В разные эпохи — от петровской до советской — Лефортово было местом для экспериментов. Петр I внедрял здесь имперские принципы градостроения, а авангардисты строили жилые дома для советских людей. Роман Лошманов обошел за день самые интересные места района (и попробовал отличные хинкали в местном кафе «Телиани»), регулярно стремившегося в будущее, которое теперь кажется сонным прошлым.

Я начал этот день в Лефортово с самого конца. С самого из всех возможных концов, с Введенского кладбища. Где лежат навсегда и никуда уже не уедут из Москвы те, кто приехал в нее из дальних стран за длинным рублем, за лучшей долей или подневольно, и дети их, и потомки детей.

Здесь блаженный доктор Гааз, облегчавший арестантскую участь. Здесь могила Люсьена Оливье, в которую он унес рецепт славного своего салата. Здесь лежат наполеоновские солдаты (увидеть Москву и умереть) и шесть летчиков эскадрильи «Нормандия—Неман». Здесь братская могила умерших немцев, взятых в плен в Первую мировую. Здесь сотни никому уже не известных польских, французских, немецких, итальянских, швейцарских ученых, врачей, адвокатов, инженеров и предпринимателей. По одной из версий, на кладбище в XIX веке был перезахоронен и сам Лефорт, давший району имя, но никогда на этом берегу Яузы не живший.

Раньше этот некрополь был городом исключительно иноязычных и иноверных мертвых, но после 1917-го тут стали хоронить без оглядки на вероисповедание и тем более его отсутствие. Среди известных граждан Введенского — Веселовский и Бахтин, Пришвин и Баруздин, братья Васнецовы и братья Озеровы, Зеленая и Пельтцер, Лепешинский и Рерберг.

Это кладбище сильно отличается от всех остальных московских: здесь много готики, ангелов, латинских крестов — и сохранилось несколько склепов. Благодаря их существованию на Введенском зародилась интересная традиция (которая сохранилась и на петербургском Смоленском кладбище, например): выставлять напоказ сокровенные желания. Адресат — Господь, но не только.

Самая почитаемая в этом смысле усыпальница — белый мавзолей семьи мукомола Эрлангера. Это памятник архитектуры: построен Шехтелем, внутри — мозаика «Христос-Сеятель» по эскизу Петрова-Водкина; жаль, закрыто и не видно, какая она красивая. Мавзолей регулярно красят заново, но желания снова и снова заполняют чистую поверхность: «Господи, помоги. Избавь от алкогольной зависимости сына, дочь и сноху», «Господи, помоги найти работу, которая меня полностью устроит», «Господи! Умоляю! Помоги закрыть кредиты и раздать долги!», «Господи! Пусть мы с мамой будем здоровы!» — или, наконец, совсем кратко: «Понять, кто я». Эрлангеров, обычных вполне себе людей, называют даже святыми — так сильно притяжение места: «Святые Эрлангеры, помогите мне с работой. Аминь». Сотни тайных просьб, выставленных на всеобщее обозрение, — и еще множество записок, которыми заброшен вход в усыпальницу.

Я жил неподалеку 15 лет назад, и сейчас, когда выхожу с кладбища, совсем не узнаю места: ничего себе, да тут будет метро! Совсем рядом с Введенским — и мертвые, получается, будут теперь не под живыми, а между ними. Изменился и ландшафт — к старым бетонным многоэтажкам добавились современные башни.

На параллельной стене Введенского Крюковской улице есть Музей Лефортово. Это филиал Музея Москвы, но крошечный, всего два зала на постоянную экспозицию. И немного бестолковый. Тут хранятся рост Петра I и Лефорта (практически одинаковые), есть несколько гравюр, карт, видов, имеются фотографии и костюмы, но много вещей случайных, относящихся совсем не к району. Про советский период, в который Лефортово превратилось в крупный учебно-производственный центр и площадку для архитектурных экспериментов, вообще, к сожалению, ни слова. Когда я рассматривал макет Немецкой слободы, меня окликнула пожилая женщина: «Молодой человек, вы хорошо видите?» Она хотела, чтобы  я помог ей найти X и Y на старой карте Москвы: буквы обозначали Преображенский и Семеновский полки соответственно. На месте Лефортово на карте были только госпиталь, строго расчерченная Анненгофская роща, Лефортовский дворец и парк при нем, большую часть которого занимал образованный Яузой остров.

