе, но никак не о тотальной ликвидации.

На рубеже десятилетий изменилось все. Союзные республики начали предъявлять условному имперскому центру со столицей в Москве набор стандартных для антиколониального национализма претензий: «Вы нас угнетаете, вы забираете наши ресурсы». И точно такие же претензии Москва как центр РСФСР начинает предъявлять…  самой себе. Союзный и республиканский центры власти, географически находясь в одном городе, будут бороться друг с другом до самого конца СССР, этот процесс позднее получит название «война законов».

Первомайская демонстрация, 1990

Первый выстрел этой войны будет сделан как раз в 1990 году — 12 июня съезд народных депутатов РСФСР примет Декларацию о государственном суверенитете РСФСР. Затем новое руководство республики подчинит себе природные богатства и ресурсы и отменит все ранее заключенные Союзом договоры о заграничных поставках российского сырья. А 24 октября 1990-го будет принят закон, согласно которому все распоряжения правительства СССР могли вступить в силу на территории РСФСР только после подтверждения со стороны российских властей.

Параллельно с этим происходил процесс «ползучего захвата» органов советской государственности и рычагов управления экономикой, а то, что по тем или иным причинам невозможно было переподчинить российским властям простым указом, начало уплывать в «нужные» частные руки посредством акционирования. Фактически первые сливки с советской собственности начали снимать, не дожидаясь распада СССР, и задолго до того, как в публичном поле впервые прозвучало слово «приватизация».

Вот эти глубинные процессы и прикрывал московский «карнавал» последних лет перестройки. Москва дралась сама с собой, так стоит ли удивляться тому, что в это время творилось в головах ее жителей, уже ощутивших на себе все тяготы экономического кризиса? И пока в кабинетах шла борьба между двумя центрами власти, город отчаянно митинговал. Как водится — за все хорошее и против всего плохого, но вряд ли бывшие участники тех массовых хождений по улицам и площадям могли представить, насколько окажутся обманутыми их ожидания.

Лозунги отцов наших

Вот что можно было прочитать на многочисленных самодельных транспарантах, плакатах, растяжках и прочих дацзыбао на московских улицах 30 лет назад:

«Переплавим резиновые дубинки на презервативы!», «Номенклатура — помни Румынию!», «72 года по пути в никуда!», «Прекратить травлю Гдляна, Афанасьева и Ельцина», «Нет — политическим привилегиям КПСС!», «Армия — не надо стрелять в свой народ!», «В Союзе жить — по-волчьи выть», «За Советы без реакционеров и шовинистов!», «Коммунизм — на свалку истории!», «Пусть живет КПСС на Чернобыльской АЭС!», «Рабочие и интеллигенция — не дадим нас поссорить!», «Нет — союзу номенклатуры с черной сотней!», «Не допустим повторения Сумгаита, Тбилиси, Баку!». И даже вот такой, совсем уж угрожающий: «Членам КПСС — сексуальную блокаду!» — с митинга в защиту проституток, были и такие.

Тельман Гдлян — главный следователь по знаменитому «хлопковому делу», чей образ в массовом сознании совместился с комиссаром Коррадо Каттани из сериала «Спрут», который с 1986 года показывали по телевизору. А вот Сумгаит, Баку и «союз с черной сотней» как раз и стали прологом к самой массовой манифестации в истории Москвы, фотографиями которой до сих пор увешан весь интернет, просто потому что ничего даже относительно сравнимого по своим масштабам с митингом 25 февраля 1990 года с тех пор не происходило.

Просто представьте себе Садовое кольцо, плотно забитое людьми, или Крымский мост, на котором яблоку негде упасть, бесконечные полотнища самых разных флагов и растяжек, ряды самодельных транспарантов…  В тот день на московские улицы вышли, по разным подсчетам, от 500 тыс. до 1 млн человек.

«Лидеры демократов не случайно стали называть те события второй Февральской революцией, — рассказывает доктор исторических наук и активный участник московских перестроечных митингов Александр Шубин. — Все началось с прокатившихся по всей стране выступлений против местных обкомов, в результате которых многие первые секретари покинули свои посты. На самом деле это был удар по ложным целям, поскольку власть и без того тихо переходила в руки местных Советов, но сами эти протесты уже свидетельствовали о явной неприязни активной части населения к партийному руководству и об обреченности режима.

