На днях двойка сменит единицу в обозначении года, и десятые наконец-то закончатся (хотя, конечно, счет нужно вести с единицы, а не с нуля, так что на самом деле календарное третье десятилетие века начнется только через год).

С исторической точки зрения, если понимать десятилетие именно как эпоху, все сложнее — такие периоды могут длиться и по семь, и по пятнадцать лет. К примеру, XIX век закончился в 1914 году, а под советскими шестидесятыми мы чаще всего подразумеваем почти 12-летний промежуток между развенчанием культа личности Сталина на XX съезде (1956) и вводом советских войск в Чехословакию (1968). Да и вообще политическое, экономическое и культурное время в истории далеко не всегда совпадает. А история города и история страны — это не одно и то же.

Существует множество версий, когда же в точности закончились общероссийские нулевые. Был ли слом эпохи результатом кризиса 2008-го или следствием московских протестов 2011–2012 годов, после которых вся политическая повестка, как и система отношений между властью и обществом, буквально за два года изменилась до неузнаваемости? Зато мы можем с уверенностью сказать, когда именно закончились нулевые и начались десятые в Москве. Почти что по календарю — 28 сентября 2010 года, в день, когда президент Дмитрий Медведев подписал указ о досрочном прекращении полномочий Юрия Лужкова со знаменитой формулировкой «в связи с утратой доверия». Была Москва лужковская — стала собянинская, все просто.

Формальная причина низвержения московского «властелина колец» общеизвестна — в августе 2010-го, когда Москву накрыла вторая волна смога от горящих торфяников, Лужков отправился в альпийский отпуск, а его пресс-секретарь на вопросы журналистов отвечал, что «это проблема не Москвы, а Подмосковья». В это время из бабушкиных квартир пачками увозили на скорой легочников и сердечников и многих не довезли, а кто-то и вовсе не успел дотянуться до телефона. У находившегося на середине своего срока Медведева появился отличный повод поиграть в демократию, тем более что Лужков в то время для оппозиции был лакомой целью, его отставки требовали и парламентские партии, и уличные внесистемники.

За кулисами анонимные «источники, близкие к администрации президента» рассказывали СМИ о якобы имевшихся «недопустимых попытках вбить клин между президентом и премьером», то есть, возможно, истинная причина состояла в том, что Лужков еще раз попытался сыграть на федеральном уровне и проиграл. Или в преддверии грядущего кризиса, о котором тогда не рассуждал только ленивый, в той самой администрации решили «консолидировать активы». Некогда Лужков многое сделал для создания политического супермонстра по имени «Единая Россия», влив туда свою партию «Отечество», на которую ориентировалась часть бюрократии, но при этом все еще оставался самостоятельной фигурой федерального уровня, а значит, мог в любой момент потянуть одеяло на себя. Этого момента решили не дожидаться. Десятого сентября на федеральном телевидении вышел документальный фильм «Дело в кепке», процесс был запущен и уже не мог кончиться ничем, кроме отставки.

Но политические перипетии не столь важны, как важно то наблюдение, которое можно сделать лишь сейчас, на исходе уже следующего десятилетия — Москва за это время изменилась совсем. До полной неузнаваемости. Если живя здесь в нулевых или даже просто гуляя по улицам всегда можно было наткнуться на «приметы милой старины» родом из девяностых или даже советских времен, то где-то примерно с середины десятых все как отрезало. Порой кажется, что новая власть попросту стерла ластиком старый город вместе со всеми его жителями, а потом нарисовала все заново, хотя, конечно, не во власти дело. Ведь такая штука, как, например, отношения между людьми, с большим трудом поддается корректировке сверху, можно лишь силой навязать обществу ряд обязательных ритуалов. А тут даже знаменитая англоязычная поговорка Moscow never sleeps утратила актуальность — спят, и еще как спят, подсев на здоровой образ жизни.

Перемен случилось так много, что они, следуя основному принципу диалектики, из количества перешли в качество. Часть из них, безусловно, появилась с течением времени — на смену поколению Икс пришли миллениалы и принесли совершенно иную этику, другая же часть связана именно с изменениями окружающей среды, то есть города.

