Говоря о трансгендерности в издании, предназначенном для широкого круга читателей, очень сложно найти нужную интонацию. С одной стороны, свобода выбора и то, что гендерная идентичность может не соответствовать полу — общие места, а материалы, в которых герои, совершившие трансгендерный переход, рассказывают о себе, выходят в СМИ почти каждый месяц. С другой — значительная часть общества не готова видеть в трансгендерности вариант нормы. И средней позиции тут не существует, это как переключить оптику с дневного на ночное видение.

При этом не так очевидна связь двух позиций со степенью консерватизма или прогрессивности общества. Так, в Русской православной церкви официально не признаются трансгендерные люди, за них разрешено молиться только в соответствии с биологическим полом. Но есть отдельные священники, чьи контакты православные транслюди передают друг другу по секрету, которые не согласны с официальной позицией РПЦ и совершают чин наречения имени, своего рода религиозную смену пола.

По другую сторону стоят радикальные феминистки, выступающие за переустройство общества, отказ от патриархальных шаблонов и, казалось бы, открытые к принятию «нетрадиционных ценностей». Однако в феминистской повестке очень часто звучат призывы об отказе трансгендерным женщинам считаться женщинами, а также неприятие выбора трансгендерных мужчин. Что касается женщин, которые родились с мужскими половыми признаками, все более или менее понятно — они рассматриваются как лазутчики из стана врага, решившие зайти на женскую территорию, чтобы попаразитировать.

С отношением к трансгендерным мужчинам у трансэксклюзивных феминисток дела обстоят немного сложнее. С одной стороны, трансгендерные мужчины воспринимаются как заблудшие сестры, задавленные патриархатом до такой степени, что им ничего больше не оставалось, как сменить пол. С другой — как предательницы, решившие получить выгоду и таким радикальным образом встроившиеся в мужской мир.

«Я тоже в детстве хотела стать мальчиком, но осталась девочкой», — пишет Джоан Роулинг в скандальном эссе, спровоцировавшем волну обвинений в трансфобии. А между строк говорит следующее: я тоже стеснялась, когда у меня начала расти грудь, тоже хотела бегать с рогаткой и пачкать одежду, не хотела слышать «ты же девочка», не хотела уходить в декрет с престижной работы, не хотела стоять у плиты и одновременно писать кандидатскую, не хотела терять сексуальную привлекательность в возрасте, когда мужчина еще вправе впервые задуматься о создании семьи. А ты, моя бывшая сестра, взяла и сделала это, просто отказалась от всех женских проблем, в твои бока больше не будет впиваться лифчик, начальник не хлопнет по попе, и теперь ты смеешь говорить о том, что тебя угнетают?

А еще всем очень страшно от того, что трансгендерность стала «модной». Хотя, несмотря на возгласы о «модной» гомосексуальности, геев и лесбиянок не становится больше.

Кстати, первая операция по коррекции пола в СССР произошла в 1970 году в Риге. Первый пациент в свидетельстве о рождении был указан как Инна, но после операции получил новое имя — Иннокентий. Врач Виктор Калнберз, руководивший операцией, несколько раз говорил с матерью тогда еще Инны, но она сказала, что «устала от попыток дочери совершить суицид, пусть будет, кем хочет». Согласно мемуарам Калнберза, после серии операций и реабилитации его пациент дважды женился, скрывая от жен свое прошлое, а также начал «пить, курить и ругаться матом».

Через десять лет подобные хирургические манипуляции начали проводить в Институте клинической и экспериментальной хирургии в Москве. Впрочем, это не говорит о прогрессивности СССР. Как ни странно, трансгендерность, когда речь идет о максимальном хирургическом и гормональном переходе, неохотно, но принимается в традиционном обществе. Так, например, в Иране есть врачи, которые с помощью операций пытаются спасти гомосексуальных мужчин, поскольку однополые отношения караются там смертной казнью, а коррекция пола может узаконить таких людей. Но проблема в том, что гомосексуальность и трансгендерность совершенно разные вещи. Трансгендерные люди могут иметь совершенно разную ориентацию, точно так же, как люди, чей пол и самоощущение совпадают. Поэтому многие жертвы подобных операций не могут жить в новом теле, впоследствии страдают тяжелой депрессией и даже кончают с собой.