В Москве массовый митинг демократов готовился как предвыборный, и его организаторы поначалу ожидали, что все пройдет довольно вяло. Но тут случились события, которые резко “взбодрили” общественность — обострился национальный вопрос. Почти одновременно в Азербайджане произошли новые армянские погромы, а затем случилось кровавое подавление местных националистов Советской армией, а в Москве “Память” учинила антисемитский дебош на собрании писательской ассоциации “Апрель” в ЦДЛ. Именно последний эпизод и стал спусковым крючком. Демократы решили одновременно и нанести удар по патриотам, поставив их в один ряд с азербайджанскими погромщиками, и нажать на Кремль с целью отмены 6-й статьи Конституции СССР».

Зубовская площадь, 4 февраля 1990 года

Шестая статья, в которой говорилось о «руководящей и направляющей роли КПСС», появилась в советском Основном законе относительно недавно, в брежневской редакции 1977 года, и была, по сути, попыткой хоть как-то институционализировать вот эту самую четвертую власть. Но в 1990-м ситуация изменилась на 180 градусов — сам Горбачев уже не воспринимал партаппарат в качестве удобного управленческого рычага, ну а общество больше не верило, что он способен хоть как-то исправить сложившуюся ситуацию.

У политических активистов всех мастей были свои мотивы. Для них 6-я статья оставалась последним препятствием на пути к превращению многочисленных «дискуссионных клубов» и «неформальных общественных объединений» в полноценные политические партии. А дальше, попав в Советы, можно будет уже браться за рычаги власти. «Партия, дай порулить!» — вот еще один крайне популярный лозунг 1990–1991 годов.

Когда рассказывают об этих событиях, часто забывают, что грандиозных митингов в центре Москвы в феврале было не один, а два. Первый состоялся 4 февраля, и на него вышли «всего-то» 300 тыс. человек…  по подсчетам властей, которые всегда занижаются. Чтобы было с чем сравнивать, скажем, что пик политической активности и нулевых, и десятых годов уже нынешнего века — это 100–120 тыс. явившихся на площадь Сахарова 24 декабря 2011 года, по данным оппозиционного «Зеленого счетчика».

Митинг 4 февраля настолько слился со своим «старшим братом» от 25-го, что даже его непосредственные организаторы сегодня уже не могут вспомнить маршрут, по которому в тот день шли колонны. По одной версии, основная часть участников собралась на Октябрьской (ныне Калужской) площади, затем двинулась по Садовому кольцу через Крымский мост, затем повернула на Новый Арбат и прошла по нему до Манежной. В другом варианте митингующие прошли от Зубовской площади по Садовому и Горького (Тверской) и уже оттуда пришли на Манежную. Ряд авторов статей и воспоминаний в этом месте с осторожностью себя подстраховывают, мол, «не исключено, что колонн было несколько и что следовали они разными путями».

Но настоящий священный ужас в сердцах властей как городских, так и союзных посеяла вовсе не численность собравшихся, а слова, которыми завершил свое выступление один из организаторов, правозащитник и народный депутат РСФСР Лев Пономарев. Он заявил, что следующий митинг состоится «на том же месте, в тот же час» — через два воскресенья опять на Манежной.

На Старой площади с ходу рявкнули: «В пределы Садового кольца вас не пустим!» Горбачев занял двойственную позицию. С одной стороны, он продолжал считать то, что произошло 4 февраля, митингом в свою поддержку и на состоявшемся 6 февраля Пленуме ЦК КПСС практически прямым текстом заявил, что 6-ю статью, видимо, да, придется отменить: «Партия в обновляющемся обществе может существовать и выполнять свою роль авангарда лишь как демократически признанная сила. Это значит, что ее положение не должно навязываться посредством конституционного узаконения». Но опубликованные в наше время материалы закрытых заседаний говорят о том, что генсек вполне разделял панические настроения всего остального аппарата: «Завтра они окружат Кремль и что тогда?» Во время закрытых совещаний он все чаще повторял: «Наши оппоненты соединились против нас. А мы миндальничаем. По морде надо давать!»

