Об особенной жизни Птичьего рынка на Пролетарке, настоящих московских рейверах и разном отношении к «Сити» в зависимости от того, откуда на него смотришь.

Я родился…

Родился я, как и мой папа, в замечательном роддоме Грауэрмана на Новом Арбате. Жили мы на улице Грановского — ныне Романов переулок. Кусочек нашего дома остался — в том дворе, где красивая церковь в стиле барокко. На первом этаже была и до сих пор сохранилась музей-квартира Тимирязева, а мы — на этаж выше, точно такая же планировка. Недавно впервые в жизни попал в этот музей — специально ходил и конструировал в голове нашу квартиру, хоть и прожил там немного, до шести лет, но зрительно хорошо помню все комнаты. Это была коммуналка, но кроме нашей семьи там квартировал только профессор, чуть ли не прототип героя произведения Юрия Полухина «Улица Грановского, 2».

До шестилетнего возраста я помню в основном центр: на Никитской, например, был замечательный молочный магазин и, конечно, Зоологический музей — мне там очень нравилось бывать. Это тот район, где я часто сопровождал папу в его покупках и перемещениях. Напротив нашего двора был весь увешанный мемориальными досками легендарный дом правительства, постоянно «чайки-членовозы» курсировали по улице. Помню, часто катался с тетей на санках в Александровском саду. Вообще у нас буквально вид из окна был, как в стихотворении Михалкова: «А из нашего окна площадь Красная видна».

Очень хорошо помню, как ездил к бабушке, маминой маме, она жила на «Пролетарской» — большую часть времени выходных дней я проводил там на Птичьем рынке, на том самом старом прекрасном рынке, который был на Калитниковской улице. Мне дико нравилось туда приходить: кормовых, непроданных, совсем дешевых рыбок продавцы выкидывали прямо в лужи, помню, как насобирал их в пакет и принес домой, раздавал друзьям — очень трогательная история. Удивительные типажи-персонажи там попадались — всякие барыги-продавцы, вариться в этом соку мне очень нравилось, хотя я вроде был из довольно интеллигентной семьи, но на рынке сгущалась особенная жизнь — неофициальная и очень манкая.

Московская юность…

Это, конечно, техно-музыка. Девяностые — поток свободы. Страна открылась, открылась искренне — это так впечатляло, и невозможно было не втянуться в рейв. «Дискотека Мастер», клубы «Пентхаус», «Эрмитаж», «Птюч», «Аэроданс», «Титаник». Я учился на первом курсе, когда прогремела Gagarin Party — ходил, смотрел афиши и не мог до конца понять, что это такое. Примерно через полгода я впервые попал в клуб «Пилот» на Трехгорном Валу, потом, сдружившись там с несколькими товарищами, оказался в «Эрмитаже», а потом в «Птюче», дальше пошли «Орбиты» — все, которые были, я посещал.

Довольно забавно, что субкультура еще делилась на свои подотделы: птючевская — более
богемная, история DJ Фонаря — чуть более массовая, попсовая; и, конечно, был незабываемый
персонаж Тимур Мамедов с его Гоа-историей, с транс-музыкой. Там, конечно, сложилась
секта: восточная, очень яркая.

В то время вообще были ярчайшие люди. Как они существовали в том сером мире вокруг? А может быть, мир был тусклый, поэтому они казались ярче? Мне кажется, сейчас все уравнялось, толпа усреднилась.

Какой у меня был прикид? «Мартинсы» — до сих пор остались на даче, две пары, одни совсем убитые, но я их все равно не выкинул, они абсолютно музейные, точно для инсталляции. Даже думаю что-нибудь когда-нибудь сделать: у меня сохранилось очень много одежды и флаеров тех времен, я такой тип, который очень бережно относится к истории — истории семьи и своей личной истории, мне это дорого. Всегда думал: пусть лежит — мне приятно, я же это выбирал. С одеждой достаточно историй связано. Например, есть забавная майка, выпущенная в 1997 году клубом «Титаник», с надписью «Убить Версаче» — призыв против безвкусной одежды бандитов, мол, давайте убьем эту дурацкую прямолинейную моду подделок. Они выпускают эту майку, проходит несколько недель, и Версаче убивают по-настоящему. И если изначально ты шел в этой майке и немножко провоцировал публику, то потом, после реального убийства, смысл вообще изменился — надевать ее уже не хотелось.

