Книга британского философа Тимоти Мортона «Стать экологичным» вышла в рамках совместной издательской программы Ad Marginem и музея «Гараж» — к идущей там сейчас выставке «Грядущий мир».

В ней нет ни проповедей, ни шокирующих откровений, ни фактов, она не пытается внушить читателю чувство вины. «На самом-то деле она практически бесполезна как книга по экологии», — признается Мортон. Но, кажется, немного лукавит.

Мы публикуем отрывки из первой главы «И могло бы так статься, что вы живете в эпоху массового вымирания».

… Быть в определенном месте, существовать в какой-то эпохе, например эпохе массового вымирания, — само по себе жутко. Мы не обращали особого внимания, и дефицит внимания сохранялся примерно двенадцать тысяч лет, с начала агрокультуры, которая со временем потребовала промышленных процессов, а потому и ископаемых видов топлива, а значит, и глобального потепления с массовым вымиранием.

Любовь, не эффективность

Реструктурация или деструкция логистики мира, выросшего из агрокультуры, которую в другом тексте я называю агрологистикой, — одна из вещей, которые могли бы покончить с глобальным потеплением, однако обычно считается, что это не вариант, поскольку бы отсюда следовало, что надо смириться с не-«модерным» взглядом¹¹. Агрологистика — это логистика господствующего способа агрокультуры, который появился в Месопотамии и некоторых других частях света (в Африке, Азии и обеих Америках) примерно за десять тысяч лет до нашей эры. Агрологистика по своей внутренней логике связана с выживанием: людям неолита нужно было пережить (мягкое) глобальное потепление, поэтому они осели в виде устойчивых сообществ, ставших потом городами, чтобы хранить зерно и планировать будущее. Они начали проводить различия между сферами человеческого и нечеловеческого, то есть тем, чему пристало находиться внутри городской черты, и тем, что существует за границей поселения, причем эти различия сохранились и по сей день. Также они провели различия в своей собственной среде (отсюда кастовая система). В самом скором времени после запуска агрологистической программы появились те феномены, которые мы связываем с жизнью как таковой, особенно патриархат и социальная стратификация, а также разные типы классовых систем. Важно помнить о том, что все это исторические конструкты, следствия того, что кочевники и охотники-собиратели осели и построили города, основанные на определенной форме режима выживания.

Современный взгляд был основан на монотеизмах, которые сегодня выглядят ветхими и откровенно кровавыми (хотя сам этот современный взгляд числит себя последней стадией расколдовывания, освобождающей от монотеизма), причем их собственный корень — в приватизации заколдовывания во времена неолита и его «цивилизации».

Грядущее экологическое общество должно быть немного бардачным, разбитным, расслабленным, чудаковатым, ироничным, глупым и грустным.

Экологическое сознание — это сознание непреднамеренных последствий. Одно из направлений экологической политики стремится осветить вообще все вещи в мире, используя ровный немигающий свет, чтобы никаких непреднамеренных последствий не осталось. Но это невозможно, поскольку вещи таинственны по самому своему существу. Такая экологическая политика привела бы к чудовищной ситуации, «обществу контроля», если вспомнить тут удачный термин, придуманный философом Жилем Делезом для описания нашего современного мира. В экологическом обществе контроля сегодняшняя ситуация, когда детей каждые пять секунд проверяют на то, способны ли они походить на довольно медленное вычислительное устройство, показалась бы пикником анархистов. Еще больше предсказуемости, еще больше эффективности. Если грядущее экологическое общество будет выглядеть так, я на самом деле не хочу в нем жить. На самом деле оно даже не было бы экологическим. Это был бы тот же самый мир, но в версии 9.0.

Следовательно, грядущее экологическое общество должно быть немного бардачным, разбитным, расслабленным, чудаковатым, ироничным, глупым и грустным. Да, грустным — в том смысле, который имеет в виду героиня британского научно-фантастического сериала «Доктор Кто»: грусть — это счастье глубоких людей¹². Красота в этом смысле тоже грустна.

