Ленинград, осень 1945-го. Тесно, зябко, неуютно. Немудрено — городу на Неве, кажется, и самому не по себе: не отошел от блокады, замер ни жив ни мертв.

Замирает раз за разом и санитарка местного госпиталя Ия (Виктория Мирошниченко) — после полученной на фронте контузии она страдает от регулярных припадков неподвижности, во время которых ее сознание будто отключается, теряя контроль над тихо щелкающим в нервном тике телом. Окружающие — участливый главврач, другие сестрички, бойцы-пациенты, соседи по коммуналке — с недугом тихой, неуклюжей, высоченной блондинки, которую все предпочитают звать просто Дылдой, более или менее смирились. И кажется, не только не заметят, когда один из припадков сделает Ию случайной виновницей трагедии, но и вопроса лишнего ей не зададут.

Спросит с Дылды, впрочем, заявившись к ней на порог, ее собственная лучшая фронтовая подруга — и ее по всем качествам антипод. Задержавшаяся на войне — с зенитной батареей «до Берлина дошла!» — Машка (Василиса Перелыгина), мелкая, бойкая, болтливая, черноволосая, так уж вышло, окажется потерпевшей стороной. А значит — да, устроится по протекции подруги в тот же госпиталь, поселится в ее небольшой комнате, будет таскать Ию на танцы и даже делить с ней не только еду, но и одну на двоих односпальную кровать. И в то же время будет настойчиво, со стремительно накаляющейся день за днем одержимостью требовать возмещения невольно причиненного ущерба. «Ты мне должна». Ребенка.

Фестивальное признание на высшем, каннском уровне («Дылда» удостоилась награды за лучшую режиссуру в секции «Особый взгляд» — спустя два года после премии ассоциации критиков FIPRESCI для дебютной «Тесноты») и такой индикатор публичности в современной России, как интервью Юрия Дудя, делают свое дело, так что легенда Кантемира Балагова не нуждается в пересказе. Вырос в Нальчике, учился в местной мастерской Александра Сокурова, в 25 попал в Канны с первым же, разворачивающемся на Кавказе 1998-го фильмом, очаровал продюсера Роднянского, переоделся в Balenciaga и Vetements. Эти опорные пункты недолгой еще биографии известны широко и, конечно, ничего действительно важного о самом Балагове не сообщают. И уж точно почти никак не определяют — ну «Тесноту» с ее кавказским фундаментом хотя бы по касательной — его фильмы.

«Дылда» визуально не менее цветозависимая, чем «Теснота». В ней, правда, царят уже не синий с красным, а дестабилизирующий контраст зеленого и охряного — выходных платьев и половых тряпок, общажных обоев и тусклых ламп. Но в отличие от «Тесноты» легких ответов и простых решений, рациональных выходов из иррациональных ситуаций зрителю уже не дает. Даже, наоборот, изводит его — нерешительностью героев и тягучестью времени, речевыми перепадами (за нормальной репликой здесь может легко следовать выспренное «Я напрасная вся») и всепроникающей, давящей любые намеки на выстроенность связей и отношений хмурью.

Проще говоря, «Дылда» — кино демонстративно тяжелое: Балагов — качество настоящего, чуткого режиссера — не позволяет себе легко (читай: безответственно) говорить о жутком опыте, тревожном времени, мутном месте, которые сходятся воедино в замершем треморе послеблокадного Ленинграда. Раз пока не способны говорить, рефлексировать, преодолевать это состояние его героини, то предпочитает обходиться недосказанностями, умолчанием, пустотами и его фильм, предоставляя зрителю выбор — заполнять ли их и чем именно. Но тяжелое кино не равняется неподъемному, и Балагов в финальной трети показывает, что его амбиции и талант шире реконструкции как знакового прошлого, так и даже его духа, ощущения. В ней Балагов дает демонам, мучающим героев, вырваться наружу через бесплодные попытки действия — и тягостный морок сменяется бесовским, шальным абсурдом, карнавалом пробуждения человеческого (пусть и низменного, дурного) посреди окоченевшей в акте выживания земли. И кажется, ровно в этой метаморфозе «Дылда» выхватывает саму суть, основу того спектакля, который зовется русской жизнью — не только в 1945-м, но и во все времена.

 Фото: Пионер