По морде давать не стали, но кулаком перед лицом у демократического актива на всякий случай решили помахать. За несколько дней до назначенной даты митинга на население обрушился водопад пропаганды в стиле «дома надо сидеть». 20 февраля вышло обращение Верховного Совета СССР: «Многие советские люди выражают тревогу по поводу того, что к массовым митингам и шествиям могут присоединиться экстремисты и даже преступные элементы, преследующие цели, не имеющие ничего общего с созиданием и демократией».

23 февраля появилось обращение ЦК КПСС «К трудящимся страны», в тот же день власть поддержали и ультраправые — в «Московской правде» было напечатано аналогичное обращение от имени «Объединенного Совета России», «Товарищества Русских Художников» и «Фонда восстановления храма Христа Спасителя». За день до митинга, 24 февраля, в той же «Московской правде» были опубликованы сообщение от Совета министров СССР, обращение от имени творческих союзов, от комитета ветеранов войны и сообщение ТАСС «Будьте благоразумны!».

Какой эффект возымели все эти заклинания на протестные массы? Прямо противоположный. Впрочем, не все было ладно и в стане демократов, где навыбирали в оргкомитет митинга 25 февраля аж 100 человек, которых уже самих хватило бы для небольшой уличной акции. Вся эта толпа немедленно разделилась на два лагеря: одни требовали, несмотря ни на что, прорываться на Манежную, другие говорили, что им «важнее провести митинг, чем вступать в противостояние с властями». В итоге получилось почти как в 2011 году после знаменитого похода в мэрию с бутылкой виски — решение проводить митинг на Садовом кольце победило с перевесом в три голоса. Многие участники того голосования до сих пор считают, что если б тогда удалось продавить решение прорываться к Кремлю, вся дальнейшая история страны пошла бы в другом направлении. Но это уже из области гаданий на кофейной гуще, а мы зафиксируем факт — самая массовая мирная манифестация в истории страны состоялась и прошла без эксцессов.

«Самое для меня удивительное и важное впечатление, оставшееся от тех митингов, —  вспоминает фотохроникер Дмитрий Борко, — что гигантские шествия сопровождались всего несколькими милиционерами, но никаких серьезных конфликтов не возникало. Нормальная самоорганизация — там были свои дружинники и распорядители. Впереди шли всевозможные нардепы и перестроечные авторитеты, которые и решали почти все конфликты с милицией. Однажды, не помню в какой раз, Манежка по решению властей была перекрыта, а колоннам был разрешен проход только по Моховой. Но самая решительная часть колонны вдруг повернула и прорвала милицейское оцепление площади. В итоге милиция расступилась, и на площади прошел незапланированный митинг.

Да, между демонстрантами тоже порой возникали и перепалки, и идейные споры. На митинги приходили представители самых разных течений — монархисты и анархисты, социалисты и либералы и даже националисты, ну кроме крайних. “Память” все же собиралась отдельно. Но я ни разу не видел, чтобы какие-то конфликты переходили грань краткосрочного выяснения отношений и хватания за грудки — любые скандалы обычно пресекались окружающими».

Палаточный городок на Васильевском спуске, 1990

В историческом митинге 25 февраля по большому счету уже не было необходимости — тот самый «промежуточный» пленум внес в новый проект платформы ЦК КПСС пункт об отмене «руководящей и направляющей». Мартовские выборы в Совет народных депутатов РСФСР уже проводились на конкурентной основе. «Демократическая Россия» смогла создать крупную фракцию, но не составила решающего большинства, зато взяла большую часть мест в городских и областных Советах.

«После выборов 1990 года становится очевидным, что союзный центр больше не может решать судьбу страны без переговоров с новыми политическими силами, которые пользуются поддержкой народа и требуют соответствующей доли во власти, — подводит итоги февральских митингов Александр Шубин. — А это означало конец коммунистического режима, основой которого была монополия компартии на власть. Хотя формально 6-й статья была отменена в марте на III съезде, это уже все равно ничего не значило. Благодаря гражданскому движению монополия перестала существовать, и СССР превратился в страну Советов, а не парткомов».

Но настоящим шоком для обитателей Старой площади стали не февральские митинги-гиганты, а первомайская демонстрация — мероприятие сугубо ритуальное, распорядок которого не менялся десятилетиями. 1 мая 1990 года все неожиданно пошло не по сценарию. О своем желании участвовать заявили «неформалы» — этим термином тогда обозначали не только хиппи и панков, но и представителей всевозможных общественных объединений, «дискуссионных клубов» и прочих протопартий. «В духе плюрализма мнений» им предоставили место в хвосте официальных колонн. Как только парадный митинг двинулся по Красной площади, над головами взметнулись плакаты в поддержку независимости Литвы и антикоммунистические лозунги.

