В главных европейских столицах, захваченных Наполеоном, жители благоразумно стремились угодить оккупантам. Провизия, фураж, развлечения — все это получала Великая армия императора французов сразу, как только торжественно входила в захваченный город. Тем самым покоренные народы теряли честь, но избегали страданий. Русские в оккупированной Москве сделали выбор в пользу страданий, но чести не потеряли.

«Из дымящихся развалин древней нашей столицы, среди черных и потрясенных стен благочестивой Москвы, златоглавого града отцов наших, воззываю глас мой к вам, братья мои и друзья!» — так начинает свои воспоминания о пребывании в захваченной французами Москве лейб-медик Осип Реман. Ужас перед французскими захватчиками, оккупировавшими столицу, среди москвичей был сродни мистическому. Все русские воспоминания о том времени изобилуют буквально апокалиптическими трактовками событий и чисто библейскими метафорами.

Впрочем, свидетелей воцарения французов в Москве было не так уж много. Власти города, не знавшего захватчиков 200 лет со времен польского нашествия, повели себя, с одной стороны, мужественно, а с другой — крайне инфантильно. Организованная эвакуация из столицы так и не была проведена. Москва не собиралась сдаваться. Бегство из столицы началось только после Бородинского сражения в конце августа. Тогда, несмотря на панику, большая часть из почти 300-тысячного населения столицы успела выехать на восток. Москву покидали в такой спешке, что приходилось жертвовать значимым — сословной субординацией. Например, воспитанниц Екатерининского института благородных девиц пришлось вывозить на простых телегах. Это вызвало резкое недовольство вдовствующей императрицы Марии Федоровны: «Как могли вы подписать такое жестокое решение, чтобы отправить на телегах девиц Екатерининского института, дочерей дворян? — писала она руководству учебного заведения. — Я плакала горючими слезами. Боже мой! Какое зрелище для столицы империи: цвет дворянства вывозится на телегах!»

Впрочем, институтское начальство можно было понять. Даже простые телеги в те дни стоили как роскошные экипажи. Еще 15 августа отъехать от Москвы на 30 верст на телеге можно было за 50 рублей. В последние дни августа та же телега на те же 30 верст стоила уже 1000 рублей!

При таких расценках неэвакуированными остались целые департаменты. Например, надворный советник Бестужев-Рюмин, начальник Вотчинного департамента Сената, утром 2 сентября выговаривал подчиненным за то, что ночью дежурные отсутствовали на рабочем месте. Секретарь департамента в ответ вежливо заметил: «Ни коменданта, ни главнокомандующего, ни обер-полицмейстера, ни полицейских чиновников — никого уже нет в Москве, а вы хотите, чтобы мы были при своих местах?» Бестужев-Рюмин в отчаянии выдал чиновникам положенное жалование и закрыл присутствие. Выйдя из Кремля, он столкнулся с авангардом, возглавляемым наполеоновским маршалом Мюратом.

Так или иначе, но ко 2 сентября в Москве осталось всего чуть больше 6 тысяч москвичей и около 10 тысяч раненых, большая часть которых была нетранспортабельна.

Но даже эти жалкие остатки населения, настроенные военным губернатором столицы графом Ростопчиным весьма воинственно, попытались дать бой. Вечером 2 сентября, когда передовые части французов подошли к Кремлю, в воротах Кутафьей башни их встретила баррикада. Оттуда раздалось несколько выстрелов. Французы в ответ дали два выстрела из пушки. Толпа защитников Кремля была рассеяна.

На следующее утро 3 сентября Наполеон по Арбату и Знаменке въехал в Кремль через Боровицкие ворота. По замыслу Толстого, Пьер Безухов, оставшийся в Москве специально для того, чтобы убить Наполеона, должен был встретить императора именно на Арбате. Но Безухов разминулся с процессией и на Арбат так и не попал. Однако вполне реальное покушение на Наполеона удалось совершить мелкому чиновнику Московского почтамта, бывшему суворовскому гренадеру, из тех, кто сопровождал полководца в переходе через Альпы. Чиновник узнал, что Наполеон собирается посетить почтамт, и засел на крыше, вооружившись простым бревном. «Три дня голодный и трепещущий, сидел он и выжидал счастливой минуты», — вспоминал потом один из свидетелей этого подвига. Наконец к почтамту подъехала толпа французских офицеров. Один из них взошел на крыльцо, охрана отдала ему честь, и чиновник решил, что момент подходящий. Он бросил полено, но промахнулся. Тут же начались поиски. Безымянный герой еще два дня прятался в здании, а потом ушел домой.

