Девяностошестилетний профессор, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института социологии Российской академии наук Лев Москвин рассказывает о том, как приехал в Москву в 1934-м после жизни в Германии, Англии и Америке, о детстве, проведенном на Мясницкой, Каляевской и Соколе, и поступлении в 1944-м в только что основанный МГИМО.

«Прежде чем встретиться с Москвой, в детстве я повидал немало стран и городов. Родился в Белоруссии — мой отец воевал на Гражданской войне, дома его ждала жена Мария, моя мама. Я родился в январе 1926-го, а в августе 1927-го пришло письмо из Центра, где моего отца, Бориса Терентьевича, вызывали в Москву. Он вспоминал, как вышел на перрон в Москве и был оглушен вокзальным гулом, толпами людей. У обочины дороги стояли извозчики в кафтанах, они восседали на облучках экипажей с высокими колесами и узенькими сиденьями. Не зная, во сколько обойдется такое роскошество — взять извозчика с Белорусско-Балтийского вокзала, — он отправился пешком на Старую площадь по Тверской. Памятник Пушкину тогда еще обитал в начале Тверского бульвара, лицом к Страстному монастырю — нежно-сиреневый, с золотыми луковками, он был хорошо виден с крыши дома Нирнзее, где я спустя четверть века поселюсь у своей жены Люси.

Большевик, герой Гражданской войны, отец получил назначение в Народный комиссариат внешней торговли — заниматься продажей пушнины в разных странах. Также дали ордер на квартиру в здании гостиницы «Люкс» в центре Москвы. Пока его готовили к отправке за границу, он вызвал нас с мамой, и до отъезда мы бок о бок с сотрудниками Коминтерна жили в «Люксе», бывшей «Франции», будущей «Центральной», украшенной родовым гербом Филипповых. Во время нашествия французов там останавливался писатель Стендаль. Кровать, шкаф и стол со стульями этой меблированной комнаты вряд ли помнили Стендаля, зато Сергей Есенин с Айседорой Дункан им наверняка врезались в память. Прямо под нами располагалась булочная пекаря Филиппова, которая славилась когда-то не только своим черным хлебом и калачами, но и сайками, пирожками с мясом, яйцом, рисом, грибами, творогом, изюмом и вареньем. На мою долю тоже что-то перепало, во всяком случае, из этого московского периода я запомнил только запах булок.

Германия

В Берлине в советском полпредстве папе дали деньги на новую одежду, велели быстро одолеть немецкий язык и углубиться в гущу берлинской жизни. Ему купили шерстяное пальто, костюм, шляпу и туфли с гамашами.

Казалось, ничто не предвещало гибельных времен для интернационального пестрого Берлина. Однако на прилавках книжных магазинов появилась «Mein Kampf» Адольфа Гитлера — в красном тканевом переплете с белыми тиснеными буквами ее выставляли в витринах, чтобы все видели: здесь возрождается немецкий дух. Неподалеку от церкви Святого Фомы, где когда-то служил органистом Иоганн Себастьян Бах, в больнице Святого Иеронимуса родился мой младший брат Валечка, и у нас появилась гувернантка из Красного Креста, немка и тоже Мария, как и мама. В Лейпциге на единственном снимке с мамой, сохранившемся у меня, я двухлетний крепко обхватил ее за шею. На обороте написано: «С любимым сыночком. Лейпциг, май 1928 г. Месяц спустя после рождения Валечки…  За один год до своего ухода».

Лондон

Весной 1929-го отец получил предписание ехать в Лондон. Всем было жалко расставаться с няней, ее взяли с собой. Все шло как нельзя лучше…  Но в Лондоне случилось несчастье. Заболела и умерла мама. Ее похоронили на Хайгейтском кладбище, где-то недалеко от Карла Маркса. Будете в Лондоне, говорил нам отец, навестите ее на старом кладбище на холме за большим парком с прудиком и плакучей ивой.

Так отец остался один с двумя маленькими детьми. За месяц до отъезда в Америку он сопровождал режиссера Довженко и его супругу артистку Солнцеву в Кембридж, где они показывали свою картину «Земля». Отец взял нас с собой на прогулку. Мы играли в мяч. А Валька в детстве был хорошенький, златокудрый, вот Солнцева и попросила у отца оставить его им с Довженко: у них не было детей. Но отец нас очень любил и никому бы не отдал ни за какие коврижки. И мы вместе с няней Марией поплыли в Америку — она заменила нам маму.

