Многое ли мы знаем о ветеринарах? Ну кроме того, где находится ближайшая к дому клиника? Можно сказать, что ничего, ведь если человеческая медицина еще вызывает хоть какой-то читательский интерес, то о существовании ветеринаров мы вспоминаем лишь тогда, когда нашей собаке или кошке понадобится их помощь.

Вообще лечение комнатных животных как отрасль появилось относительно недавно — первые конгрессы в Европе собрались лишь в самом конце XIX века. До этого ветеринары занимались в основном продуктивным скотом, а собак и кошек лечили в исключительных случаях. Чаще всего заболевшее животное просто добивали, чтоб не мучилось, и шли за следующим. Но тут пришла ее величество урбанизация и внесла свои коррективы — все больше людей стали заводить животных как компаньонов, а не ради мяса, шерсти или молока. Возник зообизнес, удовлетворявший потребности таких животных и их владельцев, ну а «городская» ветеринария расправила крылья и навсегда отделилась от «сельской».

В Советском Союзе все было немного не так, как у всех. Вплоть до второй половины 1960-х годов комнатных животных в пересчете на душу населения у нас было меньше, чем в странах «загнивающего капитализма». Во-первых, потому что жили все относительно небогато, а во-вторых, попробуйте поселить даже самую крохотную собачку в коммунальной квартире. Зато жители окраин заводили всевозможную скотину ради получения приварка к своему довольно скудному столу или дополнительного заработка. Старожилы Хамовников рассказывали автору этих строк, что еще в начале 1950-х годов в кельях Новодевичьего монастыря  функционировало общежитие, чьи обитатели держали коров и пасли их там же, за стенами.

Главным заказчиком ветеринарии, как и всего остального в стране, являлось государство. Все айболиты проходили по ведомству Минсельхоза СССР, которое интересовалось в основном ростом надоев и привесом, а болезни кошек и собак волновали его лишь с точки зрения ликвидации потенциально опасных эпизоотий. Все остальное финансировалось и обеспечивалось по остаточному принципу даже после того, как все собаководство — служебное, охотничье и декоративное — было передано под «крышу» империи ДОСААФ, то есть вроде как признано государственным делом.

«В наших учебниках было так, — вспоминает ветеринар Елизавета Толченова, — корова — это страниц пять, страницы четыре — лошадь, еще на четыре — овцы, козы, свиньи, один абзац на собак, один абзац на кошек и два абзаца на птицу. И были они, разумеется, про кур, гусей и уток, а не про попугайчиков. Никакой ратологии (ветеринарная дисциплина, изучающая методы лечения домашних грызунов. — “Москвич Mag”) или там террариумистики не было и в помине, и все наши попытки лечить этих животных были чистой воды кустарщиной и шаманизмом».

Еще более жестко и откровенно про общую направленность советской ветеринарии высказывался в своей книге воспоминаний «О чем пьют ветеринары» один из известнейших московских ветврачей Алексей Калиновский: «Начиналось все с академии, куда абитуриентов из городов в те времена старались не брать вообще и где нам постоянно говорили, что собаки мяса не дают, они его едят, а один доцент так вообще договорился до того, что хороший ветеринарный врач должен собак усыплять».

Сегодняшний московский обыватель уже привык к тому, что надпись «Ветклиника» светится чуть ли не из каждой второй подворотни, и вряд ли вспомнит, что в советские времена их полагалось по две штуки на нынешний административный округ. Уровнем выше находились знаменитая Мосгорветстанция на ул. Юннатов и клиники при зоопарке и цирках, которым сперва было категорически запрещено принимать пациентов со стороны. Но так как они все равно занимались этим втихаря, то в конце концов им разрешили принимать животных у жителей окрестных районов.

Техническая оснащенность столичной ветеринарии даже не «оставляла желать лучшего», как обычно пишут из деликатности, а ее просто не было. «Даже рентгеновский аппарат имелся далеко не везде, — продолжает свой рассказ Елизавета Толченова. — И чаще всего он был списанным из человеческой поликлиники и заезженным вусмерть. Четкость снимков была на уровне ниже плинтуса. Когда мы проходили в институте расшифровку кардиограммы, то преподы честно говорили: “Вам это не понадобится, у вас этого никогда не будет”. Главным инструментом ветеринара были собственные глаза и руки. Если уж совсем повезло, то у тебя есть доступ к лаборатории, где можно посмотреть анализ крови. В основном диагнозы ставились по цвету слизистых, по состоянию шкуры и по реакции на прощупывания и простукивания.