Политика: игры кончились

В России традиционно политика делается в столице. А значит, история городского пространства — это в том числе и история сцены для политического театра, который из года в год разыгрывал на ней свои пьесы по самым разным сценариям, от великого до смешного.

В самом своем начале уличная политика нулевых продолжала тенденции девяностых, но затем случилось событие, которое резко изменило правила игры и очертило основные контуры следующего десятилетия. Девятого июня 2002 года толпа, явившаяся на Манежную посмотреть с монитора матч Россия—Япония, пришла в ярость и в клочья разнесла весь центр, от стен Кремля до Лубянской площади. По распространенному ныне мнению, это была тщательно спланированная провокация: перед показом игры демонстрировался рекламный ролик со сценой разгрома машины из фильма «Большой Лебовски», а рядом свободно продавалось спиртное в стеклянных бутылках.

Но вопрос «Кто на ком стоял?» уже не так важен, как важны последствия в виде Закона о борьбе с экстремизмом и новой версии ФЗ «О собраниях, демонстрациях, митингах, шествиях и пикетированиях», где впервые вводилось такое понятие, как «согласование». С этого момента московская мэрия получит полный контроль над городским пространством и станет его универсальным регулятором, запрещая и разгоняя неугодные митинги.

Ключевой термин нулевых — «молодежная политика», на нее тогда возникла мода и появился запрос. Тренды задавала ныне запрещенная и сто раз переименованная НБП, куда после ареста Лимонова в 2001 году валом повалил народ, и «как бы партия», в конце девяностых бывшая не столько политическим явлением, сколько культурным, внезапно обрела плоть и кровь и стала реальной силой. Нацболы в это время активно троллили власть акциями прямого действия — символическими захватами Никулинского суда, Минфина и приемной Администрации президента. По московским бульварам строем ходили «комсомольцы» из многочисленных левых организаций, а на окраинах околофутбольная молодежь и гопники брили налысо черепа и выходили на охоту за таджикскими дворниками и азербайджанскими продавцами арбузов.

Вся эта бурно кипящая жизнь мало кого интересовала до тех пор, пока в Киеве не случилась оранжевая революция. Поскольку ключевую роль в ней сыграли именно организации молодых демократов вроде движения «Пора!», в России одни решили немедленно действовать, а другие — противодействовать. Активная молодежь срочно понадобилась всем и каждому.

Первая провластная молодежка «Идущие вместе» была создана еще в 2001 году как противовес нацболам. «Одной из самых шумных акций у них было сожжение книг “неправильных” писателей в центре Москвы, — вспоминает бывший политолог, ныне работающий в компании Wargaming, Тимофей Шевяков, — после которой “Идущие” стали крайне одиозными персонажами. Поэтому в 2005-м на основе существовавших провластных молодежек создали “Наших”, Молодую гвардию Единой России (МГЕР) и “Россию молодую” (“Румол”). Первые как бы совсем отмороженные, вторые типа интеллигенты, третьи — между первым и вторым».

В том же 2005-м как будто при «Яблоке», но формально отдельно появляется движение «Оборона» — отечественный клон «Пора!», а бородатый геополитик Дугин создает свой Евразийский союз молодежи, куда войдет часть кадров из старой НБП. Алексей Навальный сегодня вряд ли вспомнит о том, что его собственная публичная политическая карьера начиналась с дебатов, организованных молодежным движением «Мы», основанным Романом Доброхотовым, нынешним шеф-редактором The Insider.

Нулевые войдут в историю как эпоха тусовочной политики. Пока на улицах рядовые активисты якобы непримиримо противостояли друг другу, лидеры молодежных движений, наиболее приближенные к ним журналисты и прочие московские знаменитости образовывали единую компанию, активно общались и обменивались мнениями в соцсетях, предложениями о работе и любовницами. На ежегодных вечеринках Фонда эффективной политики — детища Глеба Павловского, архитектора путинской системы нулевых, за одним столом можно было увидеть парочку известных блогеров из «Живого журнала», Илью Яшина, националиста Константина Крылова и Анастасию Каримову из молодежки немцовско-хакамадовского «Союза правых сил». Сейчас этих людей вряд ли удастся собрать вместе и невозможно представить себе политическое движение, в рядах которого одновременно состояли бы Навальный и Захар Прилепин. В десятых градус противостояния и взаимной ненависти стал совершенно иным.