Америка

В июле 1931 года наша семья покинула Англию. Я навсегда запомнил океанский лайнер, многопалубный, с большими трубами, из которых валил черный дым. Я за руку с папой стою на причале и вижу острый корабельный нос, взмывающий к облакам, крутой корабельный бок и выведенное на борту аршинными прописными буквами M.A.J.E.S.T.I.C.! В толпе пассажиров мы поднялись по трапу, над головами у них трепетал белый транспарант «Happy journey!». Корабль с вышколенными матросами в белых штанах и куртках отвалил от пирса, взяв курс на Нью-Йорк, и, медленно набирая скорость, устремился вглубь Атлантики. Потом это путешествие мне казалось сном, и вдруг недавно в интернете я обнаружил буклет S.S. Majestic Passenger List нашего рейса. На голубой обложке изображена бескрайняя даль океана, уходящий за горизонт корабль, над ним белая пятиконечная звезда и стая чаек, а на 15-й странице в списке пассажиров нашел отца, Бориса Москвина, и Марию Беккер с двумя мальчиками.

Возвращение в Москву

Возвращались домой из Америки в октябре 1934 года на грандиозном пароходе S.S. Europa, с нами были другие работники торгпредства СССР в США. Отец был в шляпе с бантом, в длинном клетчатом пальто из прекрасного твида с завышенной талией, хлястиком и манжетами. Отутюженные стрелки брюк, удобные ботинки, повторяющие контур ступни, а поверх шнуровки изысканные гамаши светлого сукна с лямкой под каблук. Истинный джентльмен, Джек Восьмеркин — американец, пересекающий Атлантический океан. Облокотившись на бортик, он придерживал сидевшего на перилах шестилетнего Валю в черном котелке, я восьми лет в двубортном пальто с отложным бобровым воротником, тоже в респектабельном котелке с перехваченной лентою тульей, в чулках и лакированных туфлях гляжу исподлобья — солнце слепит глаза. И совсем юная Мария Корнелиусовна Беккер положила руки мне на плечи.

Вернувшись в Москву, мы поселились у младшей сестры отца, Елены Тимофеевны, в Большом Комсомольском переулке между Мясницкой и Покровкой в доме от НКВД, построенном на месте разрушенного Златоустовского монастыря. Лена вышла замуж за капитана Ланцевицкого. У них было две комнаты из четырех в коммуналке. Всюду еще жарили-парили на примусах, а жители этого дома готовили на газу, там были водопровод и электричество! Мы с Валькой ходили нарядные, упитанные — няня, заменившая нам мать, отоваривалась продуктами в «Торгсине» по карточке Наркомата внешней торговли. Русский язык она так и не одолела. Однажды на улице у нее срезали сумочку. Она стояла и кричала: «Сумка!..  Сумка!.. » — больше ничего не знала. Мы с ней говорили по-немецки, а между собой еще и по-английски. Я в Нью-Йорке окончил первый и второй классы, и хороши же мы были, когда вышли во двор — в бриджах, фирменных бейсболках, с надувным резиновым крокодилом! Нас окружили дворовые ребята, стали щупать крокодила, бесцеремонно разглядывать «иностранцев» и с лету научили ругаться матом, что мы блистательно продемонстрировали отцу, и он нам всыпал по первое число. Мы так старались быть обычными московскими пацанами, лазившими по дворовой помойке и гонявшими на самоструганых самокатах! Нарочно завязали дружбу с сыном дворника, и мы многое получали от этой дружбы. Но стоило нам с Валькой хоть немного освоиться, как в окне пятого этажа появлялась мама, и над гулким двором летел ее мелодичный зов: «Вальтер!..  Лион! На хаузе… »

Дом на Каляевской

К весне 1935 года мы перебрались на Каляевскую, 5, в дом Внешторга, поразивший нас своим торжественным убранством. На выступах последних этажей угрожающе нависали над Москвой гигантские изваяния рабочих и колхозниц, прохожие с опаской поглядывали наверх, пока этих колоссов не демонтировали. Остались только узоры из шахтеров, гармонистов, монтажников, красноармейцев и девушек с веслами. Сады на Садовой все срубили, но улица Садовая была вдвое уже.