«Горбачев, не выдержав такого зрелища, сбежал с трибуны Мавзолея, — вспоминает Дмитрий Борко. — Кстати, в этих же колоннах шел и “Мемориал”, который привел туда старичков — бывших зэков ГУЛАГа и их родственников. Они вышли на Красную площадь с плакатами “Нет сталинизму!” и “Претворим в жизнь Всеобщую декларацию прав человека!”, что было, конечно, перефразировкой типично советских лозунгов».

Москва в те дни вываливала на улицу регулярно и по любому поводу. В толпе можно было услышать самые разные точки зрения. «Конечно же, от перемен ждали появления еды, — вспоминает Дмитрий Борко. — Главный анекдот того времени — о советском человеке, попавшем в Европу и все дни командировки простоявшем у витрины магазина, пытаясь пересчитать количество сортов колбасы. Причиной наступившей голодовки видели неэффективность “командно-административной системы”. Очень много говорили о “свободном рынке”, видя в нем единственный выход. Другие ругали чиновников за воровство, третьи видели происки Запада, четвертые — жидомасонский заговор. Кстати, конспирологический антисемитизм в то время, по моим впечатлениям, не сильно отставал по массовой популярности от демократических идей. “Память” и им подобные регулярно собирались на Пушке, помню массу самопальных брошюрок “Протоколы сионских мудрецов” и прочее в том же духе, распространявшееся на митингах или продававшееся в переходах с рук».

Наши юные смешные голоса

1 августа 1990 года, когда вступил в силу новый Закон о печати, считается днем рождения независимых СМИ. В этой дате, как, впрочем, и во многих других, есть немало лукавства. На самом деле процесс пошел примерно с 1987 года, когда явочным порядком перестали карать за изготовление и распространение самиздата. В том же году, пока что в машинописной форме, начинает выходить и первая независимая газета — «Экспресс-хроника» правозащитника Александра Подрабинека, просуществовавшая до 2001-го. Затем появились уже вполне легальные издания общественных объединений, хоть и имевшие статус информационных бюллетеней, но по факту бывшие уже полноценными газетами: «Свободное слово» «Демсоюза» Валерии Новодворской, «Община» — листок Конфедерации анархо-синдикалистов и «Гражданское достоинство» от вновь возникшей Партии конституционных демократов.

15 июня 1988 года корреспондент «Огонька» Владимир Яковлев вместе с Глебом Павловским при Союзе кооператоров РСФСР учреждают информационный кооператив «Факт» и через год выпускают нулевой номер будущего «Коммерсанта». А за три месяца до принятия Закона о свободе слова в эфир впервые выходит негосударственная коммерческая радиостанция «Европа плюс Москва» — впрочем, Москва от названия вскоре отвалится.

Но все же именно в 1990-м начинается массовый «вылуп птиц из яиц». Среди вылупившихся — еще не превратившийся в таблоид «Мегаполис-Экспресс», журнал «Столица» и радиостанция «Эхо Москвы».

Пушкинская площадь, здание редакции «Московские новости», 1990

«Сама идея такого радио зрела у нас с Сергеем Корзуном еще с 1983 года, когда мы с ним работали на французском иновещании, — рассказывает Сергей Бунтман, заместитель главного редактора “Эха”. — Идея была в том, чтобы сделать русское радио. “Русское” — в противовес советскому, которое к тому моменту уже умирало: большинство передач шло в записи, информация следовала за комментарием, а не наоборот, и все это в чудовищно медленном, архаичном темпе. А мы хотели компактную новостную радиостанцию. Ориентировались, естественно, на французские передачи, которые мы хорошо знали. Динамика, точность новостей и свободное общение в студии — вот что нам нравилось, вот чего мы хотели добиться.