Грусть означает, что есть что-то, чем вы не можете вполне овладеть. Не можете схватить. Вы не понимаете, кто на самом деле ваш бойфренд. Моя замечательная жена — не до конца моя. А это, в свою очередь, значит, что красота тоже неуловима, красота как таковая, так что красота должна быть окаймлена чем-то слегка отвратительным, чем-то, что нормативные теории эстетики всегда пытаются устранить. Должно быть двусмысленное пространство между искусством и китчем, красотой и отвращением. Неустойчивый мир, мир любви, philos. Мир соблазна и отвращения, а не авторитета. Более-менее истины, а не твердой истины и твердой лжи. Истина — это своего рода более-менее истина в разрешении 1000 dpi. Это не то же самое, что сказать, будто все — ложь. Такое утверждение пытается не быть более-менее истинным, и именно поэтому оно в конечном счете противоречит самому себе. Если все — ложь, тогда и высказывание «все — ложь» тоже должно быть ложью, и так далее…

Темная экология

Вещи открыты. Открыты также и в смысле потенциала: вещи случаются в мире ООО [объектно ориентированная онтология], поскольку вещи не полностью подстроены под человеческий огонек, не полностью сплетены друг с другом, так как в противном случае в мире не могло бы ничего произойти, в нем была бы только полностью собранная мозаика, которую вы никогда не смогли бы расцепить или разобрать. То, что происходит в одном конкретном месте (скажем, на тротуар падает перо), означает, что меняется весь универсум в целом, во всех остальных местах. Вещи связаны, но, так сказать, в сослагательном наклонении. Есть место для того, чтобы случались всякие вещи. Или, как говорит композитор-анархист Джон Кейдж: «Мир кишит возможностями. Случиться может что угодно»¹³.

Таким образом, чувство странности, возникающее у нас при встрече с тем фактом, что мы отвечаем за событие массового вымирания, является внутренне присущей этому событию характеристикой, избавляться от которой не следует. Не круто орать в лицо людям, что из-за них вымирают разные формы жизни, поскольку тем самым устраняется странность. И точно так же не круто говорить прямо обратное: «Какая разница? Все так или иначе вымирает», как зачастую говорят некоторые правые, а также сторонники некоторых вариантов мнимоэкологического подхода в его крайних формах, например экологический мыслитель Пол Кингснорт с его проектом «Темная гора», поскольку последний тоже представляет собой попытку устранить странность. Такая разновидность мрачной уверенности упускает то, как, собственно, существуют вещи.

Не круто орать в лицо людям, что из-за них вымирают разные формы жизни. И точно так же не круто говорить прямо обратное: «Какая разница? Все так или иначе вымирает».

Мой подход к экологическому мышлению может быть описан как «темная экология» — так я ее называю. Темная экология не означает полного отсутствия света. Скорее это как Норвегия зимой или даже летом, поскольку свет в Арктике показывает в самом себе нечто ненадежное и уклончивое: длинные летние тени, ночь, которая в Хельсинки длится в июне по пятнадцать минут, тусклость. Свет как таковой не присутствует непосредственно, вы не можете ткнуть в него и не можете полностью его просветить: кто просветит просветителя? Свет — он существует просветами и сгустками, если следовать квантовой теории. И он, как утверждает теория относительности, не может достичь всех мест сразу.

Все это похоже на процесс смерти в описании тибетского буддизма. Когда вы умираете, вы видите свет, но, в отличие от описаний в некоторых других религиях, свет не очевиден, и он не в конце туннеля, вы не идете к нему, и это не конец. На самом деле вы можете вообще его не заметить. Это своего рода вспышка, мигание, совершенно побочное и произвольное, и, если вы отказываетесь от подобного опыта природы сознания, вы перерождаетесь. В традиционной литературе указывается, что вспышка длится около трех секунд, или, как утверждается в некоторых учебниках по эзотерике, столько времени, сколько требуется, чтобы трижды просунуть руку в рукав. Вы не отказываетесь от какого-то вечно сущего логоса и не впадаете в неопределенность и смешение. Наоборот, вы отказываетесь от чудесного в своей неопределенности смешения и впадаете в фатальную уверенность.

В тибетском буддизме время между одной жизнью и следующей называется «бардо», то есть «между». В этом состоянии на поверхность сознания выходят всевозможные навязчивые образы, основанные на прошлых действиях (карма). Мы ощущаем, что теперь вещи другие, что мы, если говорить об экологическом сознании, попали в бардоподобное переходное пространство. Но на самом деле мы замечаем, что вещи просто не стоят на месте, не остаются одними и теми же. Если попытаться преодолеть бардоподобность, формам жизни, мышлению и опыту будет нанесен вред. За навязыванием тонкого, но жесткого различия между людьми и нелюдьми́ стоит, например, тот же импульс, что движет расизмом. Насилие уже свершилось — в форме поношения и дегуманизации некоторых людей. Мы, люди, содержим в себе нечеловеческих симбионтов, которые составляют часть того модуса, который позволяет нам быть людьми, ведь без них мы бы не прожили. Мы не являемся людьми всецело, вдоль и поперек. Мы сосуществуем со всеми остальными формами жизни в неопределенном пространстве между жесткими категориями.

