Лет двадцать назад прототип сегодняшнего консерватора начал выходить из маргинального поля, расположенного где-то между членами общества «Память» и городскими сумасшедшими, называющими себя потомками белых офицеров.
Однажды, когда мне было 14, и я вернулась в Москву после года учебы в Америке, я по инерции подошла на улице к полицейскому, который тогда еще назывался «милиционер», чтобы спросить дорогу.
Cancel culture — культура отмены, одно из проявлений новой этики, обычно характеризуется как явление, при котором публичную персону или компанию «стирают» из инфополя за неэтичное высказывание или поступок. Только никакого «удаления» чаще всего не происходит. Речь идет не о том, чтобы исключить человека из публичного поля, а о том, чтобы выставить в центр и закидать камнями.
Недавно ехала в метро и обратила внимание — бабушек в будках у эскалатора как будто сменили их внуки. Молодые серьезные парни, как они только влезли в эти будочки, которые, казалось, делались под размер строгих маленьких старушек? Внуки унаследовали от бабушек не только профессию, но и фирменный испепеляющий взгляд. Возможно, взгляд приобретается автоматически, из будки иначе смотреть не получится.
Один хороший неизвестный писатель умер в конце зимы. Много лет он страдал от наркотической зависимости и депрессии. Что из этих недугов было первично, что вторично, скорее всего, он и сам уже не помнил, но очевидно, что к февралю 2021 года жить ему стало совсем невмочь.
«Друзья мои, я вот автор этой книги, посмотрите, — медленно, с расстановкой выговаривает женщина в кофточке с кошками, обращаясь к людям возле стенда одного из издательств исторического профиля. — Если что, если автограф будет нужен, подходите, я вон там сижу».
Она просыпается, не открывая глаз нащупывает на тумбочке розовую шелковую маску для сна, натягивает ее на лоб, включает камеру на смартфоне, улыбается, закусывает губу и быстро делает веер одинаковых снимков. Выбирает лучший исходя из одной ей понятной логики. Затем открывает фоторедактор, листает готовые пресеты с макияжем, накладывает один из них на снимок, сохраняет и выкладывает в сториз инстаграма с подписью «Доброе утро, котики», добавляет смайлик и след кошачьей лапки.
Одних передергивает, когда ногтем водят по стеклу, другим становится не по себе при виде гусеницы. У меня похожую реакцию вызывают термины из словаря поп-психологии: «осознанность», «ресурсное состояние», «мотивация», «визуализация» и так далее.
Опять в Москве никогда не было такого снегопада, как в этом году. Когда-то очень давно столицу регулярно засыпало. Родители на санках возили в ясли замотанных в пуховые платки детей. Иногда роняли их в сугроб, а потом долго выкапывали.
«Что-то происходит в этом мире, и некоторые из нас это видят и чувствуют» — так начинается описание группы «QAnon Россия» в «ВКонтакте». И эта фраза прекрасно отражает самоощущение сторонников теорий заговоров всех времен.
Я смотрю на ребят, резвящихся на детской площадке. В разновозрастной группе выделяется мальчик, который с громким улюлюканьем бегает по периметру и «палит» из игрушечного пистолета во все стороны. Взрослые поглядывают на мальчика косо, одна девочка, в которую он целится чаще остальных, вот-вот заплачет.
Таксист с пассажиром, глядя на заполненную людьми Тверскую: — Против кого они протестуют, против Путина? А зачем голосовали за него тогда? — А вы фильм Навального видели? — Не видел, я вообще телевизор не смотрю.
Говоря о трансгендерности в издании, предназначенном для широкого круга читателей, очень сложно найти нужную интонацию. С одной стороны, свобода выбора и то, что гендерная идентичность может не соответствовать полу — общие места, а материалы, в которых герои, совершившие трансгендерный переход, рассказывают о себе, выходят в СМИ почти каждый месяц. С другой — значительная часть общества не готова видеть в трансгендерности вариант нормы. И средней позиции тут не существует, это как переключить оптику с дневного на ночное видение.