Важный момент, что в моей юности практически не было разнообразия качественных иностранных вещей, поэтому очень часто можно было встретить похоже одетого человека, это очень несимпатично было для обоих. Из Чехии в девяностых мне удалось привезти достаточно одежды, которой ни у кого не было, чем я очень гордился — до сих пор эти вещи у меня есть на даче, все в хорошем состоянии, иногда надеваю. Недавно был в гостях у гениального архитектора Александра Бродского — у него целый дом выстроен под старые семейные вещи. Очень это впечатлило.

Потом с двухтысячных резко эта клубная культура закончилась, вернее, переродилась в места для гламурной публики. Года в тридцать три я поступил в Щукинское училище на режиссуру — это был переломный момент, параллельно снимал сериалы — времени стало меньше, и техно-ночи давались тяжелее. Да и в самих клубах все стало совсем предсказуемо и неинтересно.

Сейчас живу…

В Сокольниках. К сожалению, расселяли дом, в котором я родился, и был выбор — или Строгино, но тогда оно выглядело концом света, или Сокольники. Папа работал на телевидении режиссером — снимал сериал «Следствие ведут Знатоки», и ему было удобно на 11-м трамвае ездить от Преображенки, а у мамы там была еще одна квартира, в общем, некий размен произошел. Да и недалеко от центра.

Довольно спокойный пока район, хотя расстраивается всерьез. Есть прекрасный Преображенский рынок, один из последних сельскохозяйственных, знаю, что многие ездят туда со всей Москвы — как-то Киркоров в армянский магазинчик заехал, так все продавцы прилавки побросали, осадили магазин. Рынок большой, и есть продавцы, которые продают выращенное свое, не перекупщики, и цены более или менее гуманны. Интересно, что рынок занимает часть бывшего монастыря староверов: идешь по рынку, а вокруг церкви — такое уходящее смешение, и конструктивистский квартал хороший рядом пока сохраняется.

Мой любимый и нелюбимый район…

Сейчас делал выставку на Пироговке — мне там очень нравится: «Парк культуры», «Фрунзенская», «Спортивная». Я наметил себе велосипедный маршрут от «Кропоткинской» до музея. Понимаю, что сейчас это совсем не дешевый район, но он очень спокойный — другая атмосфера, хорошая застройка, есть и современная, но довольно много конструктивизма; большой больничный квартал — неорусский с примесью эклектики.

Мне не очень нравится «Сити», хотя я работаю рядом, на противоположном берегу реки, в театре «Мастерская Петра Фоменко», и все время его вижу. Вблизи от нашего театра он еще смотрится неплохо, в огнях впечатляет, но когда я еду по центру, по Садовому кольцу, и смотрю на него издалека, он меня как-то не то что тревожит — раздражает. Такой нарост над городом.

В городе важна стройность, которая когда-то была в Москве, и точечная застройка, конечно, мне не очень симпатична: во всех районах, где я ее вижу, она не особо встроена. Может быть, со временем все сгладится.

Ценю Москву выходного дня, особенно летом. Совершенно другой город — иногда этого даже не осознаешь: как-то вдруг приятно идти и ехать, почему так, а сегодня просто выходной, и это совершенно другое ощущение. Вообще мне тяжеловато жить в Москве: идешь по накатанной, но вдруг что-то срабатывает, и ты понимаешь, что энергетика слишком съедает, раздражает и провоцирует. Мне очень нравится безлюдная Москва. Вообще все города прекрасны, когда в них становится немного людей: тогда и архитектура проявляется, и ты концентрируешься на другом, на том, что вокруг, замечаешь подробности.

Чувствую себя москвичом…

Когда уезжаю из Москвы. Когда я в Москве, то точно не чувствую себя причастным. Живешь здесь — уже не воспринимаешь Москву, все обыденно, не удивляет. А потом уезжаешь, проходит недели две, и начинаешь думать о городе. Москва как близкий человек: к ней масса эмоций и чувств. Когда расстаешься, думаешь о близком, а живешь рядом — и не замечаешь, привычка.