Если экологическое действие означает, что надо причинять меньше вреда, а не повышать эффективность, значит, не столь уж экологично настаивать, раздавать подзатыльники или же применять другие подобные методы доставки данных, ныне считающиеся экологическими. Действия подобного рода пытаются разбудить нас от бардоподобного сна, однако сходство со сном и есть самое реальное в экологической реальности, так что, в сущности, режим информационного навала делает экологический опыт, экологическую политику и экологическую философию абсолютно невозможными.

Как думать о группах

Массовое вымирание запустили люди, но я, маленький Тим Мортон, и вы, такой же маленький, — мы ничего не делали. Повторим еще раз: ничто из того, что вы сделали, когда, например, заводили двигатель, не могло оказать статистически значимого воздействия. Однако миллиарды заведенных автомобилей, миллиарды кусков угля, обращенных в пламя, — все это в сумме произвело эффект. Существует жутковатый разрыв между маленьким мной и мной как представителем того, что называют видом. Нужно недвусмысленно заявить, что глобальное потепление вызвали люди как вид, а не осьминоги. Однако вид — это как раз то, во что нельзя ткнуть пальцем. Получается, что я одновременно и человек, и не человек, поскольку я и внес вклад во всемирное потепление, и не внес — в зависимости от того, в каком масштабе меня мыслить, причем между этими масштабами нет гладкой точки перехода, которая бы отделяла существование в качестве одного человека от существования в качестве части совокупной популяции людей: мы совершенно неожиданно предстаем то в одном масштабе, то в другом. Таков еще один парадокс. Он кажется абсурдом. Правда ли, что семь миллиардов (сегодняшняя численность населения) — это просто один человек, умноженный на семь миллиардов? В плане вычисления существует совершенно гладкий переход между единицей и семью миллиардами. Но все же между ними сохраняется какой-то мистический разрыв.

Если вы мыслите метафизически, вы можете применить к глобальному потеплению логику сорита. Парадокс сорита — это логический парадокс, связанный с кучами. Он касается того, что кучи — понятие неопределенное, то есть неясно, когда собрание тех или иных вещей становится кучей. Если забрать из кучи камней один-единственный камень, перестанет ли куча быть кучей? А если забрать десять камней? Когда начинается куча и когда она заканчивается? Головоломка указывает на значительную неопределенность, а некоторые философы не любят неопределенности, так что они вообще не верят, что кучи существуют. Проблема в том, что такие экологические вещи, как популяции (например, популяции людей) и экосистемы, хорошо описываются именно как кучи. Так что лучше разрешить кучам существовать, если мы собираемся быть экологичными, ведь заниматься глобальным потеплением и массовым вымиранием можно только в массовом, коллективном масштабе.

Если задуматься, глобальное потепление — это куча действий. Давайте проанализируем его, используя логику, вытекающую из парадокса сорита. Одно включение автомобильного двигателя не вызывает глобального потепления. Два? Тоже нет. Три? Нет. Вы можете дойти так до миллиарда, и все равно будет работать та же самая логика. Так что глобального потепления не существует. Или — барабанная дробь — ваша логика отстой. Почему? Она отстой, поскольку не учитывает вещей, которые находятся между истинным и ложным, белым и черным. Такие экологические сущности, как формы жизни или глобальное потепление, требуют модальной и параконсистентной логик. Такие логики в какой-то мере допускают двусмысленность и гибкость. Высказывания могут быть вроде как истинными, слегка ложными, почти правильными.

Прямо сейчас экологическое сознание представляет себя трагедией. Но рано или поздно мы начнем улыбаться, и, возможно, только тогда мы сможем по-настоящему заплакать.