Часто вроде бы вполне толерантное отношение к трансгендерным людям рассыпается при столкновении с «детским вопросом». «Он называет меня Лекс, но в телефоне я до сих пор записан у него как мама», — рассказывает Лекс, трансгендерный мужчина и по совместительству мать, поэт и писатель, автор книги «Я здесь», творческий псевдоним Аше Гарридо.

При этом, анализируя свою связь с ребенком, он не готов называться отцом. К тому же он сам произвел его на свет, как бы это ни звучало.

— Да ты куда? — спросили как-то Лекса друзья, с которыми он выпивал пиво.
— Домой. У меня там сын, завтра делать с ним уроки. Не хочу, чтобы утром болела голова, — ответил он.
— Вот и видно, что ты женщина, мужчина бы остался пить пиво, — заключили приятели.

Аше Гарридо

Обычно когда всплывают истории детей, которых воспитывают трансгендерные родители, общественность хватается за коллективную голову и начинает их жалеть. У нас не жалеют детей, воспитывающихся родителями с наркотической и алкогольной зависимостями, детей, растущих за чертой бедности, детей, чьи родители сидят или отсидели в тюрьме, то есть как минимум половину детей, живущих на территории России. Но семьи трансгендерных людей обязательно ассоциируются с травмой. На самом деле это не так, и если уж мерить травму по какой-то шкале, то родитель, недовольный своей жизнью, мучающийся от острой гендерной дисфории (хронического неприятия своего тела из-за несоответствия внутреннему ощущению), может нанести ребенку гораздо больший ущерб, чем родитель, решившийся на изменение тела и документов и живущий в гармонии с собой.

— Мать моя, женщина! — как-то воскликнул сын Лекса.
— Не факт, — ответила ему сводная сестра.

«Мы не заслуживаем своих детей, — говорит Лекс. — Мы производим их на свет, как получится, растим, как можем, и то же самое можно сказать про всю нашу жизнь».

«В шесть лет я совершил каминг-аут»

Когда я писала Джонни Джибладзе, известному транс-активисту, с которым хотела поговорить перед тем, как делать этот материал, я была уверена в себе: широкие взгляды, разнообразный круг общения, готовность принять любую человеческую особенность. На самом деле я села в лужу на первой же фразе.

«Здравствуйте, меня зовут Анастасия Курляндская, “Москвич Mag”. Я готовлю материал о трансгендерах, я хотела бы… » — написала я ему. И добавила, что если запутаюсь в терминах, то буду благодарна за замечания.

«Да, конечно, не переживайте по поводу терминов, я могу вас аккуратно поправлять. Например, мы говорим “трансгендерные люди” или “транслюди” вместо трансгендеров. Потому что человек — это в первую очередь человек, а не его трансгендерный опыт, даже если эта идентичность для него важна».

Джонни Джибладзе — трансгендерный человек, активист ЛГБТ-движения, практикующий психолог, помогающий другим людям, чья гендерная идентичность не совпадает с гендером, который им приписали. При рождении он получил женское имя, но к 15 годам понял, что это не соответствует его самоощущению. Тут я могла бы начать долго и подробно рассказывать его историю, то, как ему повезло, что его идентичность приняли родители, и как он так и не смог признаться бабушке, после ее смерти задаваясь вопросами: знала ли она, имела ли право знать? Но рассказывать историю Джонни я не буду, потому что, во-первых, любой человек гораздо шире, чем самая развернутая история, напечатанная в СМИ, во-вторых, у всех трансгендерных людей свой уникальный опыт и нет показательных историй, а в-третьих, на самом деле мы умеем рассказывать только про самих себя.