Иногда на помощь приходила человеческая медицина. В основном хирургия — молодые врачи набивали руку на животных, обучаясь делать сложные операции вроде остеопластики. Разумеется, все это было из-под полы, за большие деньги и крайне неохотно, потому что за такие вещи наказывали как за “оказание неквалифицированных услуг”».

Аналогичная ситуация была и с ветеринарными препаратами, точнее, с их почти полным отсутствием. Приходилось выбирать между лекарствами для крупного рогатого скота и нерецептурным содержимым человеческой аптеки. «В арсенале в основном были но-шпа, анальгин, димедрол, — писал Алексей Калиновский. — Все остальные препараты врачи покупали сами в соответствии с потребностями. Поэтому лечили мы по принципу: “Есть тревога на лице, есть магнезия в шприце”». (Магнезия используется для усыпления. — «Москвич Mag».)

Использовать медицинские препараты ветеринарам формально было запрещено, но фактически на это смотрели сквозь пальцы. Дозировку определяли механическим пересчетом по весу без учета различий в биодоступности того или иного вещества для человека, собаки или коровы, как и разницы в их физиологии.

«Можно было запросто ошибиться насмерть, — говорит Елизавета Толченова. — К примеру, 60% кошек не переносят но-шпу, а оставшиеся 40% не переносят папаверин, попробуй угадай. Делаешь укол и молишься, а под рукой уже лежит реанимационный набор от аллергии, потому что при анафилактическом шоке у тебя будет примерно 15 секунд. Помню, как моей собаке от пневмонии врач выписывал горячее вино и сок запеченной луковицы, потому что ветеринарных антибиотиков просто не было. О том, что на ранах и швах можно использовать мазь “Левомеколь”, я узнала только когда маме ее назначили после операции, и мы решили заодно попробовать ее на подобранной собаке. О результатах я рассказала своему преподавателю, и уже на следующей лекции он излагал студентам “новую прогрессивную методику”».

Когда читаешь литературные, киношные и прочие воспоминания о второй половине XX века и там упоминаются чьи-то собаки, то едва ли не каждая вторая обязательно «сгорает от чумки». Сегодня подобные истории звучат дико — вакцина от чумы плотоядных имеется даже в самом захудалом ветпункте, и если владелец помнит про календарь прививок и не склонен к патологической жадности, то такая судьба его животному в принципе не грозит. А тогда этой прививки попросту не было. Причем вовсе не потому, что ее не могли сделать — советская ветеринарная фармакология производила и поставляла в зверосовхозы сыворотку «Вакчум» для норок, лисиц и соболей. Ею и пытались прививать своих питомцев знающие московские собачники, но «Вакчум», как и все прочее, можно было достать исключительно по знакомству и из-под полы.

А вот от обязательной прививки против бешенства даже знающие старались как-нибудь увильнуть. «Жесткость этой вакцины была такова, что раньше года прививать ей собаку было опасно, — поясняет Елизавета Толченова. — От пяти-шести прививок гарантированно отлетала печень, а про существование гепатопротекторов знали отнюдь не все ветеринары».

Удивительно, но в это же самое время в Москве существовали две ветклиники, оборудованные по последнему слову техники и укомплектованные персоналом высочайшей квалификации. В одну из них, ускользнув от распределения после Скрябинки, устроился на работу Алексей Калиновский. Впервые переступив ее порог, он поразился увиденному до глубины души: «О таком я даже не читал, не говоря уж о том, чтобы нам рассказывали в академии. Предоперационная, где животное подготавливалось, а врачи намывались и одевались на операции, операционная с двумя столами, прибором для электрокоагуляции, аппаратом искусственной вентиляции легких, аппаратом для ингаляционного наркоза, подводкой кислорода, аппаратом УЗИ, эндоскопом, который при необходимости приносили сверху из института, рентгеном. Инструментов было столько, что я просто не знал 90% их названий и предназначения».

И если вы только что подумали про аналог Кремлевки для собак и кошек членов ЦК КПСС или про секретную лабораторию КГБ, то попали пальцем в небо. Клиники эти обслуживали виварии медицинских институтов: НИИ колопроктологии и онкоцентра на Каширском шоссе. Страдавшие в их стенах во имя науки собаки, кошки и крысы, не в пример прочим хвостатым смертным, имели доступ к лучшей ветеринарии в стране. Но в остальной Москве о существовании этих клиник не знал никто и на прием они не работали никогда. Ну а в конце 1980-х, когда финансирование науки резко сократилось, всякая жизнь в них и вовсе замерла. Зато разрешили какую-никакую, а предпринимательскую деятельность, и все бросились открывать кооперативы, а многие ветеринары открыто занялись частной практикой.