Когда вышел Закон о печати, стало понятно, что все это может реализоваться. Появилась масса организаций, которым потребовалось именно такое радио — Моссовет, журфак МГУ, журнал “Огонек” и, наконец, уже сугубо техническая ассоциация “Радио”. У них как раз освободилась частота 1206 кГц. Корзун попер на все инстанции как горнопроходческий комбайн и добился своего. Ассоциация отдала нам частоту и выделила маленькое помещение на Никольской, в здании, где находился знаменитый “сталинский рубильник” — главный диспетчерский пульт всех советских радиостанций, с которого любую из них можно было выключить нажатием кнопки. Во время путча нас с него же и вырубили на некоторое время».

Начало истории «Столицы», которую в первой половине девяностых держала на журнальном столике почти каждая московская интеллигентная семья, было иным. Новый журнал, стремясь как бы обозначить собой начало эпохи свободной прессы, вышел через неделю после того, как вступил в силу горбачевский закон о СМИ.

«Конечно, мы подготовили его заранее, как бы приурочили к этой дате, — писал основатель “Столицы” Андрей Мальгин в своем “Живом журнале”. — А вот директор партийной типографии “Московская правда” товарищ Перель готов не был, он никак не мог понять, где визировать журнал перед печатью. Послал в Главлит — ему вернули, сообщив, что это теперь не их дело. Послал в горком — ответили: под вашу ответственность. Ужас, что делать?

Ну а я применил административный ресурс: журнал считался органом Моссовета, то есть государственного учреждения, я сам был депутатом и угрожал товарищу директору страшными карами, вплоть до национализации типографии, так что он, тяжело вздохнув, дал добро печатникам.

Третий, московский, канал телевидения также отступил под моим депутатским натиском. Был запланирован прямой эфир с презентацией первого номера. К эфиру типография не успела изготовить даже сигнального экземпляра, и мы сделали “куклу”: изготовили обложку с портретом Юрия Афанасьева вручную, на цветном ксероксе, и обернули в нее журнал “Новое время”. Не моргнув глазом я сообщил телезрителям, что журнал уже вышел, а в нем такие-то и такие-то антикоммунистические статьи. Наутро люди бросились к киоскам. Через пару дней журнал действительно появился в “Союзпечати”».

Ключевое слово тут «антикоммунистические». В отличие от «Эха», собиравшегося стать первым «несоветским» медиа, «Столица» стремилась сразу же выстроить идеологическую линию, не менее жесткую, чем та, что была в «Кратком курсе истории КПСС». Сам Мальгин определил идеологию журнала как правую в политических вопросах и либеральную в экономических. «Если бы Ельцин забил тюрьмы тысячами коммунистов, мы бы этому только рукоплескали», — добавил он. Видимо, поэтому у этих двух проектов была такая разная судьба.

«На первых порах о нас вообще мало кто знал, — продолжает свои воспоминания Сергей Бунтман. — Радиостанция тогда выходила в эфир сперва на два часа, потом на три. Никаких инструментов для измерения аудитории в то время, понятное дело, не было. Да, про нас говорили “в кругах”: журналисты, чьи-то знакомые знакомых, понятно, что нас слушали и “наверху”. А мы лепили в эфир все, что тогда происходило, со всеми возможными комментариями. Первый фидбэк был получен с самого “верха” — осенью 1990 года сам Михаил Сергеевич стал говорить: “А что это за радио вообще и что они себе позволяют?” Но работать при этом никто не мешал.

Первым испытанием для нас как для новостников и журналистов стало убийство отца Александра Меня. Мы, конечно, приложили все усилия к тому, чтобы выяснить, что там произошло, но в общем это неясно до сих пор. В январе 1991 года мы начали вещать с 9 утра, но передач нам все равно хватало только на три часа. И когда начались события в Вильнюсе, мы плотно сели на эту тему и стали все происходящее непрерывно освещать с включениями из литовского сейма, из посольства, из Верховного Совета. Помню, перед началом эфира я позвонил нашему директору от ассоциации “Радио”, и он стал уговаривать меня не включаться: “Зачем тебе это, у тебя же вся жизнь впереди”. Но мы договорились и стали делать то, что нужно. Вот тогда нас послушали и вообще о нас узнали».

«Столица» же с самого своего начала стремилась прежде всего войти в жесткий клинч с властью и сделать себе на этом и имя, и аудиторию.

