Сериал Жоры Крыжовникова «Звоните ДиКаприо!» про ВИЧ-инфицированного актера Егора Румянцева стал одним из самых успешных телепроектов года и абсолютным хитом сервиса ТНТ-Premier. Крыжовников (настоящее имя — Андрей Першин) рассказал Ярославу Забалуеву о том, как ему в очередной раз удалось завоевать народную любовь даже с такой болезненной темой.

Часто говорят, что Москва — некиногеничный город. Вы с этим согласны?

По-моему — суперкиногеничный. Надо просто оторвать взгляд от привычного. Мейерхольд говорил, что если у человека, который живет и каждый день ходит по Петровке, спросить, что он там видел, то он ответит, мол, магазин, аптека…  А если он поднимет глаза, то увидит лепнину, барельефы, что-то очень странное. Этого почти никто не делает, мы видим и запоминаем утилитарное.

При этом в сериале «Звоните ДиКаприо!» у вас получился город неуютный, колючий, ужасно дискомфортный.

Мы сразу решили, что у нас не будет кадров с «Москва-Сити», не будет Тверской, мы пойдем туда, где люди работают и живут. Я последние несколько лет живу в центре. Однажды понадобилось поехать в IKEA, и я увидел, что сделали с Химками. Бесконечные жуткие тоталитарные коробки — вот там живут наши герои. К сожалению, ничего не могу с этим поделать, это вопрос реализма. Премьеры — в «Октябре», съемки — на «Амедиа». Мы выяснили, сколько получает ведущий кабельного канала, нашли на ЦИАНе варианты квартир, которые он мог бы снять, посмотрели их, а потом все это попало к художникам.

Я читал отзывы своих друзей после выхода финальной серии — реакция была от слез до недоумения, мол, и что? Когда вы доделали кино, как-то сформулировали, о чем оно для вас?

Что значит «и что»? И все. (Смеется.) В этой истории нет морали. Я читаю отзывы зрителей, которые пытаются эту мораль сформулировать: надо беречь близких, ценить любовь, надо предохраняться…  Для меня лично ВИЧ — повод рассказать о братьях. О ситуации, в которой одному дано — талант, пусть исковерканно, но любить, возможность припадать к чему-то светлому, а другому — нет. И это никак, увы, не исправить, не изменить — ни трудом, ни счастливым случаем. Но я этого не закладывал специально, это просто то, во что я верю. А если зритель находится в позитивистской системе координат, то он в это не поверит и увидит что-то свое.

Вы имеете в виду, что все это дано герою Александра Петрова?

Ну да, конечно. Их линия с Юлией Хлыниной как раз про это. Люди нашли друг друга, его все время сносит, но тем не менее… Впрочем, я ухожу в какие-то оценки, которые должен давать зритель. А если говорить про последнюю серию, то… Просто Каин пошел с Авелем в поле и убил его. Мы писали сцену, и я думал, что не хочу, чтобы он убивал его в доме или на парковке. Решил, пусть будет просто дорога к электричке. А потом взял Библию и увидел, что это произошло в поле, такое вот совпадение. В этой притче нет ответа, почему Господь не полюбил Каина. Один занимался земледелием, другой — скотоводством, одну жертву Господь принял, другую — нет. И Каин расстроился. А потом пошел и убил брата. Наверное, мораль в том, что зависть — это плохо, но как только начинаешь ее формулировать, быстро скатываешься в пошлость.

С другой стороны, «Звоните ДиКаприо!» во многом сделан по законам трагедии, а трагедия — это всегда конфликт героя с судьбой.

Ну мы с вами живем в постпостхристианской цивилизации и в рок как таковой все-таки не верим. Но есть какие-то вещи, о которых не принято говорить. Когда успешного человека спрашивают, как он чего-то добился, он отвечает — труд. А на самом деле на 80% все решается игральными костями генов. Человек предрасположен к танцу, или у него абсолютный слух, или цирковая память — как у Каспарова. Это не рок, а данность — ты должен себя принять и открыть. Я не так давно сформулировал это для студентов — мы не учим, мы помогаем раскрыть то, что в вас есть. Я лично не знал, что я комедиограф. В институте я занимался Мольером, Шекспиром — это мой любимый драматург, я ставил отрывки, меня за них хвалили, наиболее нервные зрители плакали. А потом вдруг Островский, народ, свадьба и все такое прочее. Это как-то само случилось, было совершенной неожиданностью. Но такие вещи можно открыть, а переделать, изменить — нет. Если уж на то пошло, я вообще не верю в изменения. Для того чтобы человек изменился, нужно потрясение, которое случается с героем «Звоните ДиКаприо!».