Русские офицеры, оставлявшие город, все еще искренне верили в благородство французов. Например, командовавший русским арьергардом генерал Милорадович в последний день отступления в письме к маршалу Мюрату вместе с предложением дать русским войскам возможность спокойно оставить город просил и о милости к раненым солдатам, которых не успели вывезти. Мюрат, рисуясь, ответил, что эта просьба напрасна, ибо французская армия «не видит врагов в пленных и раненых». На деле все оказалось не так красиво.

Начавшийся пожар Москвы стал моральным оправданием зверств оккупантов. Все французские мемуары полны душераздирающих историй о том, как пожары возникали одновременно в сотне разных мест, а войска охотились за поджигателями. Считалось, что Ростопчин выпустил из тюрем преступников специально для того, чтобы они подожгли Москву. «Этот Ростопчин или негодяй, или римлянин!» — восклицал в своих мемуарах молодой офицер по интендантской части Анри Бейль, потом прославившийся как Стендаль. Возле стен Рождественского монастыря французы расстреливали мнимых поджигателей. Потом в оправдательных письмах к императору Александру I с просьбами о мире Наполеон признается, что расстрелял 400 человек (скорее всего, жертв было гораздо больше), и объяснит свою жестокость тем, что все они признались в содеянных преступлениях. Теперь уже трудно установить истину, известно только, что, когда русские вернулись в Москву, в городе и ближайших окрестностях было найдено 12 тысяч непогребенных человеческих тел. Среди них были и русские, и французы, погибшие в Москве.

Справедливости ради надо сказать, что часть раненых русских солдат, оставшихся в городе, получила медицинскую помощь. Многие пережили оккупацию. Правда, так повезло далеко не всем. 15 сентября озверевшие в поисках поджигателей французы напали на Вдовий дом, где в Кудринском госпитале содержались 3 тысячи раненых. Дом расстреляли из пушек и забросали горящей паклей. В начавшемся пожаре погибли до 700 человек.

После этого французские власти решили удалить раненых и пленных русских солдат из Москвы. Одна из колонн под управлением вестфальского полковника Лоссберга состояла из 1,5 тысячи раненых. Полковник доложил, что кормить по дороге их нечем, а значит и выводить из Москвы нельзя. В ответ он получил приказ расстреливать всех, кто не сможет идти. Потом Лоссберг клялся, что не подчинился зверскому приказу и просто оставлял обессиленных людей на обочине. Но таких колонн было несколько, и далеко не все офицеры оказались столь гуманны.

При этом в богатой, привыкшей к неге и довольству Москве оставались несметные сокровища. Во время эвакуации выяснилось, что губернатор не организовал в полной мере сбор гужевого транспорта. Значительная его часть была использована на нужды армии. К тому же известия о сдаче Москвы поступили поздно, у людей не осталось времени на сборы. Более того, многие, включая самого губернатора Ростопчина, не верили в сдачу Москвы и никак не позаботились об эвакуации даже «на всякий случай». Когда покидали город, уезжали на повозках, где мест для спасения нажитого просто не было. Уходили и пешком, неся лишь самое необходимое. В опустевших дворцах знати остались не только роскошные интерьеры, но и столовое золото и серебро, картины, хрустальная и фарфоровая посуда, драгоценные безделушки, набитые бесценными нарядами шкафы.

Грабежи начались в первый же день оккупации. Тащили все — от муки и сахара до диванов и люстр. Стендаль рассказывал в своих мемуарах, что, подойдя к армейскому лагерю перед Петровским дворцом, где с начала пожара укрывался Наполеон, увидел «громадную пирамиду, которую образовали вывезенные из Москвы мебели и фортепьяно». Изысканные садовые павильоны, гроты и выкопанные тут же землянки ломились от персидских ковров, английских кресел, венецианских зеркал и много чего другого. Французский офицер Эжен Лабом вспоминал: «Люди жили в ужасную непогоду среди поля, под открытым небом, и в то же время они ели на фарфоровых тарелках, пили из серебряной посуды и вообще обладали такими предметами роскоши, которые можно было себе представить только среди очень богатой и комфортабельной обстановки».