В сборнике «Мы здесь» ЛГБТ-инициативной группы «Выход» есть текст, написанный транс-активисткой Наташей. Она говорит о том, что многие уверены в ее готовности к сторителлингу 24/7. «Как пришло осознание?» «Какая у вас ориентация?» «Как реагируют близкие?» Даже будучи журналистом, задавать такие вопросы непросто, это как рассматривать живого человека в анатомическом театре. Да и нужно ли? Возможно, полезнее заглянуть в зеркало.

Например, я поймала себя на том, что, посмотрев в фейсбуке страницу Джонни и увидев на некоторых фотографиях, как мне показалось, феминные черты, я начала невольно думать о нем как о женщине, все время поправляла себя мысленно и боялась ошибиться при разговоре. Но после первых же его слов, услышав маскулинные интонации, сразу идентифицировала как мужчину. Потом выяснилось, что все еще сложнее. Джонни публично заявляет о себе как о небинарном человеке, но у меня в голове с первого раза это не уместилось. Думая о нем, я невольно «переключалась» с мужчины на женщину и обратно, поскольку нужного «ящика», в который бы улеглась идея небинарности, у меня не было.

Джонни Джибладзе

На самом деле это отвечает на важный вопрос, с которым мы часто сталкиваемся, обсуждая трансгендерность с представителями старшего поколения. Конечно, это может быть врожденное, но часто это эпатаж, считают многие, особенно в старшем поколении. Нет, гендерная идентичность — это такая же реальность, как и то, что мы называем биологическим полом. Как и пол, она может быть мужской, женской или небинарной.

В сборнике «Мы здесь» много очень разных историй транслюдей. Сначала некоторые из них вводят в ступор, но после первой трети книги глаза привыкают. У большинства транслюдей осознание приходит в детстве. Хотя в нашем разговоре Джонни подчеркнул, что нельзя делать на этом акцент, поскольку понимание своей идентичности может прийти и к подростку, и к взрослому человеку.

Часто первыми, кто это замечает, становятся близкие, и они же часто оказываются теми, кто объявляет трансгендерности войну. Вот несколько типичных цитат из воспоминаний трансгендерных людей:

«Мое детство закончилось в три года, родители все поняли и стали бороться»;

«Еще в детстве я начала понимать, что со мной что-то не так. Было непонятно, почему я не могу носить те же вещи, что и сестра. Однажды мама нанесла мне помаду на сильно обветренные губы. Когда губы зажили, я разорвала ранку, чтобы это случилось снова»;

«В шесть лет я совершил каминг-аут, признался маме, что я мальчик, и после этого 15 лет подвергался домашнему насилию со стороны матери, которая хотела меня “переделать”»;

«Я помню куклу, с которой ходил на свидания и целовался, помню мужскую жилетку, которую надевал на голое тело. И самосвал, и пистолет, в которые хотел играть, как все мальчики»;

«С первой же зарплаты я купил мужские трусы и бинт. И начал переход».

Кстати, «переход» не обязательно подразумевает хирургическое вмешательство и даже гормонотерапию.

Отдельная история — проституция

Для одних трансгендерных людей важно изменить тело и внешность настолько, насколько это возможно посредством хирургической операции и гормональных препаратов. Другим достаточно изменить только имя и пол в документах. Кто-то меняет свой облик с помощью косметических практик и физических упражнений, а кто-то отказывается от внешних изменений вообще и живет двойной жизнью: на работе человека знают по паспортному полу, а в кругу близких принимают таким, какой он есть, и называют выбранным именем.

Трансгендерность не обязательно подразумевает тяжелую дисфорию. К тому же медицинский переход стоит немалых денег. По словам Джонни Джибладзе, большинство трансгендерных людей, которые обращаются к нему за психологической помощью, живут на черте или за чертой бедности. Он объясняет это тем, что транслюди сталкиваются с серьезными сложностями в социуме.