Хайдеггер утверждает, что «истинное» и «ложное» различены не так жестко, как можно подумать. Вы не можете устранить более-менее истинность, не создав, как я уже говорил, проблем, поскольку «истина» относится к вещам, которыми занимается Dasein, тогда как сам Dasein является таинственным и ненадежным. Так что мы всегда в истине, поскольку Dasein — это истина, которую мы все еще пытаемся найти за пределами Dasein. Мы всегда уже успели увязнуть в гуще заранее заготовленных понятий, которые не всегда легко применимы, поскольку вещи отличаются неопределенностью и уклончивостью. Возможно, именно поэтому социальные сети могут показаться настолько жестокими: например, в Twitter каждый отстаивает свою правоту, пытаясь уложиться в сто сорок символов. Тревоги по поводу «фейковых новостей» возникают лишь потому, что в определенном смысле все новости являются «фейковыми». Каждый пытается ограничить или устранить более-менее истинность. Но если вещи открыты, тогда они не полное ничто и в то же время не постоянное наличие, они не сводимы к другим вещам в качестве их частей или же способа доступа, такого как дискурс, экономические отношения или Dasein. Если вещи открыты, они с начала и до конца более-менее истинны. А отсюда на самом деле следует, что вы не можете говорить о них что угодно. Вы не можете сказать, что осьминог — это тостер, или что никакого глобального потепления нет, или что оно не было вызвано людьми, и причина именно в том, что вещи открыты и более-менее истинны. Вещи — в точности то, что они есть, но они не сводятся к своему способу явления, хотя их явление неотделимо от бытия, так что вещи — это скрученная петля вроде ленты Мёбиуса, в которой скручивание присутствует в каждой точке, без начала и конца. Явление — это внутреннее скручивание бытия.

Агрокультурный человек — то есть мы, — понимающий, что он находится в скрученном историческом, этическом или философском пространстве, испытывает то, что называют трагедией, которая представляет собой характерный для агрокультурной эпохи способ подсчета ущерба, нанесенного агрокультурной эпохой. Я угодил в скрученную петлю, в которой моя попытка избежать паутины судьбы привела к еще большему ее запутыванию. Трагедия предполагает, что подобное закольцовывание — зло, и несмотря на то, что вы, как вы сами выяснили, не можете избежать судьбы, особенно когда пытаетесь это сделать, есть все же отчаянная надежда, что в конце или в каком-то лучшем горнем мире, который для вас недостижим, мы могли бы раз и навсегда ускользнуть от уз, — отсюда религиозный, в конечном счете, горизонт трагедии, в которой, к примеру, хор говорит, что здесь нет ничего, что не было бы Зевсом (в трагедии «Геракл» древнегреческого драматурга Еврипида).

Трагедия — это на самом деле малая область пространства комедии, скрученного в каждой своей точке. Прямо сейчас экологическое сознание представляет себя трагедией. Но рано или поздно мы начнем улыбаться, и, возможно, только тогда мы сможем по-настоящему заплакать. Поскольку нет никакого другого мира, в котором вещи были бы абсолютно прямыми, а не кривыми, забавно наблюдать, как мы, то есть человечество как вид, ведем себя так, словно бы иной мир существовал, и то и дело поскальзываемся, запутываясь в паутине судьбы, подобно герою слэпстика, чья попытка попасть из пункта А в пункт Б проваливается из-за того, как именно он пытается попасть из пункта А в пункт Б. Вот почему искусство, которое нейтрализует попадание из пункта А в пункт Б, разрушая иллюзию гладкого функционирования и показывая призрачную открытость вещей, оказывается в конечном счете радостным и забавным, хотя нам, чтобы дойти до него, нужно пересечь царство изысканной боли, уважая его и не пытаясь сровнять с землей. Мы и правда делаем Землю непригодной для нас самих, как и для других форм жизни. Я не предлагаю просто расслабиться и посмеяться над этим.

На самом деле речь идет о многих царствах. Царствах чувства истины. В экологическом плане траектория, скорее всего, будет вести нас от вины к стыду, от стыда к отвращению, а потом и к ужасу; с ужаса начинается смехотворность, которая умирает в меланхолии, чьей бодрящей субстанцией является грусть; грусть, в свою очередь, обусловлена страстным желанием, предполагающим радость¹⁴. В настоящий момент способ нашего разговора с самими собой об экологии застрял в режиме ужаса, то есть отвращения, стыда и вины. Со временем все становится настолько ужасным, что кто-нибудь не выдерживает: «Да ты, наверно, шутишь!» — как герой в фильме Джона Карпентера «Нечто», увидевший последнюю мутацию феминизированного монстра симуляции. Раздается абсурдный, неуместный смех¹⁵. Мы еще до этого не дошли, но уже почти, и потому-то по-настоящему прогрессивное экологическое искусство, например произведения американского художника Марины Зурков, играет с сардоническим вариантом эко-юмора. Мы постепенно начинаем верить в такую тактику — не просыпаться от кошмара, а позволить себе провалиться в него еще больше, выйдя за пределы ужаса.