В этом хаосе несчастные остатки русского населения чувствовали себя почти в аду. «Судьба жителей, оставшихся в Москве, стала ужасной, — вспоминал французский офицер, участник русского похода маркиз де Шамбре. — Покинув дома, обреченные на сожжение, они бродили по городу, сгибаясь под тяжестью захваченного с собою имущества, подвергаясь насилиям солдат, которые, оскорбив и ограбив их, доходили в своем варварстве до того, что принуждали их нести в лагерь у них же отнятое добро. Изнемогая от голода и усталости, они питались овощами, находимыми в огородах».

Больше всего русских жителей возмущало варварство, проявленное захватчиками к православным святыням. Французы быстро смекнули, что храмы полны сокровищ, и грабили их в первую очередь. Не гнушались разрушать алтари, снимали с икон драгоценные оклады. Один из русских мемуаристов вспоминал, как однажды застал в церкви дикую сцену. Несколько французских солдат поймали какого-то несчастного мещанина с окладистой черной бородой и, приняв его за священника, резали саблями его спину и приговаривали: «Сказывай, поп, где зарыто церковное серебро и золото». «Мученик, — вспоминал мемуарист, — от невыносимой боли рвался из рук злодеев и в исступлении кричал диким голосом».

Трудно представить, что бы подумали в Европе о русских, если бы они, войдя в Париж, устроили скотобойню в Нотр-Дам-де-Пари, а в Сакре-Кер — конюшню. Но именно так поступили французы с русскими храмами. Они были не только разграблены, но и осквернены. Роль скотобоен играли Даниловский и Высоко-Петровский монастыри. В храме Рождества в Столешниках французы готовили еду на костре, в котором жгли иконы. Во многих храмах были устроены конюшни, казармы или склады фуража. В Кремле, где жил Наполеон, французы пытались поддерживать относительный порядок. В Успенском соборе Кремля, где венчались на царство русские императоры, вместо паникадила повесили весы, где взвешивали серебро с окладов икон, которое тут же и плавили. Оставшееся пространство храма занимала конюшня. В алтаре Чудова монастыря была устроена спальня маршала Даву, а в Верхоспасском соборе на престоле обедали французские офицеры.

Надо заметить, что и к своим святыням захватчики проявили почти такое же презрение. Католический храм святого Людовика в Москве не был разграблен. Но его настоятель аббат Сюрюг был поражен полным безразличием оккупантов-католиков к собственной вере. «В продолжение шестинедельного пребывания французов, — вспоминал он потом, — я не видал даже тени Наполеона. Он не посетил нашего храма и, вероятно, и не думал об этом. Четыре или пять офицеров старых французских фамилий посетили богослужение; двое или трое исповедовались. Во время их пребывания здесь из них умерли до 12 тысяч, и я похоронил по обрядам церкви только одного офицера и слугу генерала Груши. Всех других, офицеров и солдат, зарывали их товарищи в ближних садах. В них нет и тени верования в загробную жизнь».

Нетрудно догадаться, что оставшиеся в Москве жители питали к захватчикам яростную ненависть. Они сделали все, чтобы пребывание французов в русской столице стало как можно более опасным. Один из москвичей вспоминал, как однажды увидел простого мещанина, который на его глазах заманил французского солдата во двор своей усадьбы и утопил в колодце. «Наш вышел опять из ворот, — вспоминал москвич, — пошел вдоль забора и остановился около меня. Что, говорит, видел? Хоть одним меньше! А я говорю: за что ты его сгубил? Ведь он на тебя не нападал. Он взглянул мне прямо в глаза и говорит: «Должно быть, они у тебя жены не отнимали, да никто из твоих под пулями не стоит, да не видал ты лошадей в наших храмах».

Начиная с середины сентября Наполеон, быстро осознавший, что Москва — это не победа, а ловушка, трижды просил мира у императора Александра I и Кутузова.