«Трансгендерные люди часто замыкаются еще в школе, из-за этого они не могут нормально учиться, соответственно, получают плохие оценки на экзаменах. В 15 лет я понял, что не могу больше откликаться на имя, которое было дано мне при рождении. Но сказать об этом учителям я тоже не мог, поэтому когда меня вызывали к доске, я, бывало, просто не выходил, — рассказывает Джонни. — Мне повезло, но у многих способных, талантливых трансгендерных людей могут быть очень ограниченные варианты дальнейшего устройства своей жизни. Многие не получают высшего образования не потому, что не хотят, а потому, что выбор: либо вести двойную жизнь, скатываясь в депрессию, либо быть открытым и сталкиваться с агрессией и давлением. А многие так и вовсе с раннего возраста вынуждены бежать из семьи, если родственники настроены агрессивно. Тут уж не до образования, нужно как-то себя обеспечивать».

По словам Джонни, есть прямая и косвенная дискриминация трансгендерных людей. Прямая — это, например, когда при устройстве на работу человеку заявляют, что не хотят принимать его именно из-за трансгендерности — допустим, он выглядит и представляется как женщина, а в паспорте указан мужской пол. Но прямые отказы происходят редко: обычно находят другую причину не принимать человека на работу, хотя в реальности всем понятно, что дело в трансгендерности соискателя. Есть и косвенная дискриминация: когда напрямую человеку не отказывают, но круг его возможностей сильно ограничен из-за отношения к трансгендерности в обществе. Быть трансгендерным человеком попросту опасно. Дело не только в угрозах и нападениях. Например, многие транслюди не обращаются за медицинской помощью, даже если тяжело заболели, боятся, что врачи будут издеваться над ними, видеть причину всех заболеваний в трансгендерности или вовсе откажут в помощи. К сожалению, этот страх небезоснователен.

«Привыкнув жить в страхе, привыкнув сталкиваться с постоянными отказами, угрозами и издевательствами, человек не может искать работу, кроме как через знакомых, его круг возможностей сужается», — говорит Джонни. В итоге транслюди часто работают нелегально, перебиваясь разовыми заработками. Отдельная история — проституция. Нередко для трансженщин, к которым общество оказывается гораздо менее терпимо, чем к трансмужчинам, это единственная доступная форма заработка.

«Это миф, что на Западе все гораздо лучше»

Еще одно распространенное заблуждение, свойственное как трансфобно настроенным людям, так и тем, кто поддерживает транслюдей, касается положения дел на Западе. У трансфобов — это идея о привилегированности ЛГБТ-людей в Европе и США, о том, что «прогнивший, разложившийся Запад» чуть ли не отказался от понятия «пол» и только Россия еще как-то стоит на страже «нравственности». В связи с этим обязательно упоминается упадок культуры и развал государства, при том что толерантный к гендерному и сексуальному разнообразию эллинизм культурным упадком не отличался, а Римская империя, также открытая к подобным явлениям с момента своего зарождения, веками росла и никак не разваливалась.

Поборники «традиционных ценностей» часто забывают или не знают о том, что во многих традиционных культурах до европейской колонизации гендер не был бинарным. Например, у коренных культур Сибири признавались не только женщины и мужчины, но и люди альтернативного, третьего гендера. А превращения из одного гендера в другой были не только важной частью духовных практик, но и существовали в повседневной жизни.

По другую сторону те, кто с сочувствием советует трансгендерным людям скорее уезжать, бежать из кошмарной российской действительности в страну, где их поймут и примут. Но страны, где всех «поймут и примут», не существует. Даже в самом толерантном государстве он или она окажется в статусе беженца, в окружении далеко не толерантных людей — других беженцев.

«Однажды, когда я каталась на велосипеде в Германии, одна компания, на которую я сначала не обратила внимания, начала кидать мне в спину камни. Вот она, цена потери бдительности», — вспоминает Яна Ситникова, трансгендерная женщина, эмигрировавшая из России.

«Это миф, что на Западе все гораздо лучше, чем в России, а в Центральной Азии еще хуже, — отмечает Джонни. — Везде все примерно одинаково — и в России, и в США. Но в некоторых странах есть антидискриминационное законодательство, которое подразумевает наказание за дискриминацию, и государственные программы, направленные на преодоление гомофобной и трансфобной стигмы в обществе. А у нас есть дискриминирующее законодательство и поддерживаемая государством гомофобия, ставшая почти что официальной идеологией».