В десятых среди задержанных на митингах можно обнаружить школьника и студента, мелкого бизнесмена, актера, специалиста сферы IT и повара. В нулевые подобное было немыслимо.

На московских улицах все это выглядело уже не так благостно, хотя и не так страшно, как сейчас. Милиция разгоняла несогласованные акции, но делала это как будто для галочки. Той почти что звериной жестокости, с которой Росгвардия обрушивается на протестующих сегодня, не было и в помине. Разумеется, это общая картинка, без деталей — бывало всякое. Кого-то до крови избивали в автозаке, фотографам и видеохроникерам оппозиционных изданий правоохранители «случайно» разбивали камеры, а нацбола Юрия Червочкина и вовсе забили насмерть. «А ведь тогда и с полицией, и с ОМОНом месился народ будь здоров как, — рассказывает Тимофей Шевяков. — Да, пихали в автозаки, но потом большинство прихваченных благополучно отпускали без оформления вообще. Я пару раз случайно попадал так 31-го числа, потому что сам живу на Маяковке. Паспорт с пропиской совершенно не работал: “Ты посиди, через часок пойдешь”».

Ближе к концу нулевых политика стала уже настолько неинтересной, насколько и малоосмысленной — благосостояние продолжало расти, недавний кризис проскочили быстро, а риторика нового президента туманно намекала на грядущую либерализацию. Желающих идти на площадь и «винтиться» стало так мало, что порой на уличные мероприятия приходило больше людей с бейджиками «Пресса», чем самих активистов. Казалось, что бывшие бунтари наконец успокоились, целиком отдавшись работе, личной жизни и потреблению. Именно по этой причине неожиданный всплеск 2011–2012 годов с сотней тысяч «рассерженных горожан» на площади Сахарова вызвал неожиданно жестокую реакцию и стал началом новой страницы в истории города как политического пространства.

В этот самый момент молодежная политика сдулась, как проколотый шарик. Впрочем, выделять деньги на нее перестали еще раньше, и на контрмитинги пришлось силком сгонять бюджетников. «Сейчас политики в городском пространстве нет, потому что все прекрасно понимают, что неправильно брошенный стаканчик прилетает обратно в виде уголовного дела со всеми возможными последствиями, — говорит Тимофей Шевяков. — Тогда самой жесткой реакцией властей было дело против нацболов, после захвата приемной. Помню, как все возмущались и обсуждали страшные репрессии — завели целых сорок дел! Сейчас дана установка на то, чтобы заводить эти дела по любому поводу».

С утверждением об исчезновении политики с московских улиц можно и поспорить. Известный критик и культуртрегер Дмитрий Быков, заочно полемизируя с пессимистическим настроем новых текстов Пелевина, говорит, что события на Болотной площади в каком-то смысле открыли эпоху «новой искренности». Прежняя тусовка после 2012 года действительно рассосалась или превратилась в ворчливых комментаторов на пенсии, но спокойствие 2007–2011 годов при этом так и не вернулось. На пике стабильных нулевых политика стала узкопрофессиональным делом кучки знакомых между собой активистов, призванных изображать гражданское общество там, где его не было, вернее, оно спонтанно возникало на местном уровне, когда речь шла о точечной застройке или вырубке любимого сквера, и тут же рассасывалось. В десятых среди задержанных на митингах можно обнаружить школьника и студента, мелкого бизнесмена, строителя, актера, специалиста сферы IT, музыканта и повара. В нулевые подобное было немыслимо. Тогда люди, более или менее вовлеченные в свое дело, подчеркнуто гордились тем, что не участвуют в политике. Сейчас митинги воистину стали делом всенародным.