В своей книге Алексей Калиновский утверждает, что впервые идея преобразования «секретной» институтской клиники в кооператив пришла в голову именно ему. Но вопрос первенства тут не важен, а важно то, что именно эти две клиники дали начало всей современной московской ветеринарии.

Какое обучение — такое и лечение

«Из созданной при онкоцентре клиники “Биоконтроль” вышли знаковые для всей Москвы ветеринарные заведения, многие из которых и сейчас являются топовыми, — напоминает доктор ветеринарных наук, профессор и руководитель клиники “Ветпрофальянс” Сергей Ягников. — К примеру, “Белый клык” Сергея Мендосы. На Каширке был накоплен огромный опыт лечения животных с опухолями, люди писали там диссертации, там работал доктор Пономарь — много лет учившийся во Франции прекрасный морфолог и клиницист».

Казалось, что с демонтажем советской плановой экономики на ее место должно сразу же прийти рыночное изобилие ветеринарных услуг. Но этого не произошло. Клиника Калиновского и «Биоконтроль» еще долго оставались флагманами московской ветеринарии, вокруг которых была звенящая пустота. Подготовленные по все тем же советским учебникам теми же самыми преподавателями врачи продолжали лечить животных так же, как и в 1980-х, орудуя почти не изменившимся с тех пор инструментарием. Вот разве что ветеринарный рентген стал встречаться почаще и появились кое-какие новые препараты.

Причина, в общем-то, понятна: в отличие от общественного здравоохранения, в котором так или иначе обязано участвовать государство, ветеринарное обслуживание домашних животных является мероприятием сугубо коммерческим. Для развития бизнеса нужны инвестиции, а любой инвестор желает прежде всего видеть перспективу. А она-то как раз и не просматривалась. Процесс первичного накопления капитала породил узкую прослойку скоробогачей, которые тут же обзавелись ранее невиданными в Союзе породами собак и поназаводили себе всевозможных экзотических тварей, но все равно не создавали вал потенциальных клиентов. Народ же в массе своей беднел, ужимался и старался сэкономить на всем. Оплачивать развитие частной ветеринарии было попросту некому.

Проседало и ветеринарное образование. Оно по-прежнему оставалось государственным, а вузовские зарплаты в 1990-е едва покрывали прожиточный минимум. Тот, кто действительно что-то знал и умел, уходил в частную практику и подготовкой молодой смены больше не занимался. На кафедрах оставались если и не худшие, то самые замшелые, а молодому поколению российских ветеринаров приходилось заново постигать свое ремесло уже на рабочем месте. Но какие-то подвижки происходили и в академических стенах — так, в 1994 году в  Скрябинке все же появилась отдельная кафедра биологии и патологии мелких, домашних и экзотических животных. А к концу десятилетия местные светила уже умели лечить зубы мелким обезьянам и даже знали, как взять кровь на анализ у змеи.

«Если бы вы пришли со змеей к советскому ветеринару, который полжизни проработал с коровами, — усмехается Елизавета Толченова, — и он сразу от вас не убежал, то считайте, что вам уже повезло. Когда мы притащили в институт безногую ящерицу желтопузика, которой надо было вскрыть отит, вынули и показали, то в помещении в ту же секунду остались всего два человека — завкафедрой и я».

Развитие московской ветеринарии 1990-х шло в основном в сторону открытия частных кабинетов и выездов на дом. И если кабинеты оказались не слишком перспективной затеей и разорялись, как правило, в течение нескольких месяцев, то выездной сегмент переживал бурный рост. В конце концов, далеко не в каждом случае требовался рентген или УЗИ, не у каждого была возможность доставить животное в клинику и не все пациенты были транспортабельны. В 1998 году в Москве работала уже целая ветеринарная скорая помощь.

«Возникла она на базе Московской службы спасения, — рассказывает ветеринарный онколог Елена Мухина. — Сама я попала туда сразу после института, и тогда это было очень востребовано. Во-первых, потому что клиник было еще очень мало, а животных становилось все больше. Во-вторых, поездка в клинику — это же была целая история. Если у хозяев не было машины, то нужно было искать специальное зоотакси. Если случай требует серьезных анализов и манипуляций, то тогда все эти телодвижения оправданы, а если все можно сделать дома, то почему бы и нет? К тому же это было модно — вызвать врача к собаке на дом, что тоже играло свою роль».