«Как много изменилось за эти годы, теперь я и нос на улицу боюсь высунуть, если моя рожа не вписывается в какие-то стереотипы. Я больше не считаю нападение на себя чем-то, что может привлечь внимание СМИ», — рассказывает Ситникова про жизнь в России.

По словам Джонни, с 2013 года, когда были приняты скандальные мизулинские законы о наказании за пропаганду «нетрадиционных ценностей» среди несовершеннолетних, трансфобия в обществе усилилась. «Точнее будет сказать о гомофобии, — отмечает он. — Так, трансгендерной женщине в спину не будут кричать, что она транс, скорее это будет слово на букву П. При этом можно говорить о том, что транс-сообщество стало сплоченнее, внутри него стало больше механизмов взаимопомощи, и все больше союзников, в том числе публичных людей, видя, как мракобесие приводит к насилию, высказываются в нашу защиту, даже если сами раньше придерживались трансфобных взглядов».

Что касается правового статуса трансгендерных людей, в России для них предусмотрена возможность изменения пола в документах, но это сложный бюрократический процесс, который среди прочего предполагает прохождение психиатрической комиссии, оценивающей, насколько человек соответствует своей новой половой принадлежности. Таких комиссий в стране мало. Еще меньше врачей, которые придерживаются индивидуального подхода и не следуют гендерным стереотипам. Хотя сейчас ситуация постепенно меняется к лучшему.

«Много лет назад я готовился к комиссии вместе со своим другом и видел, как он буквально заставлял себя выучивать роль. Нужно было изобразить маскулинность, он говорил, что любит с друзьями смотреть футбол, любит пострелять, выпить пивка в мужской компании, хочет стать отцом и воспитать достойных детей. А на самом деле он любил вышивать. Но этого на комиссии говорить было нельзя, иначе его бы сочли недостаточно мужественным», — рассказывает Джонни.

Утрированная феминность трансгендерных женщин тоже часто обусловлена необходимостью соответствовать сложившимся в обществе стереотипам, и лишь единицы могут пойти на то, чтобы от этого отказаться. Если трансгендерные люди не прилагают постоянных усилий к тому, чтобы соответствовать гендерным стереотипам и слиться с обычными мужчинами и женщинами, они рискуют быть вычисленными и столкнуться с агрессией, вплоть до физического насилия. «В определенный момент я поняла, что все то, что мы считаем женским, ассоциируем с женственностью, было сконструировано мужчинами и было вписано в патриархальную систему для ее поддержания», — рассказывает Александра Ясенева в книге «Мы здесь».

Но проблема в том, что трансгендерного человека, решившего не воспроизводить гендерные стереотипы, по словам Ясеневой, в обществе начинают воспринимать как «чудовище». Поэтому в большинстве случаев им приходится соответствовать ожиданиям враждебного к себе мира, как будто вечно жить в зависимости от злой мачехи.

Когда я начала вникать в тему жизни трансгендерных людей в обществе, мне казалось, что в аргументах Джоан Роулинг есть рациональное зерно. Например, женский туалет должен быть только женским. Но сейчас, когда я думаю о связке «трансгендерность и общественная уборная», я представляю уязвимых, растерянных трансгендерных подростков, запуганных и затравленных трансгендерных мужчин и женщин. Отправляясь на прогулку по городу, они не знают, смогут ли безопасно сходить в туалет при необходимости: в женском наорут и выгонят, в мужском могут избить или даже изнасиловать. Трансгендерные люди делятся друг с другом информацией о том, где в городе есть «нейтральные» туалеты, не маркированные как мужские или женские, в которых к ним никто не придерется. Некоторые вовсе составляют «туалетные карты». При этом им сложно себя заставить пойти в женский туалет, чувствуя себя мужчиной, или в мужской, осознавая себя женщиной. И вот они стоят с этой позорной картой посреди шумной улицы, среди людей, которые никогда не поймут их проблем, а где-то там, в особняке в пригороде Эдинбурга, сидит Роулинг и рассуждает о неприкосновенности общественной уборной.