Безусловно, сыграл свою роль экономический кризис, который прервал рост благосостояния и спустил всех в экономическом смысле с небес на землю, как и постоянно вводимые властью ограничения и запреты, коснувшиеся не только активистов, но буквально каждого.

«Прежнее тухлое болотце разбавили совершенно другие люди, — говорит журналист “Коммерсанта” Александр Черных, — и протест изменился качественно. Появился, к примеру, такой проект, как “ОВД-инфо”, который умудряется не просто делать свое дело, но еще и платить зарплату своим работникам. Десять–пятнадцать лет назад такое было невозможно. Уличная политика не умерла, а развилась и стала более осмысленной. Нынешние акции разорвали прежний замкнутый круг, когда в них участвовали только политические активисты, от левых до правых. Сейчас сами акции могут проходить реже, но в них участвуют самые разные люди. И если какой-то митинг не собирает народ, то тут скорее вина организаторов в том, что они не смогли донести до людей необходимость выйти на улицу. Именно события этого лета показали, что люди не боятся участвовать в несанкционированных акциях. Да, они не готовы драться с полицией, этот урок все выучили, но выйти, даже без разрешения, готовы очень многие».

Что принесет с собой новое десятилетие, нам еще предстоит узнать, но уже сейчас ясно одно: тусовка закончилась, а началась жизнь. Вместо надутого совместными усилиями чучелка молодежной политики на улицы вышли настоящие молодые москвичи (и не только), которые громко, внятно и от первого лица заявили о своих претензиях к власти. Услышат ли их или вновь будут делать ставку на полицейские дубинки и уголовные дела — от этого зависит, какими станут грядущие двадцатые не только в Москве, но и во всей стране.

Работа и отдых

Производственным гимном нулевых можно смело назвать песню «Менеджер» группы «Ленинград». «Step by step, пока от монитора не ослеп» — помните такой гимн поколения обитателей бизнес-центров? Вообще в те времена почти каждый уважающий себя и свою аудиторию русский музыкант был просто обязан сочинить песню про офис, примерно как в конце восьмидесятых и в девяностых все пели про железную дорогу. Этим хитам радостно внимала аудитория, состоявшая из тех, кто, получив диплом по никому не нужной специальности, убрал его в стол и отправился продавать немецкие чайники торгующим японскими автомобилями.

Почти все знакомые работали в офисе, почти все соблюдали дресс-код и культ «святой пятницы». Пятница — последний рабочий день, после окончания которого следовало набить собой ближайший бар и немедленно напиться, превратившись в «озорную свинью», по меткому выражению из песни Семена Слепакова. Вся эта офисная деятельность, часто бессмысленная для большинства в нее вовлеченных, была чем-то вроде ежедневного самурайства или барщины на пажитях божества потребления, а пятница — всемосковским Юрьевым днем, началом освобождения на два дня и один вечер.

Тогда в ходу было выражение «офисный планктон», которым обозначали активных пользователей соцсетей в дневное время. Так называли тех, кому нечего или ничего не хочется делать у себя на работе, и кто от скуки оставляет комментарии и читает новостные сайты. Последние, кстати, специально ориентировались на эту аудиторию. А кто сейчас помнит этот термин, когда-то обозначавший целую социальную прослойку? Он ушел в прошлое вместе с нулевыми, хотя бизнес-центры все еще стоят, и люди заходят туда каждое утро.

Свой офис ненавидели, кажется все, но жизни вне его не представляли. Если ты говорил приятелям, что с этим завязал, что хочешь стать фотографом, дизайнером одежды или инструктором по сноуборду, то обязательно получал в ответ: «Брось валять дурака и найди себе нормальную работу». То есть работу в офисе, потому что никаких других «нормальных» в Москве в то время не было.