В кругах российских властей тогда противостояли друг другу влиятельная «партия мира», в которую входили канцлер граф Румянцев, вдовствующая императрица Мария Федоровна и брат императора Константин, и «партия войны» с самим императором Александром I во главе. Пожар и разорение Москвы стали той точкой невозврата, после которой никакого мира с французами быть уже не могло. Еще в августе генерал Багратион писал графу Аракчееву: «Слух носится, что вы думаете о мире; чтобы помириться — Боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений — мириться! Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир…  надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах: ибо война теперь не обыкновенная, а национальная».

Наполеон начал чувствовать себя загнанным волком, ведь три его письма с предложениями мира остались без ответа. Все шло совершенно не так, как привыкла Великая армия в Европе. Он решил уйти из Москвы, напоследок дал указание окончательно сровнять с землей сердце Москвы — Кремль и Новодевичий монастырь, который французы приняли за главную московскую крепость. Дело поручили арьергарду маршала Мортье. Пойманных по улицам русских согнали в Кремль и приказали копать ямы под стенами и под главными соборами. Русские поняли, в чем дело, и рвения не проявляли. Все-таки порох был заложен, и ночью Москву сотрясли страшные взрывы. Рванули не все закладки — слава богу, начавшийся дождь затушил многие фитили. Но Никольская и Боровицкая башни Кремля были сильно повреждены, а Водовзводная, Угловая Арсенальная, 1-я Безымянная и Петровская так и вовсе обрушились, как и Арсенал. В Царском дворце и Грановитой палате бушевали пожары, звонница Ивана Великого обрушилась, но сама колокольня устояла.

Заряды были заложены и в погреба Новодевичьего монастыря, однако монахини геройски предотвратили взрыв. Одна из них потом вспоминала: «В подвалах под церковью были оставлены бочки с порохом и зарядами; у самой церкви поставлена бочка с вином. При выходе солдат из монастыря генерал велел зажечь вино и повторил священнику: «Уходите скорей и молитесь». Наши смотрят, не знают со страха что делать, и только Бога призывают на помощь. Да вдруг опомнились и бросились вытаскивать из склепа пороховые бочки и стали их заливать водой. А вино разлилось, да к счастью на двор. Огненные ручьи заливали, не дали им добежать до деревянных строений. Бог помиловал, все успели погасить».

Ночью 10 октября в ставке русской армии в деревне Леташевке офицер из штаба генерала Дохтурова Бологовский докладывал разбуженному Кутузову о выходе Наполеона из Москвы. Очевидец вспоминал, что, едва он кончил доклад, фельдмаршал, сидя на постели, «не заплакал, а захлипал и, обратясь к образу Спасителя, сказал: «Боже, Создатель мой, наконец Ты внял молитве нашей. С сей минуты Россия спасена». Уже на следующий день казаки генерала Иловайского вошли в разоренную Москву. Зрелище, открывшееся им, было ужасно. Ущерб, нанесенный Москве французским нашествием, оценивался в 320 миллионов рублей.

В Музее Отечественной войны 1812 года (входит в комплекс Государственного исторического музея) хранится генеральный план Москвы, на котором наиболее полно отображены потери столицы после пожара. Документ был издан в апреле 1813 года практически по горячим следам. И помогал потом при восстановлении сгоревших домов.

Столицу восстанавливали всем миром. За пять лет было отстроено 8 тысяч зданий, больше, чем сгорело в пожаре. Именно тогда в Москве появились Большой театр, Манеж, Александровский сад и Садовое кольцо. Новая Москва стала памятником победы над французами.

В Музее Отечественной войны 1812 года есть целый зал, посвященный Москве того короткого периода. Представлены приказы французских властей, картины с изображением пожара, некоторые предметы быта. Ценный экспонат — настоящая походная кровать Наполеона, на которой он спал во время своего пребывания в Москве.

Уже несколько лет генеральным спонсором Государственного исторического музея является ПАО «Промсвязьбанк». Оно поддерживает музейные проекты и помогает развивать музей.

Иллюстрация наверху: Гравюра  И. Г. Мансфельда по оригиналу Ф. Хабермана «Пожар Москвы»/ предоставлено пресс-службой Государственного исторического музея