Но чаще москвичи предпочитали обращаться к «своему», проверенному ветеринару, о котором узнали благодаря сарафанному радио. При этом айболит с золотыми руками и уникальным набором знаний мог обнаружиться где угодно, хоть протирающим штаны за зарплату в государственной СББЖ. Так, летом 1994 года у котика автора этих строк начались обильные гнойные выделения из глаз. Дело было на даче, в Москву страдальца почему-то не повезли, а вместо этого отправились в ветеринарку соседнего городка, где очередь состояла в основном из архетипичных бабушек в белых платочках с козами да гусями. Суровая, как на картинах Васи Ложкина, дама в запятнанном халате, подняв бровь, осмотрела отчаянно орущего и норовящего заехать ей в лицо когтистой лапой кота и порекомендовала…  вдыхать ему в глаза через трубочку сахарную пудру и впредь не беспокоить ее по таким пустякам. Лайфхак сработал — раздраженные слезные железы активизировались и промыли все начисто. Что характерно, через несколько месяцев от похожего недуга начала страдать кошка друзей нашей семьи, и ее отнесли уже к московскому ветеринару с отличными рекомендациями. Тот выписал ей дорогие импортные капли, от которых она почти ослепла.

«Во многом благодаря нищете советской ветеринарии у нас сформировалась своя особая школа, основанная на трех китах: логике, внимательности и импровизации, — утверждает Елизавета Толченова, — отчасти похожая на полевую медицину, когда у тебя есть только руки, а под руками ничего, и из этого “ничего” надо сделать “нечто”. У европейцев и американцев делается упор в основном на аппаратное обследование, которое хоть и дает лучшие результаты, но и дороже обходится владельцу и занимает больше времени, а время порой бывает на вес золота. Общаясь с коллегами, которые долго работали или учились в Штатах, мы друг друга уже не понимаем. Я работаю на результат, а они на то, чтобы поддерживать жизнь животного так долго, чтобы оно принесло максимум пользы клинике. Там, где мы будем из последних сил шаманить, они запустят несколько схем по протоколу, после чего разведут руками: “Ой, не получилось, давайте усыпим, чтоб не мучилось”».

Миф об особой российской школе устойчив и до сих пор популярен у отечественных ветеринаров. Впрочем, те, кто не ограничился совместными конференциями и чтением англоязычных журналов, а сам уехал на Запад и продолжил там практику, высказывают иное мнение. «То, что в России называют интуицией, на деле является недостатком клинического мышления, — уверена ветеринарный анестезиолог Ирина Янкина, в настоящее время работающая в США. — Здесь целью обучения студента является не только передача ему каких-то базовых знаний, его учат мыслить клинически. Это когда вы на основании набора симптомов и картины течения заболевания способны поставить диагноз. Когда вы этому обучены, то правильный диагноз у вас будет в 80% случаев даже без анализов и аппаратуры. В России полно хороших врачей, которые по мере своей практики с годами приобретают развитое клиническое мышление. А здесь этот навык стараются развить со студенческой скамьи. У нас же этот разрыв между учебой и практикой колоссален. Мне, чтобы начать полноценно практиковать как анестезиологу, понадобилось около четырех лет самостоятельного обучения после выпуска. А в Америке еще до того, как вы покинете университет, у вас будут три года резидентуры, за время которых вас натаскают так, что вы сразу выйдете адекватным специалистом».

В 2000-х ситуация начала хоть и медленно, но меняться. «Я этот момент четко запомнила, — говорит Елизавета Толченова, — потому что именно тогда в клиниках начали появляться сильно подержанные аппараты УЗИ, стало больше лабораторий, работавших с кровью животных, а в ветаптеках резко расширился ассортимент. Появилась возможность закупать тонкий инструмент, отоскопы, аппаратуру для диагностики патологий глаза, стали появляться кардиографы и эндоскопы. Ну а к концу нулевых мы стали уже систематически оперировать под присмотром УЗИ, потому что появилась в достаточном количестве не только аппаратура, но и люди, которые умели с ней работать. До этого профессиональный фотограф умел лучше читать картинку на экране, чем человек с ветеринарным дипломом. В это же время в обиход входят МРТ- и КТ-диагностика».

