Не так давно я обратил внимание, что жизнь в Москве полна разнообразных комплексов. Они отнюдь не психологические, хотя не отрицаю, что на психику, как и всякие языковые непотребства, они влияют дурно. Эти комплексы зовут многофункциональными, торговыми, жилыми, физкультурно-оздоровительными, спортивными, офисными, вокзальными и даже храмовыми — список можно продолжать бесконечно.

Меня когда-то научили, что в любой непонятной ситуации следует лезть в этимологический словарь, мол, после этого на любое жизненное явление смотришь другими глазами. Достаем Шанского: выясняется, что слово «комплекс» заимствовано в русский язык в XIX веке из английского. Слово complex в свою очередь восходит к латинскому complexus (сочетание, связь), а исходное слово здесь — plectere, то есть «плести».

Все так: плести в Москве тоже очень любят. Корней Чуковский говорил когда-то о «бездушном сплетении мертвых слов» — страшной болезни под названием «канцелярит». В Москве активно плетут узлы еще с 2014 года: не фламандские и не кинжальные, а транспортно-пересадочные. Говорят, разработан план — всего в Москве их будет порядка ста. Когда транспортно-пересадочные узлы для нас были еще диковинкой, «Российская газета» поучала: «Транспортно-пересадочные узлы будут представлять собой комплексы…» Вот она, хитрая этимологическая связь! Узлы — это комплексы, а комплексы — это узлы…  (so complex, сказал бы иностранец). И все, что не комплекс само по себе, наш Стройкомплекс обязательно сделает комплексным: реконструкцию, развитие территорий, благоустройство, озеленение.

Еще в Москве строят центры. Все чаще звучит мысль, что нашему городу нужно стать полицентричным. Приставка поли- указывает, как известно, на множественность: центры на теле Москвы должны пухнуть в разных местах. Пока это остается мечтой, зато множатся центры иные: торговые, деловые, районные. Чем центры отличаются от комплексов, из новоязовских сообщений понять затруднительно.

Да и можно ли? «Сия страна для догадливых», — писал монархист Василий Шульгин, вернувшись спустя десятилетие после Октября в страну и не узнав родного языка. Тогда, в 1920-х, слова принялись с энтузиазмом кромсать в аббревиатуры и рубить грубой рукой в сокращения. Получалось не без фантазии, хотя иногда и не без абсурда. Вспомним несчастный КЛООП из фельетона Ильфа и Петрова: уж сколько прошло лет, а мы так и не знаем, чем все-таки занималась эта загадочная организация. Многое из языка ушло, но аббревиатуры стали «нашим всем» и пустили корни в московском новоязе тоже: МЦД, МЦК, БКЛ, ФОК, ТПУ и т. п.

Чтобы построить светлое будущее, большевикам необходимо было подружить старый язык с новой советской идеологией. Окончательно это удалось сделать в зрелом 1950 году, когда в газете «Правда» неожиданно для всех вышла статья «Марксизм и вопросы языкознания» за авторством Сталина. Власть языка, отмечал в связи с этим культуролог Борис Гройс, пришла на смену власти денег.

В свое время поэт Георгий Адамович возмущался: «Кто читает советские журналы, тот знает этот нестерпимый, мертвый, казенный советский язык, составленный не столько из комбинаций слов, сколько из комбинаций готовых фраз, всегда одинаковых, неизменно повторяемых. Да и слова одинаковые!»

Убрать слово «советский» — и ничего ведь не изменилось. После была хрущевская оттепель с «кузькиной матерью», волна языковой анархии 1990-х и 2000-х (отсюда множество англицизмов, которые осели и в московском новоязе). Но департаментский стиль, его тотальность, если не сказать тоталитарность, всегда с нами. Стройкомплекс ежедневно спешит нас обрадовать:

«Город выделит участок для строительства многофункционального торгового комплекса в составе транспортно-пересадочного узла (ТПУ)».

«Завершено строительство электросетевой инфраструктуры для жилого комплекса и торгового центра в составе комплексной застройки транспортно-пересадочного узла (ТПУ)».

«Два участка передадут под благоустройство и озеленение, на одном появится социальный объект шаговой доступности».

Делать нам с этим нечего — остается только расшифровывать. Социальными объектами шаговой доступности на поверку оказываются обнесенные неприступным трехметровым забором архитектурные паноптикумы — школы, детские сады и поликлиники. Пешеходная зона — специальное место для спотыкания об плитку (хоть перекладываемую, хоть пострадавшую от морозного пучения). Общественное пространство — широкая площадь с лавками, деревьями, кустарниками, на которой не кипит, но побулькивает общественная жизнь (как в «Яме» или на Патриарших — это уже перебор). Детская игровая зона — пестрый терем с кремлевской звездой или на худой конец миниатюрный ТПУ, где не только паровозы и автобусы, но даже ракеты. К слову, вживую ТПУ — это жилой комплекс или торговый центр, но с функцией вокзала.

Все это тоже «готовое, одинаковое, неизменно повторяемое». Языковой штамп есть только отражение действительности. В конце концов, новостройки по реновации уже учатся собирать из блоков, как из деталей «Лего». Город, как мы видим из истории, все стерпит, но лучше бы ему поскорее избавиться от комплексов — тогда, преодолев всякое стеснение, и в языке что-нибудь нет-нет да и расцветет.