Разве он изменился?

Он попытался. Чтобы узнать наверняка, нужен другой финал. Я не очень в это верю, но он попробовал действовать иначе.

Года два назад вы мне говорили, что у вас в начале процесса никогда нет готовых художественных решений. Тем не менее по первым же кадрам сериала ваша манера моментально узнается.

У нас внутри сериала меняется метод съемки, но вот в монтаже я консервативен. Я рву, грубо клею кадр к кадру. Некоторым кажется, что это криворукий монтаж, но за счет этого я добиваюсь большей эмоциональной интенсивности. Гладкий монтаж предполагает, что зритель существует в том же времени, что и герои. Рваный монтаж говорит: я показываю тебе самое интересное.

Сразу было понятно, что главную роль будет играть Александр Петров? Не думали позвать Козловского, скажем?

Нет, Козловский нам бы не подошел. Про Сашу я понял не сразу. Мне хотелось, чтобы герой был старше, чтобы у него был кризис среднего возраста, а тут еще болезнь догнала. Но потом я понял, что это Саша — он талант, он трудолюбивый. Плюс проблема в том, что у нас мало мужчин идут в артисты, а часть тех, кто идет, в возрасте с 20 до 30 спиваются, погибают или оказываются дураками. В поколении сейчас поэтому по одному-два человека.

Вы редкий у нас режиссер, который воспринимает зрительскую реакцию как важную часть фильма. Сегодня, выходя из дома, я прочел пост моего друга, мол, всегда было понятно, что режиссер Крыжовников людей не любит, но чтобы настолько…

Да, я про это все время слышу, и мне самому интересно понять, почему люди так реагируют. Вообще-то я людей люблю. Мне ужасно жалко героя Бурковского в финале, жалко Каина. Ну то есть как… В «Неточке Незвановой» Достоевского Неточка любила своего отчима — несчастного, высокомерного неудачника. В котором ничего хорошего не было, кроме того, что он ее научил читать, показывал какой-то дом и иногда жалел. И капля жалости к самым последним и потерянным персонажам — это гоголевско-достоевская традиция литературы XIX века. Акакий Акакиевич Башмачкин не особо достойный человек. В нем ничего нет.

А в Алеше Карамазове есть.

Нет, понятно, что есть и другие персонажи. Но я говорю о том, что Достоевский вырос из Гоголя — «Бедные люди», «Двойник» — это абсолютный Гоголь. И вот внимание к человеку, от которого все отвернулись, в котором не видят ничего интересного — это же и есть любовь. Разве можно сказать, что Достоевский не любит героев? Нет, конечно. Но он не скрывает того, какие они на самом деле. Предположим, я не люблю людей, но я их жалею — жалею своих героев. То есть люблю, но не безоглядно.

Тут вопрос скорее в том, почему вы интересуетесь именно такими героями?

А какие еще есть? Про кого мне рассказывать? Давайте, я расскажу!

Хороший вопрос.

Дело в том, что драма — это всегда конфликт. Когда все хорошо и все хороши, это не драма. Можно, конечно, сталкивать хорошего героя с очень хорошим, но в этом случае мы высечем не слишком много информации. Поэтому надо сталкивать полюса. Это основа нашей профессии. Я вам так скажу: если что-то не нравится — смотрите «Елки». Там вот все хорошо — и припорошили, и натянули, и посветили, и даже если человек делал что-то неправильно, то все равно — пришел, подарок принес, все обнялись и чокнулись. (Смеется.) Этот продукт есть — пожалуйста.

Но вам это больше не интересно?