Стена Цоя на Арбате, 1990

«Именно КГБ занялся “Столицей” вплотную, — писал Андрей Мальгин. — Они сделали ровно то, что сейчас делает ФСБ с оппозицией: стали перекрывать нам кислород в типографиях. Второй номер “Московская правда” к себе уже не взяла. Мы напечатали его в Чернигове, где нашего ответственного секретаря Володю Петрова, привезшего туда материалы для печати, жестоко избили. Следом мы переместились на Одесскую книжную фабрику, потом в город Чехов Московской области, шестой номер напечатали в типографии “Горьковской правды” и так далее. Короче, бегали как зайцы. Из-за этого до конца года мы так и не смогли перейти на еженедельный график, ведь в каждую из типографий приходилось в условиях конспирации перевозить вагоны с бумагой, а саму бумагу еще надо было где-то “выбить”.

Реакция на первый номер была великолепной. Журнал произвел фурор. Это действительно было первое легальное антикоммунистическое издание, не имевшее ничего общего с признанными лидерами перестройки — “Огоньком” и “Московскими новостями”, главные редакторы которых ходили утверждать наиболее острые материалы к секретарю ЦК КПСС А. Н. Яковлеву».

«Столица» своим названием претендовала на нечто большее, чем просто агитационная платформа для радикальных либералов и рыночников. Разбавив перестроечный политический компот хотя бы интересными городскими материалами и разделом короткой прозы, журнал мог бы стать чем-то вроде русского The New Yorker и гордиться тем, что первым опубликовал отрывки из нового Пелевина. Вместо этого Мальгин в своих воспоминаниях гордится тем, что его редакция «вытирала ноги об Горбачева в каждом номере», и тем, что «мы были первыми, кто взял интервью у Дудаева». В это время «Эхо Москвы» тоже старалось находиться на переднем крае журналистики, но заодно захватывало и ниши, которые были свойственны государственному радио и ТВ. Именно там впервые появляются тематические музыкальные передачи, именно там впервые прозвучал записанный голос Набокова, а в студию стали приглашать профессиональных историков, искусствоведов и сотрудников музеев.

Итог этого большого пути сейчас общеизвестен. «Эхо Москвы» сохраняет свою популярность даже в эпоху влогов, Last.FM и подкастов. «Столица» умерла в середине девяностых, затем попыталась возродиться именно как городской журнал в составе холдинга «Коммерсанта», но не смогла и закрылась.

Остановившийся город

Если уйти от политики, то одна из главных примет перестроечной Москвы — это тотальная разруха. На самом деле город начал ветшать гораздо раньше — по общему ощущению большинства опрошенных, это стало заметно уже на изломе застоя. Просто прекратили заделывать трещины в асфальте. Просто в очередной раз «забыли» перекрасить фасады. Просто стали чуть хуже убирать…

А году к 1988-му стало окончательно ясно, что кончились деньги. Нефтяной кризис, Чернобыль и война в Афганистане доели остатки ресурсов огромной сверхдержавы. Последним всплеском благоустройства столицы стал период подготовки к Олимпиаде-80, а дальше денег стало не хватать не то что на дальнейшее развитие, но и на поддержание того, что уже было построено и установлено хотя бы в пристойном состоянии.

«Бытовая и хозяйственная жизнь города казалась замершей, — рассказывает Дмитрий Борко. — С середины восьмидесятых нарастал долгострой. В центре, где я жил, многие старые дома в предыдущие годы выселили, начав какую-то программу реконструкции, но она замерла, и в моих сретенских переулках, казалось, половина домов зияла пустыми или забитыми окнами. Коммунальные службы тоже приходили в упадок. Я помню заваленные снегом тротуары с крошечными протоптанными тропками, переполненные мусорные баки и груды мусора на улицах. В 1991-м “помоечность” Москвы достигла апогея, но и в 1990-м город уже начинал напоминать картины апокалипсиса.

Неглинная улица, 1990

И все же от рубежа десятилетий у меня твердо осталось ощущение непрерывной весны: мокрые от слякоти ноги, обнажившееся старое собачье дерьмо и прочая грязь, но одновременно — чистое пронзительное небо и свежий, пахнущий весной ветер. Наверное, это и был “ветер перемен”».

