О девушках, которые идут в метро на таран, автоматическом перформировании и центре Москвы, в котором можно утонуть.

Я родился…

В Москве, в районе Щукино.

Cейчас живу…

Там же — мне этот район нравится. Он строился в конце сороковых, и здесь еще сохранились старые дома, построенные пленными немцами. Архитектура некоторым образом напоминает немецкий баухаус. В домах жили семьи ученых, которые работали в Курчатовском институте атомной энергии, занимались секретными исследованиями. Некоторые пленные немецкие специалисты, по слухам, тоже там работали. Я вырос в одном из таких домов.

Люблю гулять…

В парках своего района. Для меня в этом есть какой-то экзистенциальный момент — я до школы тут гулял, а теперь я уже почти пенсионер и снова тут гуляю. Иногда это как-то грустно, иногда — нормально, даже романтично. Я жил в других местах, редко здесь появлялся, а теперь снова иду здесь — будто круг замкнулся. Довольно странное ощущение — мы вроде бы считаем, что все меняется, жизнь стала совершенно другая, я теперь хожу со смартфоном и могу сочинять что-то на ходу, даже написал СМС-драму про прогулки в парке. А с другой стороны, не меняется ничего, потому что это тот же самый парк. Ну деревья хуже себя чувствуют, потому что воздух стал хуже, народу больше. Но человечество как бы идет по замкнутому кругу и, в принципе, мы ничем, кроме смартфонов, похвастаться не можем. А это какое-то сомнительное, с моей точки зрения, достижение.

Я в Москве не люблю…

Метро. Мне туда не хочется заходить. Я вырос в Москве и помню, что оно было более человечным. А сейчас все стали такими целеустремленными, все идут вперед и никто не уступает друг другу дорогу. Может быть, это связано с моим возрастом — то, что тебя перестают считать потенциально опасным? Люди идут напрямик, и я должен все время сворачивать в сторону, а они проносятся мимо. Потому что если не свернуть — на тебя налетит какая-то девушка, которая куда-то спешит. Как будто все уверены, что люди могут проходить друг друга насквозь. Откуда вдруг взялась эта уверенность? А может быть, дело в том, что, поскольку я долго занимался современным танцем и у меня есть некая телесная осознанность, поэтому я все время первый уворачиваюсь? Я не могу позволить себе идти на таран. Может быть, если бы я стал инженером, как намеревался когда-то, я бы ходил сейчас более уверенно и другие сворачивали бы с моей дороги?

Мне кажется, москвичи…

Довольно жестко настроены по отношению к реальности. Жестче, чем в других местах. В большие города, тем более в Москву, съезжаются люди, у которых есть запас энергии, агрессии, чтобы чего-то добиться. Но мне сложно сравнивать — я не знаю жителей других городов. Когда я куда-то приезжал, то всегда по творческим поводам — выступать или преподавать, и тогда ты встречаешься с людьми определенного характера, более мягкими, не встроенными в социум. А люди, которые встроены в социум и работают на нормальных работах — я про них не могу ничего сказать.

В Москве не хватает…

Денег. Ну все же понимают — кризис есть кризис.

В центр Москвы приходят…

Приезжие. Москва для них. Они ходят толпами, и для них это впечатление: ой, я в Москве, тут кругом магазины, фонари горят, машины дорогие ездят, все так круто. Но для меня это абсолютно не работает. Для человека,  который живет у моря, море не очень много значит. А человек, который приезжает отдыхать, для него это — о, я могу купаться в море! Когда мы были на семинаре в Италии, были в такой живописной местности — тосканская равнина, холмы, на холмах стоит деревенька. И выяснилось, что в этой деревеньке есть женщина, которая всего раз в жизни ездила к морю — в день своей свадьбы. У нее из окна виден весь этот потрясающий пейзаж, вдалеке море в дымке, а она просто живет в этой деревне и не ездила туда, хотя там на автобусе минут двадцать. Тут такой же, похожий эффект. Хотя центр Москвы, конечно, никакое не море в смысле красоты, а только в смысле, что тут тоже можно заплыть слишком далеко и утонуть. Молодые люди, которые приезжают делать карьеру в Москве, — любой продавец матрасов в магазине — стремятся снять квартиру именно в Центральном округе. Хотя, с моей точки зрения, там жить тяжело. Мне нравится на окраине.