Крюковский тупик привел меня к Авиамоторной улице; на перекрестке громко дышал своим механическим дыханием Центральный институт авиационного моторостроения. Я свернул направо, посмотрел на бюст Владимира Климова, разработчика многих двигателей для советских самолетов.

Потом долго шел вдоль длинного дома из скучной бежево-коричневой серии. Через оживленный перекресток Солдатского и 1-го Краснокурсантского проезда перешел к Петропавловской церкви. Ее ограда украшена фотографиями, иллюстрирующими роль церкви в современной армии: священники окормляют военнослужащих, освящают баллистические ракеты и боевые машины пехоты.

В самом храме под паникадило были подведены леса, и в лучах солнца его тщательно мыла женщина. В прицерковном ларьке продавали пирожки, свекольные чипсы, греческие маслины и фаршированные баклажаны. Я попросил пирожок с яблоками и кофе. С яблоками кончились, кофе был только «Три в одном». «Ничего?» — спросила меня продавщица в платке. «Ничего, — сказал я. — И тогда с капустой».

Пирожок оказался слоеным, и, размышляя над этим интересным фактом и попивая сладкий синтетический кофе, я оказался на Госпитальной площади с ее петербургским размахом.

Лефортово всегда было районом стратегического будущего. Тут, на окраине Москвы, Петр I стал внедрять иные, имперские принципы градостроительства, опробованные в Петербурге. Вот госпиталь имени Бурденко, стоящий на месте Военной гошпитали, которую построили потому, что понадобилось централизованно лечить имперских солдат. Через дорогу — Лефортовский парк, бывший Головинский сад, сегодня несколько захолустный, а раньше — «Версаль на Яузе», спроектированный лекарем Николаем Бидлоо, который сделал и гошпиталь. Если стоять над гротом Растрелли и смотреть прямо перед собой, видно, как система здешних водоемов выросла из Яузы. В прудах плавают огари. Между деревьями дворники собирают зимний мусор в черные пакеты, над ними носятся хлопотливые и шумные рябинники. Мамы прогуливаются в ритме, заданном колясками и младенческими снами.

Анна Иоанновна переименовала резиденцию в Анненгоф и приказала построить новый дворец — деревянный, зато Растрелли. А с другой стороны от дворца выросла Анненгофская роща — по преданию, всего за ночь. Императрица взглянула из окна и посетовала, что место хорошее, но леса не хватает. В Сокольники срочно была снаряжена многотысячная крестьянско-солдатская экспедиция за взрослыми соснами и елями — и утром в окнах зеленел регулярный лес. Все тот же путь: не было — а будет, небывалое — и навсегда. Но, как всегда, не навсегда. На месте деревянного дворца при Екатерине был выстроен огромный и красный каменный, с кваренговскими серыми колоннами из дикого камня. При Павле — смена стратегии: был дворец — станут казармы. Они прижились: сначала кадетские корпуса, потом Алексеевское военное училище, сейчас Общевойсковая академия.

А Анненгофская роща не прижилась. Москвичи не сильно ее любили, помня о том, как она появилась, и сделали ее большим таким отхожим местом и свалкой. «В народе ее знали испокон века и до последних дней только под одним названием: “Говенная роща!”», — писал Гиляровский. Последние дни — это ураган в середине июня 1904 года, который, по словам того же Гиляровского, рощу сбрил. Освободившееся пространство стало площадкой для новой стратегии после революции: индустриализация и модернизация. Бывший лес застроился Московским энергетическим институтом и его студенческим городком.

Его кампус — это казармы нового, конструктивистского типа. Четкость функциональных линий, рационализм на марше, система полузамкнутых дворов. В одном из них сидя и стоя раскуривает кальян компания. Я вспоминаю, что в МЭИ, было дело, учился мой знакомый ресторатор и журналист Алексей Зимин. Сфотографировал общежитие с тонкими балконами, послал ему, спросил, не здесь ли он жил. У Зимина живо пробудились воспоминания: «Да, вместе с Ником-Рок-н-Роллом и прочими упырями в 1989-м и 1990-м. Когда был первый концерт “Гражданской обороны” и Янки в ДК МЭИ. Кажется, на шестом этаже. Там еще был хлебозавод прямо в центре студенческого городка и ночью можно было приходить и забирать бракованный горячий хлеб бесплатно. Не знаю, работает он сейчас или нет. У Лефортовской тюрьмы, на улице за общагой, был ларек с рязанским пивом, а второй — ближе к станции Сортировочная; и для знатоков — у Введенского кладбища еще».