«Года примерно с 2005-го уже появляются целые компании, торгующие оборудованием для ветеринарии, — напоминает профессор Ягников. — Это и “Зоомед”, и “Бальз”, продававшая ветеринарные импланты. Ну а клиники начали зарабатывать деньги и как-то развиваться. В каком-то смысле все это можно сравнить с ларьками 1990-х: они были везде, в них продавали водку, чипсы и сигареты. А потом все их посетители перешли в большие магазины, и иметь ларек уже стало невыгодно, потому что все начали покупать в супермаркетах».

Туманные перспективы

Примерно в 2014–2015 годах мы открыли глаза и обнаружили себя в мире ветеринарного изобилия. Мы все реже звоним «своим и проверенным» по пустякам, потому что взять анализ крови, уколоться вакциной или поставить капельницу теперь можно прямо за углом. А при некоторой доле удачи там могут найтись даже рентген и УЗИ. Ну а для более сложных случаев есть «Белый клык», диагностический центр «Шанс Био» и клиники, где принимают известные всей Москве светила отечественной ветеринарии — как говорится, были бы деньги.

«Ветеринария сейчас практически не лицензируется, — уточняет профессор Ягников. — Лицензия требуется только для специальных видов деятельности вроде рентгенографии или работы с наркотическими препаратами. Есть еще санконтроль — скажем, когда я начинал как предприниматель в 1996 году, весь мусор мы выбрасывали в общий контейнер, включая удаленные семенники и матки с гноем. А сейчас мы каждый удаленный семенник маркируем, кладем в специальный контейнер, затем в морозилку, потом приезжает специальная служба и все это утилизирует и нас очень строго контролирует. В этой области сейчас все достаточно цивильно. На саму клинику раньше надо было получать лицензию, а сейчас все это упростили до предела. Любой человек с дипломом может открыть ветеринарную клинику или кабинет, встать на учет в налоговой и работать.

Так что все зависит от людей, которые держат эти клиники — либо для них это чисто бизнес, либо они жаждут этой работы, болеют ей».

Именно этот тонкий момент и является камнем преткновения в отношениях между ветеринарами и теми, кто пользуется их услугами. Жизнь и здоровье братьев меньших никого, кроме их владельцев, не интересует. Поэтому публика и предъявляет к ветеринарам те же претензии, что и к платной медицине: лишние анализы и процедуры, накрутка чеков и чуть ли не прямой обман владельцев.

«Сейчас отрасль начала убивать та самая коммерциализация, которая еще недавно способствовала ее расцвету, — подтверждает эти опасения Елизавета Толченова. — У клиники есть собственник, и он требует максимальную выручку. Идеальным клиентом коммерческой клиники является безрукий владелец, неспособный не то что поставить капельницу или сделать укол, а просто дать своей собаке таблетку. Пусть почаще привозит животное в клинику и оплачивает все процедуры. А если врач начинает владельца чему-то учить, то врача штрафуют. И тогда люди начинают работать не на результат, а на деньги. Им становятся уже безразличны эти животные и как они будут выздоравливать — главное, чтобы касса щелкала. В результате не просто растут цены, а начинает учитываться в прейскуранте каждое шевеление врача. Врач теряет интерес к результату, и владелец начинает врать на приеме, чтобы поменьше заплатить. Эта комбинация приводит к тому, что людям становится неинтересно работать, и они выгорают».

«Если мы видим дорогую клинику, нафаршированную серьезным оборудованием, где есть большой штат врачей с четкой специализацией, то перед нами — серьезный ветеринарный бизнес-проект, — поясняет Елена Мухина. — То есть это прежде всего заинтересованность в прибыли. А чтобы получить прибыль, нужно расширять перечень услуг, чтобы клиент побольше средств оставлял в клинике. К сожалению, такой подход не всегда оправдан. Многие анализы в принципе не нужны, к тому же качество лабораторий и тест-систем оставляет желать лучшего. Я часто не могу понять, кого мне предстоит лечить — животное, которое мне привели, или циферки на листочке, потому что наблюдаю совершенно другую клиническую картину, не имеющую отношения к данным анализам. Я-то честно скажу, что у меня картинка не совпадает, а другие так и начинают “лечить анализы”. Клиент тратит на все это огромное количество сил, времени и денег, а по итогу ничего».

Помимо погони за прибылью и средним чеком наша ветеринария продолжает страдать и от той самой проблемы отсутствия клинического мышления. Если стандарты лечения в московских клиниках и приблизились вплотную к западным, то учебные программы, по которым готовят будущих ветврачей, во многом остались все теми же, советскими, просто с добавлением несельскохозяйственных специализаций и более современных методик.