Именно в 1990 году еще мало кому известный Александр Петлюра обнаружит даже не дом, а целый пустующий двор по адресу Петровский бульвар, 12. Местный пьющий слесарь Абрамыч сделает ему табличку «Здесь живет Мосфильм и злая собака», а его жена вскоре прославится на весь мир под псевдонимом Пани Броня. В первой половине девяностых «Петлюрятник» станет одним из самых популярных и модных мест подпольной «Москвы для своих», а в 1995-м его ликвидируют.

Едва ли не самый известный московский недострой и заброшка, продержавшаяся в таком состоянии до наших дней — это легендарный «Кристалл», несостоявшийся третий учебный корпус Академии народного хозяйства СССР, который начали строить как раз в 1990 году по проекту итальянца Лучано Перини, доработанному советскими архитекторами. То, что потом мозолило глаза жителям Юго-Запада целых 27 лет, было возведено буквально за три года и почти готово к сдаче. Но пал «Кристалл» жертвой отнюдь не разрухи девяностых, а итальянской операции «Чистые руки», в ходе которой практически все руководство строительной компании Valany International обвинили в порочащих связях с мафией и посадили, а ее счета были арестованы. И хоть судьба «синего зуба» и не имеет никакого отношения к пертурбациям перестройки и наших девяностых, здание все равно стало символом всех недостроев и нереализованных проектов тех лет.

Хлеб наш насущный даждь…

«В 1990 году я сломала себе позвоночник на государственной службе, — рассказывает геолог Нина Посошкова. — В Узбекистане водитель на узкобазном “уазике” пошел на обгон по горному серпантину, машина перевернулась и полетела кубарем с горы. Первую помощь мне оказали в ближайшем городке, потом за мной прилетел муж и отвез в Москву. Садимся в Домодедово. Думаете, за мной сразу прислали cкорую и госпитализировали в профильный институт? Нет, мне прислали инвалидное кресло, самое примитивное. А у меня боли. Заходим в домодедовский медпункт, где стояла огромная толпа народу, и просим просто сделать мне укол обезболивающего, чтобы я хотя бы смогла добраться до дома. А врач, милая такая женщина, говорит: “Деточка, у меня нет даже анальгина, все, что я могу для тебя сделать — дать записку, чтобы тебя посадили в первое же такси”. Действительно дала, и действительно посадили».

Просто отрефлексируйте для себя этот момент — в 1990 году в медицинском пункте крупнейшего аэропорта страны не было даже анальгина. Что, кстати, стало следствием не только всеобщего дефицита, но и борьбы республик Прибалтики за независимость — более половины советской фармы производилось именно там.

Характерно, что именно в 1989–1990 годах перестали приезжать за дефицитом из провинции легендарные «плюшевые десанты» — стало нечего брать. Московские очереди уже сами по себе превратились в фактор политики, почти как в феврале 1917 года. В любой момент каждая из них могла перерасти либо в митинг, либо в погром. А возникали очереди буквально за всем, даже за ювелирными изделиями.

Из раза в раз повторялся один и тот же сценарий — люди стоят угрюмым «хвостом», потом к ним выходит продавщица и говорит, что ничего нет и не будет, и в этот момент из очереди выдвигается «активная женщина», которая в ответ заявляет: «А мы посмотрим». Она и еще несколько человек начинают напирать, и если в подсобке действительно обнаруживается припрятанный работниками торговли дефицит, то магазину несдобровать. Многие ларьки в это время на всякий случай закрывают свои витрины глухими ставнями, а что там могло быть — покупатели и так знали либо выясняли через окошечко у продавца.

«Однажды я снимал, как в зал большого пустого универсама грузчики вдруг стали выкатывать тележки с какими-то плотно запечатанными упаковками, — вспоминает Дмитрий Борко. — Стоявший в очереди неизвестно за чем народ, позабыв о занятых местах, рванул к тележкам и, толкаясь, стал яростно разрывать упаковки, бросая бумагу на пол. Оказалось, что внутри пачки соды. Люди хватали по 10–15 пачек, совершенно не думая, зачем им это. Помню, что все прилавки были заполнены банками с дальневосточной морской капустой и чем-то еще, столь же случайным и бессмысленным. Макароны, кажется, все же были, их я тогда и ел в основном».