Хлебозавод №12 есть, но выпускает он теперь пирожные и торты «Венский цех». Пивных ларьков, конечно, не стало. Зато замечаю на Лефортовском Валу грузинское кафе «Телиани» с надписью за стеклом «Чемпионы по хинкали». Какие дерзкие, думаю я, и захожу без особых надежд, но с любопытством. Внутри светло, лепнина и чистота. Хинкали оказываются отличными: фарша не очень много, зато много пряного мясного бульона, за который эти пельмени считаются не только вторым, но и первым блюдом.

Возле знаменитой конструктивистской книжки МЭИ, где вместо лестниц — видел на фотографиях — непрерывно поднимающийся по кругу пандус, внезапно стоят самолеты. Су-27 и Су-34, полностью в рабочем состоянии, привезены сюда для военной кафедры института, чтобы формировать инженеров для конструирования очередного нового будущего из задатков прошлого.

У метро «Авиамоторная» строят и строят. Тут — новые жилые башни, превращающие район промышленных зон в место для жизни. Там — ТПУ на месте Лефортовского рынка с еще одной станцией метро «Авиамоторная» и пересадкой на платформу Новая. Рынок — а был он, надо признаться, довольно непотребный, хоть и недорогой — обещают восстановить внутри узла.

А дальше, через шоссе Энтузиастов, памятник еще одной стратегии, жилищной: авангардистский жилой массив по генплану Михаила Мотылева, известный как Дангауэровка. Он перенял название у стоявшего на том же месте рабочего барачного поселка при заводе Дангауэра и Кайзера: вместо проклятого прошлого — рациональное социалистическое будущее с комфортабельными квартирами, коммунальными и нет. Когда ходишь по этим четким кварталам с домами, похожими на станки по производству новых людей, думаешь, конечно, о том, что вот какой представляли Москву будущего и вот каким мог бы быть город. А потом понимаешь, что вот же он, этот город, он существует. Дома стоят, будущее наступило.

Проект соцгородка, который должен был стать самым большим жилым массивом Москвы, не был доведен до конца — снова произошла смена желаемого грядущего. Последний всполох советского архитектурного авангарда, кстати, тоже находится здесь, на Авиамоторной улице: один из четырех московских гаражей Константина Мельникова и последний реализованный его проект. Это бывший гараж Госплана, которому от архитектора достались только лаконично-экспрессивные, уже сильно непривычные для 1936 года фасады. Линии автомобильного дизайна превращены в архитектуру. Огромное круглое окно напоминает фару, стройные вертикали соседнего массива — решетку радиатора. (Похоронен Мельников в Лефортово, все там же, на Введенском.)

Дальше начинаются индустриальные просторы, и я иду обратно — к одному из самых необычных в городе мест. В прилегающих к Дангауэровке панельных дворах раскинулось стойбище юрт, чумов, яранг и кибиток: Музей кочевой культуры посреди бетонных джунглей. Возник он для того, чтобы хранить память о тех, кому не сидится на месте, но выглядит символом окончательной победы земледельческой культуры, которая сумела перерасти в индустриальную и постиндустриальную, а кочевническая не смогла.

Музей возник именно здесь неспроста — он находится при школе «Ковчег», в которой давно, с 1990 года, занимаются развитием инклюзивного обучения. Вместе с обычными детьми в одних классах учатся необычные: с расстройствами аутистического спектра, задержкой психического развития, синдромом Дауна, тяжелыми нарушениями речи или опорно-двигательного аппарата. Музей придумал учитель географии Константин Куксин после отпуска в Монголии, и здесь проявился не только его интерес к ненцам, чукчам, цыганам, монголам, туарегам и цаатанам. У музея похожая задача, что и у школы: научить детей хорошо относиться к тем, кто на тебя не похож.

Рядом с музеем — конюшня с конным двором, тоже не для развлечений, а для работы: для иппотерапии, которая помогает необычным детям адаптироваться к условиям реальной жизни. Поодаль, под сенью деревьев, вьется шашлычный дымок. Молодые лефортовцы жарят на мангале мясо, как те кочевники. Оседлость, может, и победила, но охота к перемене мест жива. Просто теперь можно не возить с собой юрту, а занимать в городах свободные жилые ячейки. На время, навсегда.

Фото: Владимир Зуев