Москвичи отличаются от жителей других городов…

Раньше считалось, что если девушка приехала в Москву, то она ищет москвича, чтобы выйти замуж — с квартирой, с деньгами. Так женщины перебирались в Москву в советское время, а сейчас явно по-другому: может, такие и остались, но гораздо меньше — девушки едут делать карьеру, они действительно успешны, многого добиваются; самоутверждаются иначе: я приехала — и вот чего добилась.

Касательно мужчин, как ни странно, мне тяжелее сформулировать, но мужчина и тогда ехал за карьерой, и сейчас.

Явно Москва не делает людей мягче — они, безусловно, становятся грубее, циничнее, прагматичнее.

Выставка в Музее Булгакова на Пироговке «Мхатчики. Михаил Булгаков и Григорий Конский»…

Конский был артистом МХАТа и педагогом моего отца, который в 1947 году окончил один из первых его курсов в ГИТИСе. Дальше на протяжении всего времени у них с педагогом была дружба. Один гораздо старше, другой младше, но они были близки. Кстати, это похоже на то, как Булгаков дружил с Конским — тоже разница практически в двадцать лет.

Однажды Конский позвал моего отца в гости на Рождество, а его жена, Таисия Монахова, балерина Большого театра (и тетя моей мамы), пригласила свою племянницу. Так мои родители встретились, подружились, поженились, дальше родился я. А у Конского и Таисии Михайловны не было детей. И после их смерти весь архив перешел по наследству моей маме. Долгое время все эти вещи — прекрасные эскизы к спектаклям, статуэтки, книги, мебель, фотографии, личные предметы — наполняли мой дом и, конечно, влияли на меня. Когда мне было лет двадцать пять, кто-то из родителей обмолвился, что дома лежит письмо Булгакова. Я прочел его — чуть-чуть возгордился — и положил обратно. Лет через десять я попросился ходить на репетиции спектакля «Театральный роман» — один из последних спектаклей Петра Наумовича Фоменко, и рассказал ему, что у меня на руках есть такое письмо Михаила Булгакова Григорию Конскому: «О! Гри-Гри, я его помню!.. » — воскликнул Фоменко. Я принес письмо, он прочел, поблагодарил — и дальше оно опять залегло на полку лет на десять. Лишь год назад, когда был в Переделкино на «костре Чуковского», я вспомнил о Конском и об этом письме, поделился с наследниками Корнея Ивановича этой историей, а с ними как раз тогда связывались из музея. Они дали контакты, я позвонил в музей Булгакова, там обрадовались новым фактам, связанным с Михаилом Афанасьевичем, и позволили нам с Александром Рогинским, моим сокуратором, сделать выставку про дружбу Булгакова и Конского.

Кроме этого письма, касающегося поворотной в судьбе Булгакова пьесы «Батум», написанной к юбилею Сталина и в итоге отвергнутой властью, есть замечательный автограф 1934 года, оставленный на папиросной пачке «Наша марка», той самой, что упоминается в романе «Мастер и Маргарита», отсюда можно отсчитывать дружбу этих людей. Автограф в память о репетиции «Пиквикского клуба», где оба наших героя играли и делили одну гримерку. Кстати, Конский стал первым слушателем и многих пьес Булгакова, и романа «Мастер и Маргарита». Есть у нас на выставке воспоминания о Конском Николая Пенькова, артиста МХАТа: в шестидесятых годах, когда в журнале «Москва» вышел роман «Мастер и Маргарита», встречаясь друг с другом в театральных помещениях, Конский с Пеньковым строили диалог целыми фразами из романа, настолько они были увлечены этим произведением. В аудиовоспоминаниях Пенькова, которые записал для выставки артист Кирилл Пирогов, также говорится, что Конский — это возможный прототип Коровьева. Здесь и родство фамилий, и внешнее сходство действительно налицо.

Выставка получилась замечательная. Прекрасный архитектор Анна Румянцева выстроила очень красивое, лаконичное пространство: можно пройти некий цикл — от гримерки к гримерке через закулисье, от Конского и Булгакова тридцатых годов до Конского и Булгакова шестидесятых, когда выходит «Мастер и Маргарита». Именно тогда по просьбе Елены Сергеевны Булгаковой Конским были написаны три новеллы, по мотивам первой — что происходит в гримерке «Пиквикского клуба» — и родилась наша экспозиция.

Выставка «Мхатчики» открыта в Музее Булгакова на Большой Пироговской, 35а, до 13 ноября.

Фото: Дима Жаров