По Оружейному переулку грохотали трамваи, со скрежетом разворачиваясь под окнами домов. На углу Каляевской (сейчас — Долгоруковская) и Садовой из молочного магазина, облицованного сахарным мрамором снаружи и внутри, мама приносила молоко для своей мильх-шнетцле (молочной лапши). Потом отец по делам «Амторга» опять уехал в Штаты. Мы остались в Москве и в сентябре пошли в школу. Отдельная трехкомнатная квартира, обставленная типовой мебелью: портрет Ленина в золоченой гипсовой рамке и самаркандский ковер — все это богатство было не наше, кроме трех вещей, приплывших с нами из Америки: холодильника, радиолы и потрясающего автомобиля «Форд». Кто-то убывал в командировку, и на это место въезжали другие сотрудники министерства, вернувшиеся из-за границы. Они празднично вселялись и бесшумно выезжали, а то и вовсе исчезали. Ночью, скорее под утро, в замерший двор на Каляевской подкатывала машина, и кто не спал, провожали взглядом из темных окон высокие фигуры, которые скрывались в одном из подъездов. Если «воронок» появлялся днем или вечером, мы, дети, выбегали смотреть, кого повели на этот раз. Мама сердилась — откуда-то она уже знала, что это не вина людей, а беда.

Рождество

На Рождество мама доставала из-за комода складную картонную ель, и мы ее тайком наряжали — это запрещалось как буржуйский и поповский пережиток. Хотя с 1936 года разрешили ставить елку, если празднуешь советский Новый год. Об этом официально объявили в газете «Правда». Мать «Правду» не читала, так что ужасно перепугалась, услышав стук в дверь, когда в рождественский вечер (еще и по католическому календарю!) мы уселись за праздничный стол. Елка наряжена, под елкой подарки, включили радиолу, поставили пластинку — Энрико Карузо или Беньямино Джильи. Мама испугалась: кто-то мог заметить цветные огоньки в окне и сообщить милиционеру. На пороге стояли двое мужчин в штатском. Они предъявили красную книжицу и сказали, что, поскольку она является гражданкой Германии, то должна вернуться в Германию. Борис вам не муж, вы у него домработница. А за детьми мы присмотрим сами. Ждем вас в управлении, приходите за паспортом и билетом до Берлина. Это была катастрофа. Но поздно вечером зазвонил телефон. Отец знал, что она празднует Рождество, и позвонил — на всякий случай. «Никуда не ходи, — сказал он, — я скоро вернусь».

Скитания по Москве

Отец вернулся, не получив официального разрешения торгпредства. Купил билет и, преодолев тысячи километров, примчался в Москву. В течение двух дней он оформил официальный брак с Марией Беккер и вместе с ней явился в Наркомат внутренних дел. Будучи законной женой, она получала право на гражданство СССР, и ее уже не так просто было выдворить в гитлеровскую Германию на верную погибель. За самовольное возвращение отца уволили из Внешторга и лишили квартиры на Каляевке. Мы оказались на улице. Теперь он владел только «Фордом». Машины в Москве были редкостью, по улицам время от времени проезжали наши «эмки». А тут настоящий американский «Форд»! Издалека завидев нас, люди обмирали, вытаращив глаза. Теперь — без квартиры, без работы, без гроша в кармане — последняя радость у него была прокатиться с ветерком. Нас приютила средняя сестра отца, Ася, в маленькой двухкомнатной квартирке на Соколе. Их четверо и нас пятеро с маленькой сестренкой. Спали на полу, ели на столешнице радиолы.

Мать протоптала дорожку в ломбард, сдавала вещи в комиссионку — жить на что-то надо! Свой американский холодильник мы продали писателю Льву Кассилю, автору моей любимой книги «Кондуит и Швамбрания» о Леле и Оське, таких похожих на нас с Валькой.

«Форд» и Павел Головин

Встал вопрос — продавать машину. И сразу возник покупатель, бравый летчик Павел Головин, первый в мире пилот самолета, пролетевший над Северным полюсом и сбросивший туда в доказательство масленку. Он предложил обмен с доплатой, да немалой: «Вот вам моя “эмка”, полученная в дар от правительства, а вы мне ваш “Форд”. Я как увидел его, так влюбился без памяти, буду вам деньги помесячно выплачивать!»

Скрепя сердце отец передал ему ключи и стал ждать, когда тот вернет ему деньги за машину. Но Головин, мобилизованный на финский фронт, пропал надолго. Даже неизвестно, успел ли он покрасоваться в приобретенном «Форде». Как-то отец открывает газету, а там Герой Советского Союза полковник Головин в черной рамке — отказал мотор при испытании нового бомбардировщика. Разбился вместе с экипажем. Из всех вещей, привезенных из Америки, у нас осталась одна радиола.