«В нулевых никто не воспринимал творческую деятельность как работу, только как хобби, — вспоминает художница и модель Юлия Нефедова. — “Ты кто?” — “Я фотограф”. — “А, ну все с тобой понятно. Выкладываешь снимки на Photosite.ru и прыгаешь от радости при виде парочки комментариев”. А потом потихонечку стали появляться деньги, люди начали путешествовать и смотреть, как это делается в той же Европе. Все поняли, что творческая реализация очень важна, что каждый должен попробовать, не задаваясь вопросом “Кому я нужен?”, потому что если твой уровень вырастет, то да, ты будешь нужен. Это раньше все делалось как будто в стол или в лучшем случае снимали для какого-нибудь местечкового глянца. А сейчас реклама, видео — и все это на совершенно другом уровне, туда вкладываются миллионы. И самое прекрасное, что теперь наконец-то молодые люди могут работать. Раньше в этот мир попадали только благодаря очень близким знакомствам, а теперь интернет радикально изменил правила игры».

Как антитеза офисной жизни всегда существовала мысль о том, что можно вообще не работать, или, как тогда завуалированно говорили, «искать себя».

Изменился и сам офисный мир. «В нулевые офисы были крутыми, а сейчас они стали креативными, — говорит предприниматель Роман Фролин. — Крутые — это как в банке: мрамор, дерево, железная дисциплина, управление персоналом через совещания и почту. Креативные — это c качелями в холле, приставкой Xbox и ковриками для йоги. На самом деле офисное рабство осталось таким же жестким, но его раскрасили в веселые цветочки и проапгрейдили компьютерными системами контроля. В нулевых карьеры делались проще. Сотрудники почти всегда получали по итогам года какое-то повышение зарплат. А в десятых все как-то устаканилось. Для карьерного роста и увеличения зарплаты стало нужно прилагать больше сил и времени. Нынешняя молодежь вместо этого уходит “делать бизнес”, но на бумаге. Отсюда нынешний всплеск бизнес-молодости, бессмысленной и беспощадной. Ну и появилась работа на удаленке, которой в нулевых было мало, а теперь стало в разы больше».

Как антитеза офисной жизни всегда существовала мысль о том, что можно вообще не работать, или, как тогда завуалированно говорили, «искать себя». Как правило, искал себя москвич, на которого неожиданно сваливалось наследство в виде бабушкиной квартиры. На следующий день после того, как оформлялись документы, на стол к начальнику ложилось заявление об уходе, жилплощадь сдавалась в долгосрочную аренду экспатам либо приехавшим покорять столицу провинциалам, разумеется, «славянам, без детей и животных», а наш герой переселялся в Индию или Таиланд, где на доходы от сдачи двушки в Бутово можно было жить «как царь и немножко лучше».

В нулевых сугубо женским способом побега от офисных кандалов была жизнь it girl или содержанки при папике. Содержанство было до того популярным, что даже в русском «Живом журнале», основную аудиторию которого составляла нищая богема, те же офисные клерки и интеллектуалы, существовало сообщество «Городские куртизанки». При везении из этой ниши можно было переместиться на суперпозицию жены, желательно рублевской. Их жизнь воспела в нескольких томах самая модная писательница десятилетия Оксана Робски. В награду за обретенный статус рублевской жене как законные полкоролевства полагался «свой бизнес» — модный бутик или салон интерьеров, а также закрытый от мира особняк, поездки на курорты, прислуга, маленькая собачка и вечная скука.

Черту под эпохой «городских куртизанок» подвела знаменитая колонка Божены Рынски «На пустышках больше не женятся». Впрочем, к 2016 году всем это было и так очевидно. Как только пену московского гламура сдул ветер кризиса, сконструированные в клиниках эстетической хирургии красотки без прошлого и будущего были сданы в архив, а московские женихи ринулись в погоню за состоявшимися, интересными и творческими. Тем самым заодно введя в моду и в повестку дня феминизм, но это уже другая история.

Московским рантье пришлось сворачиваться еще раньше и искать уже не себя, а работу, причем срочно. Кризис после «Крымнаша» и последовавших санкций резко уронил курс рубля, богатые экспаты перестали приезжать, а цены на аренду жилья устремились вниз. Двушки в Бутово перестало хватать на Гоа, отныне можно было рассчитывать разве что на деревенский домик в дальнем Подмосковье, да и то при условии упорного труда на своем огороде и яростной экономии. Былые тропические счастливцы пополнили ряды перформеров, барменов в крафтовых барах, бариста и мастеров по ремонту квартир и велосипедов. Кому-то пришлось, повесив голову, вернуться в офис, а некоторые так никуда и не вписались.