Я сделал это один раз. Мы набрали мастерскую, было интересно поработать вместе со студентами. Написали несколько историй, стало понятно, что если я отдам их другим людям, то их испортят. Поэтому две новеллы я снял сам, а на остальных продюсировал, монтировал…  Но для меня это пропись. То есть шестиклассники попросили меня, одиннадцатиклассника, оформить стенгазету. Я пришел, показал, как намазывать клей, как пользоваться ножницами, как сделать коллаж. У меня было ощущение работы, которую я знаю, умею и немножко скучаю делать. А мне нужно, чтобы было немножко страшно, чтобы реакция была непрогнозируемой. Я учился у Марка Анатольевича Захарова, он говорил, что зритель есть оценка. Базовая вещь для меня — коммуникация, а она предполагает реакцию. Есть разные критерии оценки произведения. Оно может быть успешным и обладать художественной ценностью, может быть провальным и все равно ей обладать — ну и так далее. «Звоните ДиКаприо!» — это, безусловно, успешный продукт для ТНТ-Premier. Его посмотрело количество зрителей, соизмеримое с телевизионной аудиторией. 75% зрителей ставят четверки и пятерки.

А как этого добиться? Вы часто в интервью говорите, что любите проводить фокус-группы.

Очень просто. Если ты плакал над персонажем, а потом над ним плачет зритель — значит, все сделано правильно. Если зритель не плакал — возможно, надо что-то поменять. Эта работа меня обогащает. Сейчас в интернете идет фидбэк, и я могу сказать, что это самая эмоциональная реакция из всех на то, что я делал. Тут еще вот что важно. Для меня эксперимент был в том, чтобы сочувствие зрителя не было все время на стороне одного из героев. Была задача постоянно рвать, переключать эмпатию. И перед премьерой восьмой серии мне было страшно, потому что я понимал, что сейчас зрители уже не будут сдерживаться, пойдет фидбэк про весь сериал в целом. И я не был уверен, что сработали все уколы, которые я туда закладывал.

Кстати, про уколы. Очень страшная сцена, в которой героиня Юлии Александровой сходит с ума, но она же там совершеннейшая Офелия, это эпизод из классической возрожденческой драмы. Вы в то же время говорите про реализм. Как это сочетается? Это для вас реалистичный эпизод?

Абсолютно. Хорошо, что вы про это сказали, потому что когда мы придумали эту сцену, а потом ребята ее написали, я сам просто согнулся от боли. Что же касается реализма, то для нас важно, чтобы он выходил, скажем так, за границы обыденного. Но вот, скажем, человек в электричке, который поет «Если я заболею…» — я видел точно такого же лет пять назад. Только у него не было ног, а пел он еще веселее. Что касается эпизода, о котором вы говорите, то уверен, что такая ситуация могла случиться в реальности. Есть женщины, которые любят так сильно, что это становится невыносимо.

Почему для вас так важно, чтобы зритель испытывал именно уколы, чтобы ему было больно?

Вероятно, я ориентируюсь на себя. С одной стороны, я рассказываю, условно говоря, про таких, как я. Я верю, что я не хороший и не плохой — в отличие от Спилберга, например, который верит, что в человеке больше хорошего. Я хотел бы быть хорошим, но бываю плохим. Мне не хватает выдержки, воспитания, мудрости, смелости, настойчивости — и так далее. Мои герои такие же — милые, хоть и несовершенные, амбивалентные. Люди, которые снимают «милое кино», мне кажется, любят себя, а не других. То есть они считают, что они хорошие, а остальные примерно такие же. А я себя люблю, но не очень сильно. Мы непостоянны и постоянны в этом своем непостоянстве — про это мерцание как раз писал Достоевский. С другой стороны, мои любимые фильмы те, от которых мне было больно, и эта боль меня обогащала. Я рыдал после «Танцующей в темноте» так, что мои сокурсники думали, что у меня кто-то умер. Было ужасно жалко Бьорк, и в то же время я осознавал мощь человека, который это со мной сделал, я даже хотел бросить режиссуру. Еще один пример — «Механическое пианино», которое я очень люблю и цитирую в каждом своем фильме. Там человек бегал и кричал, что ему 35 лет, а он (переходит на крик) «ничтожество! По вашей милости!» (Смеется.) Я юмор там стал слышать только в институте, так это было страшно. Короче, мои любимые фильмы — это фильмы-ожоги, фильмы, которые становятся частью твоего опыта. Для меня это высочайшее достижение.