«В России на данный момент ветеринарное образование достаточно устарело, и это я стараюсь еще быть корректной, — говорит Ирина Янкина. — Из академии ветеринар выходит с дипломом врача общего профиля. Это значит, что ты можешь лечить кого угодно и от чего угодно, и крупный рогатый скот, и мелких домашних животных. То, что в России называется специализациями, по факту является самообразованием. Если врач называет себя эндокринологом, анестезиологом, онкологом, врачом интенсивной терапии, это означает, что он потратил какое-то количество времени и денег на самообразование, куда-то ездил и у кого-то дополнительно учился. Несколько лет назад при клинике “Белый клык” был организован ветеринарный образовательный центр, который занимается таким вот доучиванием до специалиста. Других аналогичных заведений в России просто нет».

«А вот как вы считаете: у ветеринара должны быть свои животные? — спрашивает Елена Мухина. — У многих моих коллег, особенно из молодого поколения, своих животных нет. С формулировкой “Зачем? Их же потом лечить придется”. Помимо отсутствия личной вовлеченности это приводит к тому, что такой врач совсем не думает над оптимизацией лечения под потребности владельца. Я знаю случай, когда кошке назначили шестиразовое дробное питание. А на вопрос хозяйки: “Как же я буду ее кормить шесть раз в день? Я же тогда работать не смогу, и мне будет не на что кормить и ее, и себя?” доктор ответил, что ему фиолетово, что назначение он дал, а вы как хотите, так и выполняйте. А ведь животные не сами приходят к нам на прием, их приводят люди. И ветеринар должен не только уметь управляться с животными, но и быть немного психологом. Не запугивать владельца до смерти, чтобы он поскорее вывернул карманы, а уметь адекватно донести информацию и найти с ним общий язык».

Ко всему этому клубку проблем в последние месяцы прибавились еще и опасения в связи с санкциями и уходом из России иностранных компаний, производивших ветеринарное оборудование и препараты. По Москве поползли слухи: «В такой-то клинике больше не дают газовый наркоз», «Нельзя сделать собаке прививку — кончились все вакцины» и т. д. Многие уже опасаются, что наша ветеринария вскоре откатится если и не к советскому уровню лечения но-шпой и димедролом, то уж точно к середине 1990-х. Но наши собеседники высказывают по этому поводу сдержанный оптимизм.

«Не думаю, что нас ждет какой-то кризис, — считает профессор Ягников. — С импортными вакцинами — да, возможно. И то я узнавал — какой-то “Нобивак” в Москве есть. Но есть и наши вакцины, которые, по отзывам врачей, ничуть не хуже. С препаратами и оборудованием сложно сказать, но пока никакого дефицита моя клиника не испытывает. Если брать сложные компоненты, например импланты для остеосинтеза, то все это есть отечественного или китайского производства и вполне хорошего качества. В своей сфере, то есть как ветеринарный хирург, травматолог и ортопед, я ничего ужасного не ощущаю. Пожалуй, единственное, что ударило по нам по всем — это исчезновение диетических кормов от европейских производителей. Наверное, будут проблемы у маленьких клиник, не имеющих лицензии на наркотические препараты для анестезии. Но рынок не стоит на месте, думаю, что в течение двух лет  появятся отечественные аналоги европейских обезболивающих препаратов, которые решат эту проблему».

«“Нобивак” был хорош только тем, что имел международную регистрацию и с ним можно было выезжать за границу, — напоминает Елена Мухина. — А так есть точно такая же комплексная отечественная вакцина “Мультикан”. Газовый наркоз делался изофлураном — это медицинский, а не ветеринарный препарат. По моим ощущениям, все есть, просто все подорожало. Без иностранной литературы мы тоже не останемся — Pubmed для России никто пока не закрывал».

«Хорошие отечественные вакцины существуют, но раньше клиники их просто не закупали, потому что на них не было спроса, — завершает наш разговор Елизавета Толченова. — Вот из-за этого после введения санкций прививок и не стало. Это временно.

Главная проблема, как всегда, в людях. Идет процесс вымывания лучших из профессии, и последние события сильно его ускорили. Сперва ковид, потом все то, что началось после 24 февраля — в результате самые сердечные, самые склонные к эмпатии, те, кому не все равно, просто не выдерживают напряжения, ломаются и уходят».

Фото: Петр Носов/ТАСС