Внутренний двор у метро «Смоленская», 1990

Товарные бунты в 1990-м превращаются в еще одну разновидность массовых акций наравне с митингами и маршами. Самые известные — табачные, так как случались они чаще всего. Нехватка была действительно ужасающей: как раз в этом году табачные изделия стали по талонам, в магазинах и киосках отпускали не больше двух блоков в одни руки, а дальнее Подмосковье и вся остальная Россия перешли на неразрезанную «Астру» — длинные папиросные «макаронины» метровой длины. На рынках появились бабушки, торговавшие стеклянными банками, набитыми подобранными на улице окурками.

Главной причиной кризиса стало одновременное закрытие на ремонт 26 из 28 табачных фабрик РСФСР. Дожившие до наших дней функционеры союзного правительства уверены, что Ельцин и его команда специально организовали эту «профилактику», чтобы спровоцировать массовые беспорядки в крупных городах. По другой версии, у Минторга СССР и Госагропрома не сошлись планы, к тому же изрядно подвела братская Болгария, недопоставившая на советский рынок примерно 5 млрд сигарет. Ситуацию усугубляло еще и то, что «спекулянты» (то есть кооператоры) где-то умудрялись доставать сигареты и продавали их втридорога. Цена пачки «Явы» доходила до 5 рублей, «Космоса» — до 6. «Комсомольская правда» начала оставлять на одной из своих полос специальный пустой квадрат бумаги для изготовления «козьей ножки».

Первый табачный бунт в Москве происходит в августе 1990-го. Разъяренные курильщики на несколько часов перекрыли движение транспорта по Щелковскому шоссе. Всего за год таких бунтов в столице случится около ста. Но наш город тогда еще пронесло — дальше перекрытий дорог и разгрома ларьков эти спонтанные акции все же не заходили. В Ленинграде табачный бунт перерос в массовую драку с милицией на Невском, в Челябинске переворачивали автобусы и жгли машины.

Все эти ужасы рассказываются здесь не ради того, чтобы читатель вздрогнул и уронил слезинку над нашим общим темным прошлым, а чтобы стало понятно — знаменитая, воспетая везде и всюду очередь в первый «Макдоналдс» состояла из изголодавшихся людей. Нет, не физически, до реального голода и дистрофии дело не доходило даже в самой глухой провинции. Но ощущение «мне недодали» порой оказывается сильнее и ярче реального чувства голода.

Универсам, 1990

«Народ радостно кидался на новые появляющиеся “вкусняшки”, — рассказывает Дмитрий Борко. — Про “Макдоналдс” вспоминают все, но было, например, и кафе-мороженое “Пингвин” на Тверской, рядом с “Маяковкой”. В 1990-м я снимал там чуть меньшую, чем в “Макдаке”, но все же впечатляющую очередь за цветными шариками мороженого в рожках. Народ — от детей до старушек — выкатывался на Тверскую с десятком рожков в руках, хотя они были и недешевы. Ходили туда торжественно целыми семьями, как в ресторан или музей».

«Угар перестройки» и небывалая политическая активность москвичей в тот год были, по сути, сублимацией, а также способом отвлечь себя от мыслей о быте и еде. Смысла тратить свою энергию в очередях не было уже никакого — все равно ничего не купишь или «выбросят» то же самое, что и вчера, и на ужин опять будут макароны с морской капустой. И в момент осознания этого людьми овладевало нечто вроде здоровой злости, дававшей им небывалый прилив сил. Силы эти тратились на то, чтобы ходить на бесконечные митинги, смотреть и читать про политику, создавать бесчисленные партии из пяти человек, печатать на машинке самодельные газеты и писать обличающие власть памфлеты. А что еще им было делать?

И напоследок: если хотите по-настоящему окунуться в атмосферу Москвы-90, включите эротический фильм «Секс и перестройка», снятый французским режиссером Франсисом Леруа, автором бесконечных «Эммануэлей». Помимо незамысловатого сюжета там есть масса натурных съемок буквально всего, от очереди в «Макдоналдс» до последнего концерта Цоя в Лужниках. Один раз в кадр даже попадает идущий просто так по улице Ельцин, ну или кто-то очень на него похожий. От эротической части фильма вам вряд ли удастся получить даже эстетическое удовольствие, но пресловутый «дух времени» заезжему французу удалось ухватить, хоть и сугубо поверхностно.

Фото: Дмитрий Борко, Игорь Стомахин, Артем Чернов