Вообще есть два типа режиссуры — я это понял во время учебы. Есть режиссура, условно говоря, типа Петра Наумовича Фоменко. Это режиссура, которая ждет, что ты влюбишься. Она скромная, интеллигентная. А есть режиссура воздействия, удара…

Как Збруеву вилкой в яйца в «Убить Дракона»?

Да, именно. Захаров всегда стремится захватить твое внимание, удержать и воздействовать.

Вы говорите, что любимые фильмы делали вам больно. Но я помню, что перед каждыми съемками вы пересматриваете «Афоню».

Я перестал. Сейчас мне больше нравится, наоборот, «Слезы капали». Это какое-то вкусовое смещение…  Знаете, «Афоня», наверное, не делал мне больно, но давал ощущение противоречивого героя, объемного. Я не чувствовал боли, но понимал боль героя. Для меня, вероятно, боль — признак чего-то большого.

Меня в этом смысле всякий раз удивляет успех ваших фильмов. То, что так много людей готовы оказываться в такой дискомфортной ситуации. Вы понимаете, как это работает? Можете рассказать, как реакция, условно говоря, наших общих знакомых на ваши фильмы отличается от реакции непрофессиональных зрителей?

Дело в том, что интеллигенту школьное образование чаще не дает покоя. Ему важно понять, о чем этот фильм. У него есть требования к содержанию, к эстетике. Фокус-группы же обсуждают, правильно или неправильно поступил герой, они обсуждают логику. В этом тоже наш эксперимент с массовой аудиторией: у нас не идет речь про симпатичного героя в беде — герой, наоборот, неприятный. Более того, в финале третьей серии Румянцев занимается незащищенным сексом, зная, что он, скорее всего, ВИЧ-инфицирован. Эксперимент в том, готова ли аудитория дальше смотреть. Оказалось — готова.

Все это очень созвучно с Триером, в любви к которому вы постоянно признаетесь. «Звоните ДиКаприо!» вообще самый триеровский из ваших проектов. И метод съемки, и барочная музыка…

Ну барочную музыку я, к счастью, полюбил гораздо раньше. В данном случае, кстати, это скорее не Триер, а «Больница Никкербокер». Я когда услышал, как Содерберг озвучивает ретро современной музыкой, решил, что так и надо — все будет против шерсти.

Вы год назад говорили, что у вас в планах фильм-катастрофа, черная комедия и исторический фильм. Что сейчас с ними?

Все закрыл, от всего отказался, отовсюду ушел. Решил взять паузу. Я нахожусь в ресерче, читаю книжки по нескольким темам, которые могут превратиться в кино. Случится это или нет — неизвестно. Вообще хочу историческое кино, я там никогда не был.

Хотя бы эпоху можете назвать?

Нет, я стесняюсь, пока нет даже синопсиса.

И последний вопрос. Почему вы, отойдя от комедии, продолжаете подписывать фильмы Жорой Крыжовниковым? В случае сериала про ВИЧ это неожиданно. Осталось только под таким же именем снять фильм, например, про холокост.

(Смеется.) Я следующий псевдоним хотел взять абсолютно безликий. Сергей Ларин или даже Виктор, Виктор…  Не знаю, Виктор Котов. Что-то, что ты не можешь представить как псевдоним. Может быть, в историческом фильме надо будет вернуться к настоящему имени, чтобы не было диссонанса. Другое дело, моя проблема в том, что я не могу ничего воспринимать без юмора. В «Звоните ДиКаприо!» это окей, там возможна ироничная интонация. А вот если я зайду в жанр, где совсем юмора не будет, я справлюсь? В этом для меня вызов. А что до псевдонима…  Мне кажется, это прикольно, нет?

Фото: Екатерина Чеснокова/ МИА «Россия сегодня»