Спектакль, который мы с хореографом Тарасом Бурнашевым покажем в Центре имени Мейерхольда, называется Terra Nullius, потому что…

Это ничья земля. Территория, которая не принадлежит никаким театральным конвенциям. Они еще как бы не установлены. Такое воображаемое место. Там нет еще ни жанра, ни метода, ни театра самого как такового. Что-то до этого. Для нас самих каждый раз непонятно, что будет происходить на сцене. Мы каждый раз стараемся минимально готовиться собственно к самому показу. Мы собираемся, что-то обсуждаем, но ничего не репетируем, не придумываем заранее. Надо прийти чистым. Начать с чистого листа. Аналогия с «автоматическим письмом» сюрреалистов — у нас это как бы «автоматическое перформирование».

Мне не нравится слово «импровизация»…

Потому что, импровизируя, человек, как правило, пользуется какими-то навыками, которые он уже наработал. Он приносит с собой эти умения и дальше начинает импровизировать. У нас ситуация немного другая.  Когда человек просто живет — он что, импровизирует? Когда я встречаюсь с людьми — что, я импровизирую? Или если я рассуждаю о чем-то — процесс, который происходит у меня в сознании постоянно — является ли это импровизацией? Попытки разобраться в том, что происходит со мной, когда я попадаю на сцену. В ситуацию, которая условно называется «сцена». Есть зрители, есть действующий человек. В чем между ними разница? Человек выходит перед другими — что он хочет сказать? Если отвлечься от заранее придуманных каких-то тем, которые  всех волнуют — что тогда будет? Что останется? Это и есть Terra Nullius. Этот проект работает с границами возможного в театральной сценической ситуации. С границами допустимого. Хорошо помню, как мои учителя повторяли: «Нельзя выходить на сцену, если вам нечего сказать!» А меня почему-то всегда интересовала ситуация, когда человек все же выходит и вдруг глубоко внутри чувствует, что сказать ему нечего, — на самом деле почти всегда так и есть. Что же будет? Актер забыл текст, вышел из роли, что-то пошло не так, выключили свет, сломалась четвертая стена — все это интересные ситуации, которые запоминаются навсегда. Тут начинается театр, и тут же он заканчивается.

Мы не ставим перед собой задачи…

«Включать» публику. В основном люди сидят и смотрят, иногда возникают какие-то вопросы, иногда кто-то включается, но для нас это не принципиальный момент. Публика просто сидит и наблюдает. Когда я сам прихожу в театр, мне нравится, когда я нахожусь в какой-то комфортной ситуации, и меня никто не трогает. Я зритель, чего ко мне приставать? Я не хочу участвовать в чем-то. Я просто хочу наблюдать. Для меня театр интересен тем, что я могу остаться самим собой, не погружаться, как в кино, окончательно в какую-то галлюцинацию. Мне ближе ситуация, когда я не настолько погружен в происходящее, что забываю самого себя. Мне кажется, театр именно для этого и нужен, чтобы человек мог прийти и проанализировать то, что с ним происходит внутри. Для этого нужна довольно комфортная ситуация. А люди на сцене просто предлагают себя зрителю в качестве подопытного материала. Мне не нравится, когда опыты производят над зрителем.

Довольно трудно разделить…

Что вношу в спектакль я, а что — Тарас Бурнашев. У Тараса есть художественное образование, и он хорошо чувствует стиль, эстетику пространства, может создавать ее буквально из ничего, в этом он мастер. Мне кажется, мы понимаем друг друга на уровне, который трудно объяснить. И, наверно, это самое главное. Это вообще очень важно для современного театра. Чтобы между людьми, которые что-то делают вместе, были какие-то вибрации. Этого невозможно добиться специально, это может только произойти само. Просто люди встречаются, повезло — не повезло. Это не кастинг, когда актеры выбираются на роль, это более тонкая материя. Поэтому разделить на части то, что мы делаем вдвоем, невозможно.

Спектакль Terra Nullius можно будет посмотреть в Центре имени Мейерхольда 22 декабря.

Фото: Елена Старикова