Пространство, лежащее под смехотворным, — это меланхолическая область, где вещи становятся не такими ужасными и в то же время более неопределенными, где парят всевозможные фантастические создания, подобно русалкам, резвящимся среди водорослей и подводных лодок. Там постепенно открывается царство невыразимой нечеловеческой красоты, не связанной нормативными антропоцентрическими параметрами.

То же самое можно сказать иначе: мы начинаем верить в то, что попали в катастрофу, которая буквально означает пространство нисходящего вращения. Намного лучше думать, что вы попали в катастрофу, чем в бедствие. У бедствия нет свидетелей. Бедствия — то, что вы наблюдаете извне. Катастрофы же увлекают вас, так что вы можете что-то с ними сделать.

Подумайте об этом. Вся фантазия о «мире без нас» с подобной точки зрения весьма подозрительна. В последние два десятилетия философы, телепродюсеры и художники заинтересовались изображением Земли без человечества. Я не знаю точно, когда именно все началось, но вполне уверен в общей причине: средства информации постепенно настраиваются на глобальное потепление и массовое вымирание. Парадокс в том, что, когда вы представляете себе будущее, когда люди уже вымерли, вы сами-то есть, иначе кто бы его воображал? Это все возбуждение «по доверенности», как у зеваки, глазеющего на автокатастрофу, то есть оно может стать не менее мерзким и опасным. В реальном мире, учитывая, насколько тесно мы связаны со всеми системами Земли, если мы вымрем, очень многие формы жизни также вымрут или окажутся на грани вымирания. Борьба с антропоцентризмом не означает, что мы ненавидим людей и хотим вымереть. Она означает, что надо понять, как люди включены в биосферу на правах одного из множества существ.

В отличие от растений, мы можем принять решение не выбрасывать чрезмерного количества углекислоты в атмосферу.

Тем самым мы подходим к глубокой философской мысли о том, что мы просто не можем находиться снаружи и смотреть внутрь. Ученые называют данный факт «склонностью к подтверждению», а философы — «герменевтическим кругом» или «феноменологическим стилем». Таких вещей нельзя избежать. То, как я интерпретирую данные, всегда зависит от того, что я собираюсь найти. То, как я вижу самого себя, зависит от того, что я за человек. Способ моей интерпретации вещей переплетен с заранее заготовленными понятиями о том, что значит интерпретировать. Это позволяет понять одну странную вещь, а именно то, что жить в эпоху науки не значит жить в холодном мире объективности. Напротив, теперь вам понятно, что вы не можете достичь второй космической скорости, которая бы позволила оторваться от своего феноменологического стиля, погруженности в интерпретацию данных или склонности к подтверждению (это просто три разных способа сказать одно и то же). Мы не можем их отбросить.

Довольно забавно, что жизнь в эпоху науки означает, что мы перестали верить в авторитетную истину. Истина такого рода скорее уж средневековая, она всегда подкреплялась угрозой насилия, поскольку ее невозможно доказать: в нее надо просто верить. Тогда как наша современная эпоха — это пространство более-менее истины. Наука подразумевает, что мы все еще можем ошибаться, ведь может статься так, что мы придерживаемся кучи странных предпосылок, которые не имеют никакого смысла, но это лучше, чем твердо верить в свою правоту, поскольку папа римский приказал нам во что-то верить.

Массовое вымирание — вещь крайне страшная, непонятная и ужасная, а сегодня оно еще и невидимо. Мы просто не понимаем, с чего начать, если не считать того, что можно игнорировать его или же возбуждать самих себя разрядами электричества, пытаясь не забывать о нем. Одно из недавних массовых вымираний, пермское вымирание, было также связано с глобальным потеплением. Оно произошло примерно двести пятьдесят два миллиона лет назад, и тогда виновниками были растения. В отличие от растений, мы можем принять решение не выбрасывать чрезмерного количества углекислоты в атмосферу, так что на этот раз результат не неизбежен.

_______________________________________

¹¹ Morton T. Dark Ecology: For a Logic of Future Coexistence. New York: Columbia University Press, 2016.

¹² Сериал «Доктор Кто» (Doctor Who), сезон 3, эпизод 10 «Не моргай» (Blink), сцен. Стивен Моффат, реж. Хетти Макдональд (BBC, 2007).

¹³ Cage J.2Pages, 122 Wordson Musicand Dance//CageJ.Silence:Lectures and Writings. Middletown, CT: Wesleyan University Press, 2011. P. 96.

¹⁴ См. более подробное обсуждение: Morton T. Dark Ecology. P. 111–174.

¹⁵ Фильм «Нечто» (The Thing), реж. Джон Карпентер (Universal Studios, 1982).