В Москве 2003–2011 годов затянутые растяжками, заставленные ларьками и всюду припаркованными автомобилями улицы откровенно нагоняли тоску, а в парках водились бездомные собаки, местные хулиганы и «битцевский маньяк». А потому при первой же возможности из Москвы старались вырваться либо «на природу», либо за границу. Отдых у моря или в горах был смыслом существования и отвечал разом на множество запросов: он давал возможность вырваться туда, где в одной точке были сконцентрированы радость, новые ощущения и комфорт, он позволял получить массу впечатлений за короткое время отпуска, а заодно продемонстрировать окружающим свою потребительскую состоятельность. Жаль только потом приходилось возвращаться в серую от автомобильных выхлопов Москву и идти в офис, чтобы целый год там пахать на следующие «сказочные» две недели.

В десятых потребности изменились. Вместо максимальной релаксации в предельно сжатый срок возникла идея «путешествия» — краткосрочного погружения в иную среду и культуру с пользой для себя. В инстаграмах стало модно вывешивать фотографии улиц, людей и даже бездомных котиков в каком-нибудь Бильбао вместо собственных ног на песке уже сто первого по счету пляжа. Путешествия превратились в моду и фетиш, а их основным требованием стало право свободно перемещаться поверх границ. Но нельзя не отметить, что эта мода вошла в массовое употребление именно тогда, когда в самой Москве авиабилеты подорожали после санкций, а новые власти начали активно менять городскую среду. Нельзя не найти между этими явлениями взаимосвязь.

Отношений хочется

Недавно Евгений Бабушкин, главный редактор «Глаголев FM» и бывший заместитель главы редакции «Сноба», рассказал такую историю. Его за каким-то чертом понесло на техно-вечеринку в бар «Ровесник», и в темном зале, двигаясь на повышенных скоростях, он столкнулся с молодой девчонкой, которая от неожиданности пролила на него колу. «Ты классный, — сказала она. — Я расстроена, что облила тебя. Я этого не планировала. Но ты тоже виноват. Мы оба виноваты в этой ситуации».

В нулевых в таких случаях либо с ног до головы окатывали потоком нецензурщины, либо, экономя время, цедили сквозь зубы «к-козел!» и бежали дальше. Потом он огляделся вокруг и растерялся от отсутствия привычной ему по молодости клубной атмосферы: «Воздух не пах гормонами, — написал он в своем фейсбуке. — Никто не хотел снимать, сниматься или драться. Никто не сокращал дистанции. Все подчеркнуто корректно сосуществовали». Может, конечно, причина в том, что антинаркотические рейды в наши дни стали случаться чаще и проходить куда жестче, и стимуляторы вышли из моды. Но изменилась не только модель поведения в клубах. Изменилось и наше восприятие себя и окружающих.

Ключевые слова и хештеги московских десятых: «депрессия», «личные границы», «эмпатия», «проработка травмы», «выгорание», «#янебоюсьсказать». Эти слова были и раньше, но они никогда не звучали в общественных пространствах и в разговорах так часто. Можно сказать, что в десятых мы развернулись внутрь себя. Там, где раньше существовал запрос на исследование и агрессивное освоение окружающего пространства и людей, возникла потребность не только в самокопании, но и в элементарном понимании других, тех, кто рядом с нами.

Что было популярно в «народной» психологии середины — конца нулевых? Просто вспомните примерное содержание руководств, заполонивших тогда книжные лотки, и рекламу курсов быстрого успеха во всем, что только можно. Сперва в моде было нейролингвистическое программирование, затем его сменил пикап. Сейчас даже маленьким детям известно, что НЛП не работает, а над гуру пикапа вроде «воспитавшего» Настю Рыбку Алекса Лесли принято потешаться. Конечно, еще остались женские курсы на тему «Как найти себе мужа хорошего», но даже там повестка изменилась.