Мама номер один идет навстречу маме номер два. Через пару минут они поравняются. Обе катят коляски с детьми лет полутора. У первой мамы ребенок повернут к ней лицом, «чтобы чувствовать связь, делиться эмоциями». У второй малыш сидит по ходу движения («он такой любознательный для своих лет, все рассматривает, все ему интересно, нельзя замыкать ребенка на себе»).
Во времена моей ранней юности, когда торговых центров еще толком не было, а кафе являлись прерогативой взрослых, одним из законных мест нашего времяпрепровождения был подъезд.
На днях муж признался, что впервые оставил комментарий под рекламным объявлением в фейсбуке. «Композиторы готовы въезжать», — написал он под фотографией нового жилого комплекса «Резиденция композиторов».
«Tres beau, tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne (Прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню)». Лев Толстой. «Война и мир» Она слышит про себя это презрительное «деревня» не реже, чем успешная красивая женщина упреки в том, что добилась всего через постель. Везде, где случается заговорить о ее идентификации: «Москва — это… », обязательно найдется тот, кто скажет: «Деревня». «Да-да, вот именно, деревня!» — с радостью поддержит хор голосов. Как всегда, когда дело касается обзывательств, определить источник сложно. «Кто говорит?» — «Да все говорят!»
Может быть, дело в том, что у нас так принято. В любой непонятной ситуации оставляй Москву без боя. В крайнем случае, не оборачиваясь, бросай спички. «Вон из Москвы, сюда я больше не ездок!» — пафосно восклицал Чацкий, а грустный Веничка, так и не приблизившийся к Кремлю, ехал из пропащей столицы в благодатные Петушки, подбадривая себя «ханаанским бальзамом».
«Вот, угадай, кто это на фотографии?» — приятель поворачивает ко мне экран смартфона. На снимке статный мужчина лет тридцати пяти с вьющимися волосами до плеч, похожий на Дункана Маклауда, сидит на ограждении, отделяющем горный серпантин от обрыва. Позади него внизу виднеется оливковая роща и обрывок моря, уходящего за края смартфона. Мой собеседник ждет, что я скажу: актер, певец, заблудившийся в горах поэт-песенник, но мне понятно, что вопрос с подвохом. Поэтому я наобум отвечаю «киллер» и оказываюсь права.
«Зовите меня Измаил», — первое, что он говорил, когда к нему обращались. И последнее. Судя по всему, он вообще мало разговаривал, его голос звучал, как если бы кто-то двигал ржавую телегу — скрипуче и тяжело. Зато он все время читал: сидя на автобусной остановке или на земле возле мусорных баков, откуда он только что вырыл свой обед, прислонившись к стене дома в подворотне или на вентиляционном люке, где он грелся в прохладную погоду.
В 2003-м я прогуляла школу специально, чтобы посмотреть, куда мы переезжаем. Ехала всего две остановки, от родной «Пушкинской» до «Улицы 1905 года», а вышла в каком-то другом городе.
В Москве хорошо, комфортно, безопасно, но только до тех пор, пока ничего плохого не случилось. Кажется, Москва отрицает саму возможность существования неприятностей, но они все же происходят.
Может показаться, что каждый закоулок Москвы давно изучен. В любое место есть доступ, от тоски по эпохе фейсконтроля придумываются закрытые вечеринки, рестораны для своих, бары, куда пускают по паролю. Но все это оказывается лишь бутафорией — пароль давно опубликовали на сайте заведения, а в «ресторане для своих» столик может забронировать любой желающий. Неожиданно место с доступом «по звонку» без вывески и опознавательных знаков нашлось не наверху, а внизу потребительской пирамиды. Журналистка Анастасия Курляндская обнаружила в соседнем дворе подпольный салон красоты с экзотическими условиями и ценами в пять раз ниже, чем в легальном.