Война

Известие о войне прилетело к нам в Подмосковье на станцию Валентиновка. Дело в том, что нарком внешней торговли Розенгольц, который выгнал отца из Внешторга, был обвинен в правотроцкистском блоке вместе с Бухариным и Рыковым и арестован. Благодаря хлопотам друзей отца приняли на работу в Народный комиссариат путей сообщения — заведовать материальной частью. И предоставили госдачу.

Утром 22 июня 1941 года у нас была включена радиола, горел ее зеленый глазок. Отец слушал немецкую волну. Ходил из угла в угол угрюмо и говорил: «Сейчас вы такое услышите! Сейчас вы такое услышите… » Все: «Что? Что?!!» — «Сами услышите». Ближе к полудню Молотов объявил о войне. И мы почему-то пошли в магазин на станцию. Он был закрыт, на двери висел замок, а прямо под замком сидел какой-то мужчина и твердил как заклинание: «Черняшка спасет всех, черняшка спасет всех… »

Эвакуация

Мне было 15 лет, когда я с матерью, младшим братом и двухлетней сестрой зимой 1941 года был эвакуирован из Москвы в Казахстан вместе с московским заводом Министерства путей сообщения. На станцию Джусалы Оренбургской железной дороги прибыли в декабре: ночь, тишина, голая степь, сорокаградусный мороз. Все стали разгружать привезенное оборудование завода. Содержимое вагонов разместили в полуразрушенном железнодорожном депо с разбитыми окнами, которые долго не могли восстановить: не было стекла.

Меня взяли работать на минный завод в ночную смену токарем за хлебные карточки. Мне как работнику полагалось 600 граммов хлеба, иждивенцам (маме, сестре и брату) — по 300. Мама делала суп-затируху из плавающих в горячей воде комочков муки. Однажды мать послала на рынок Вальку, чтобы он попытался обменять совсем новый папин костюм на какие-нибудь продукты. Так вот за новый костюм удалось выменять полтора килограмма муки на затируху.

Поселок Джусалы, пустынная растительность, верблюжья колючка, полынь, крутые обрывистые берега Сырдарьи, вода в реке пресная, мутная, в ней ловили сомов, делали балык. Из сома балык — объедение. Кто участвовал в ловле, тому давали талон на этот деликатес. Апрельская ночь, степь, тюльпаны. А в воздухе летает всякая тварь, во-о-от такие комары, жуткие жуки по верстакам ползают! Два часа ночи, я уже умираю хочу спать, мастер подходит: «Спать хочешь? На, закури». С тех пор я и закурил: кисет, махорочка, табачок. От станка, перепачканные мазутом, шли в школу, мазались нарочно, чтоб солидно выглядеть, а потом спали на уроках. На оборонном заводе мне удалось освоить две замечательные профессии: слесаря-лекальщика по штампам, которая считается престижной у слесарей, и токаря по металлу.

Учеба

В 1943 году отец перевел меня работать в Москву на завод металлоизделий — заведующим инструментального цеха. И я за год экстерном окончил девятый и десятый классы на подготовительном отделении Московского института железнодорожного транспорта. Дальше все дороги вели в МИИТ. И вдруг мне на глаза попалась информация: объявляется набор студентов в Институт международных отношений. Его только что открыли. Эта заметка сыграла огромную роль в моей жизни! Война подходила к концу, наступала новая эра — дипломатии. В состав приемной комиссии входили руководитель МИДа и легендарные ученые, по учебникам которых учились миллионы школьников и студентов. Со мной вел собеседование знаменитый историк и академик Евгений Викторович Тарле.

Чего только не спрашивал: «Сколько жен было у Наполеона?» и «Как звали наиболее известную из них?», «Кто такие были энциклопедисты?», «Что связывало Пушкина с декабристами?», «Сколько колонн у Большого театра?». Как же я был счастлив, когда в августе 1944 года увидел себя в списках принятых абитуриентов! Но сразу посыпались жалобы, мол, в институт принимают без экзаменов по блату выходцев из элитных семей. В результате нам устроили вступительные экзамены! На подготовку неделя. Нам-то, школьникам, ничего, а каково пришедшим с фронта? На экзамене по истории СССР один фронтовик прошептал мне на ухо: «Дружище, черкани мне в нескольких словах, что это за февральская революция, когда она состоялась и чем закончилась?» Я ему написал шпаргалку и незаметно передал. С тех пор мы стали большими друзьями не только в институте, но и в совместной работе на радио, где Бабкен Серапионянц многие годы занимал пост главного редактора радиовещания на все страны Латинской Америки.