«В нулевые приходило много женщин с запросом про отношения, — рассказывает практикующий психолог Ольга Гуманова. — У них даже не возникал вопрос, нужны им отношения с мужчиной и замужество или нет — ну, разумеется, нужны! И они готовы были очень сильно меняться ради того, чтобы понравиться потенциальному жениху. Еще была куча секс-курсов, тоже про то, как увлечь мужчину в постели и превзойти в этих навыках соперниц. А в этом десятилетии женщины все чаще приходят с желанием разобраться, нужны ли им вообще отношения и какие именно. Приходят с вопросами про себя и с намерением обнаружить свои подлинные желания. Еще одна черта именно этого десятилетия — очень много клиентов обоих полов жалуются на выгорание, на недостаток жизненной силы и энергии, на депрессивные проявления. Насчет отношений у многих как раз появилась иллюзия, что можно вообще обойтись без других людей — без семьи, без партнера, без друзей и даже без сообществ по интересам».

Депрессия впрямь стала одной из главных тем как в личном общении, так и в соцсетях. Конечно, играет свою роль и тягостная обстановка в стране, и экономический кризис, но куда важнее то, что мы научились депрессию у себя и у других замечать. Поняли, что это не блажь, не крайняя форма усталости и не барская придурь, а серьезное нервное заболевание. Перестали относиться к страдающим от нее как к не выдержавшим вечной московской гонки слабакам и осознали, что ее надо лечить специальными таблетками, а не ударными дозами алкоголя или водопадом новых впечатлений и раздражителей. И это тоже признак времени.

Сегодня даже маленьким детям известно, что НЛП не работает, а над гуру пикапа вроде «воспитавшего» Настю Рыбку Алекса Лесли принято потешаться.

«Сейчас стало модно быть внимательным, аккуратным, бережным, — продолжает Ольга Гуманова, — быть в длительной глубинной психотерапии и выстраивать здоровые границы. Но поскольку каждое действие рождает противодействие, то против этой тенденции идет своя волна отторжения. Есть компании молодежи, в которых модно “агриться” — впадать в ярость по любому поводу и реагировать резко. В старшем поколении многие отказываются принимать новый стиль отношений. Они утверждают, что “никакой депрессии нет”, что все это лень, которая лечится трудом и желательно на заводе. Что нечего с этими так “цацкаться”».

«Вообще наше поколение было довольно сумрачным, а музыка, которую мы слушали в нулевых, — довольно агрессивной, — вспоминает Юлия Нефедова. — В моде была “альтернатива”, я вот недавно решила переслушать Limp Bizkit, и сразу возникло неодолимое желание швырнуть стакан с кофе в стену и зарядить кому-нибудь в рожу. К тому же было больше раздолбайства от отсутствия внятных перспектив. Вот сейчас стало модно говорить, что в Москве нет секса. А на самом деле это тогда не было возможности себя хоть как-то творчески реализовать и на этом нормально заработать. Сейчас люди начали больше уходить в интересную работу и в творчество, а секс стал просто формой досуга. Тогда это была важная потребность, как и тусовка, люди приходили в клубы, там обдалбывались до потери памяти и искали себе любви и признания. А сейчас научились как-то сублимировать. Вообще я очень люблю слово, которое отражает вот это внутреннее состояние — местечковость. Человека из нулевых, который нигде не бывал и никуда не путешествовал, можно легко вычислить по его поведению. Он не способен выдержать ровную линию, он либо зажат, слишком скромен и неуверен в себе, либо ведет себя нарочито нагло и развязно. Новое поколение, которое активно мотается в Европу, видит, как люди там относятся друг к другу, и потом привозит эту культуру общения сюда. А мои ровесники уже успокоились».

Кстати, в десятых стало меньше уличных драк. Нельзя сказать, что они исчезли совсем, но я отчетливо помню разговор, который у нас состоялся году примерно в 2008-м на площадке у Чистых прудов с одним приятелем. Он тогда наездами жил в Черногории, где местный народ довольно горячий, да еще и огнестрельное оружие есть почти у каждого. «Я там за полгода видел меньше драк, чем здесь за полдня», — говорил он, глядя на парочку подвыпивших граждан, которые выясняли свои непростые отношения с еще одним таким же красавцем прямо в двух шагах от входа в метро. Сейчас на подобные мизансцены тоже натыкаешься, но уже гораздо реже.

В нулевых по Москве приходилось ходить, «опираясь на кулаки», находясь в состоянии постоянной готовности к физической или вербальной агрессии. Иначе в любой момент можно было утратить дневной настрой из-за потока оскорблений, проиграть борьбу за личное пространство, а то и просто на ровном месте выхватить по физиономии. Сейчас можно ходить расслабившись и даже улыбаться окружающим, не боясь, что тебя примут за благодушного идиота или за простую и безопасную мишень для самоутверждения. Не везде еще, конечно, но можно.

Еще в десятых пышным цветом распустились благотворительность и волонтерство. Один знакомый помогает выброшенным немецким овчаркам, другая ночами ловит по помойкам бездомных котиков, старая подруга записалась в добровольные пожарные…  Кстати, а вы помните одну из картинок, с которых начинались московские десятые: смотровая площадка МГУ в июле 2012 года, буквально заваленная вещами, одеялами, памперсами и коробками с медикаментами для затопленного Крымска? И очередь из молодых ребят и девчонок с горящими глазами, готовых немедленно ехать туда, чтобы откапывать, отстраивать и помогать всем, чем только можно. Из нулевых ничего похожего не припоминается.

Вместо послесловия

А еще «мы стали более лучше одеваться», по меткому выражению Светы из Иваново (кстати, она это произнесла символично в 2011-м, в самом начале десятых). В нулевых смысл одежды и «лука» состоял в том, чтобы продемонстрировать отношение к «своей» потребительской прослойке, иначе окружающие, чье мнение для вас важно, не поймут. В уличной моде зиял огромный пробел между содержимым бутиков из Столешникова переулка и тем, во что одевалось большинство. Добротного масс-маркета вроде Uniqlo, символично открывшего первый московский магазин в 2010-м, попросту не было, и даже Sela заходила на рубеже десятилетий, позиционируя себя прежде всего как бренд детской одежды, вроде бы и пристойной, но относящейся при этом к категории «выбросить не жалко».

В десятых мы стали выглядеть чуть более демократично, поймав наконец европейский тренд. Если 15 лет назад экспаты шутили про русских женщин, что они надевают каблуки и наносят макияж, даже отправляясь в булочную, то теперь подобный боевой наряд стал верным признаком позавчера приехавшей в Москву провинциалки. Кроссовки и кэжуал уравняли всех, и можно запросто увидеть человека в джинсах Cropp за 2,5 тысячи рублей, из которых будут торчать «педали» чуть ли не за 50 тысяч. Возмущаться на эту тему станут разве что сидельцы с Цветного, но кто к ним прислушивается, кроме ютубовских блогеров? И в таком виде можно отправиться хоть в бар с друзьями, хоть на работу и обнаружить, что примерно так же там будут выглядеть все. Отличить того, кто вылезает из «мерседеса», от того, кто выходит из метро, в нынешней Москве можно лишь очень опытным взглядом со специальной оптикой.

За эти два десятка лет с Москвой и с нами случилось такое множество перемен, что перечислять их можно долго. Те, кто постарше, испытывают к нулевым нечто вроде трогательной ностальгии, дескать, и город тогда был «настоящий, живой», и хлеб можно было купить в ларьке у метро по пути с работы. Знакомый эстет ворчит на преобразования собянинской мэрии, называя их перекройкой города для туристов и хипстеров. И отчасти они все, наверное, правы, но фокус в том, что с 2010-го по 2019-й именно жить в Москве стало куда интереснее, особенно людям, которые не склонны к ностальгии. На этот счет у каждого свое мнение и спорить можно до бесконечности.